нежный взгляд печальных серых глаз

Иван Алексеевич Алексеев давно заметил одну странную вещь, которая повторялась из раза в раз вот уже долгое время. Какие бы дела его ни ждали, с какими бы людьми он ни встречался, куда бы он ни сбирался и куда бы ни шел, в конце концов любая дорога вела его к Обломову.  В эту небрежно обставленную комнатку, в каждой детали которой чувствовалась леность и пренебрежение к материальной части этого мира. Все в ней, от громоздких стульев до молких трещинок на потолке, будто говорило: "Ну а что Вам ещё нужно? На что Вы пришли смотреть? Если Вам так уж неприятна обстановка, представьте ту, которая бы вам удовлетворила или не являетесь сюда и не смотрите вовсе". Главным украшением этой комнатки была пыль и Обломов. Пыли Иван в своей жизни видел много, но каждый раз, сидя, не шелохнувшись, против дивана Ильи Ильича, старательно изучал ее, рассматривал, даже пытался считать пылинки. Все, лишь бы не глядеть на Обломова, не смотреть на его изнеженное, чуть окрулившееся тело в персидском халате и не отводить стыдливо взгляд, когда Илья Ильич все же обратится к нему. Хотя навряд ли он бы заметил эту его эмоцию, даже если бы посмотрел ему прямо в лицо, и не блуждающим, рассредоточенным взглядом, а осмысленно. На лице Алексеева, сером, не запоминающемся, тяжело было прочитать что-либо. Счастье, печаль, злоба были почти не отличимы, когда он пытался их выразить. Лишь мелкие детали, которые могли быть подмеченны только взглядом заинтересованного наблюдателя, отдаленно могли дать понять, рад он сейчас или расстроен. Но никто не замечал, так как заинтересованных в его, да и вообще в чьей-либо личности, кроме своей, почти не было. И потому никто не понимал (или не хотел понять), что скрывалось за этой покорной безликостью. О чем думал Иван Алексеич, глядя на Обломова с глуповатым, неосмысленным выражением лица,  которое на самом деле было наполненно нежностью и единственным желанием оставаться здесь. Час, сутки, неделю, вечность. Он был готов просидеть в этой комнате сколько угодно, не шевелясь и даже не дыша, стать очередным бессмысленным, безвкусным предметом мебели, незаметным и совершенно ненужным здесь, но который бы Илья Ильич не выбросил бы, от нежелания что-либо менять. Он готов был стать пылью, серой, невидимой, невесомой, которую так усердно изучал и с которой уже чувствовал некоторое родство. Все, лишь бы видеть его, лишь бы иметь возможность хоть изредка, незаметной пылинкой опускаться на его белое плечо и лежать там. Просто лежать, пока Илья Ильич не перевернется, не смахнет его небрежно со своего плеча, не заметив, а потом упасть, затеряться среди всей остальной пыли, и смотреть, смотреть на него, не мечтая о большем.
То ли воздух в почти не проветриваемой комнате был спертым, то ли костюм слишком душным, то ли промокшие вчера в талом снегу лёгкие ботинки дали о себе знать температурой, Иван не знал. Он лишь поднял голову, молча, не смея сказать не единого слова, в ожидании того, что Обломов хоть что-то ещё скажет, в то время как серые щеки его наливались чем-то отдаленно похожим на румянец. Но Илья Ильич молчал, только смотрел в упор, пытливым, но все таким же неясным, блуждающим взглядом, в ожидании ответа.
Алексеев не ответил. Лишь робко кивнул головой, встал со стула и неловко подошел к двери, закрывая ее на ключ, а затем, подрагивающими от волнения пальцами расстрегнул свой поношенный канцелярский сюртук, снял его с себя, почувствовав при этом, что прежний жар не исчез, а лишь усилился, аккуратно сложил и повесил его на спинку стула, на котором сидел, и приступил к рубашке. 
