— Бросаю курить, встаю на лыжи! — революционно заявил себе я, стоя посреди комнаты с упёртыми в бока руками, и выбросил пустую пачку в окно. Я, куривший с пятнадцати лет, бросаю, стоя посреди комнаты на лыжах, раскрасневшийся, непобеждённый, и… с сигаретой в зубах. Ну да. Ну, что поделаешь. Такой уж я.
Я снял лыжи, сунул ноги в кеды и уселся на подоконнике, свесив ноги за пределы комнаты. День — замечательный, солнечный и летний, я в отпуске, внизу ходят люди. Я поправил диадему. Прямо под моими ногами лениво валялась огромная лужа, восхищённо отражая мои красные королевские кеды. Люди усердно её обходили, хотя на узком тротуаре и так было мало места. Вообще-то лужа в центре города — совершенно странное событие, но она выбрала хорошее место для того, чтобы кто-нибудь по ней походил (лужи это очень любят). Кем-нибудь в данном случае стану я.
Где-то в той стороне улицы послышался звук бегущего человека, быстрое шлёпанье ботинок по асфальту. Один из моих кедов начал соскальзывать с босой ноги. Я ему не препятствовал. Бегущий человек был всё ближе. Кед стремился к приключениям. Бегущий человек внёс свою ногу в спокойную лужу, а кед, очевидно влюбившийся в голову человека с первого взгляда, оставил мою ногу и ринулся вниз, как молодой птенец, и встретился со своей новоявленной зеленоволосой любовью (которой, кстати, такой расклад событий явно не понравился, судя по возмущённому вскрику), а второй кед тихонько посмеивался, а потом и вовсе тоже рухнул вниз, желая поздравить своего товарища с воссоединением. Бегущий ранее человек теперь, как дурак, сидел в луже, а я светил на всю Гороховую босыми ногами. Человек снизу смотрел на меня с ненавистью. Я подумал, что махать голыми ступнями неприлично, а потому, только пошевелив в ответ человеку пальцами, убрал ноги в комнату и пошёл ставить чайник, дабы принимать гостя (а я не сомневался, что он объявится).
Дверь была открыта, а потому зеленоволосый человек с моими кедами в руках беспрепятственно проник в квартиру.
Так мы встретились.
— Семпа-ай, — тянул он, облокотившись на стол и подперев рукой голову. Я, стоя на табуретке, доставал книжки с верхней полки шкафа. Табуретка шаталась. Вот-вот сломается.
— Что?
Он молчал и скептически на меня смотрел. Я слез с табуретки и положил книжки на стол. А потом закурил. Он внимательно изучил обложки, корешки