Когда он оказался на том самом диване, где лежал Илья Ильич, и который он мог видеть только издалека, когда теплая, мягкая рука Обломова оказалась на его бедре, ничто в его душе не воспротивилось этому, не восстало и не воскликнуло, что все это грязно, неправильно... Нет. Все было правильно. Алексеев лишь смущённо отвёл взгляд, который остановился где-то за спиной Обломова. Он ничего не сказал, не обмолвился словом, но в его кротких, чуть помутнившихся глазах легко читалось: "Я не буду сопротивляться. Делайте со мной, что пожелаете, я весь Ваш. Ваши ласки и Ваши удары, Ваш интерес и Ваше равнодушие. Я Ваш покорный раб и Вы вольны делать со мной все, что вам ни вздумается. Можете не любить меня, можете не замечать меня, называйте меня чужим именем или вовсе никак не называйте. Только позвольте мне быть рядом, не отталкивайте меня. Я знаю, что Вы смотрите на меня, и видите черты не мои, а другого человека, даже это готов стерпеть. Только позвольте мне быть Вашим..."
И он терпел, и покорно принимал и боль, и привычно-безразличный тон Обломова, который ни одним словом, ни жестом не показывал того, что между ними что-то произошло. "А было ли то вообще?" — иногда спрашивал себя Алексеев, — "Или мне это все приснилось?"
Но спустя две недели все повторялось. А потом ещё раз и ещё. Вскоре все трещинки на потолке были изучены, порядок фарфоровых статуэток на этажерках был запомнен и повторен на несколько раз, а ритм постукивания сломанной ножки дивана был выучен наизусть. Как бы ни заставлял, как бы ни убеждал сам себя, он не мог смотреть на Обломова. Ни на его плечи, не прикрытые халатом, ни на его руки (на которые ему в общем-то не нужно было смотреть, чтобы понять где они находятся), ни тем более на его мягкие, темно-серые глаза, все такие же туманные, как когда он о чем-то задумается, уйдет в свои мысли, и не вернётся, пока не позовешь его по имени. Алексеев не звал. Лишь беззвучно, одними губами произносил его имя, молча задыхаясь, в надежде, что Обломов не заметит этого; иначе он чувствовал, что умрет от непонятного чувства стыда перед ним.

Но умирать не пришлось. Неожиданно нагрянувшая и непривычно холодная и слякотная осень застала Алексеева врасплох. Совсем не готовый к ней, в своей лёгкой чиновничьей одежде, продуваемый холодными петербургскими ветрами, он почти сразу же слег с простудой. За неимением слуг, ухаживать за ним было некому, а из случайных знакомых навещать больного Алексеева никто не собирался. Мало кто вообще заметил его отсутствие.
Горячка не щадила его и с каждым днём Ивану становилось все хуже и хуже. Во время долгих приступов бреда ему виделись странные образы, беспокойные сны, наполненные какими-то людьми, местами, встречами, сплошь шумными и пустыми. Но потом все стихало. Слышно было лишь мерное постукивание дивана, тикание часов и сбивчатое дыхание. Перед глазами появлялся потолок со знакомыми трещинками, стеллажи, беспорядочно заполненные фарфоровыми статуэтками и блюдцами стеллажи и белые плечи. Иван с трудом понил, что это за место и кто этот человек, но неизменно в сердце его возникало щемящее, болезненное спокойствие и умиротворение. "Это то, где я хотел бы находится", — проскакивала в его голове мысль и тут же исчезала, снесенная потоком бессмысленных и шумных видений.
Через неделю Иван Алексеевич умер. Один, в своей комнатке где-то в небогатом районе столицы, не сумев получить хоть какой-либо помощи. Никто не заметил его ухода, никто не пришел и на его отпевание; и на похоронах его было лишь два человека, да и те работники кладбища, которые едва ли знали его. После смерти его никто из многочисленных знакомых его не вспомнил о нем, не обмолвился даже словом о том, что "что-то Алексеева давно не видно". Он жил слишком незаметно, и умер столь же незаметно, чтобы это мог хоть кто-то заметить. Лишь невесомая многолетняя пыль в плохо обставленной комнатке в квартире на улице Гороховой помнила его худую, нескладную фигурку и нежный взгляд печальных серых глаз.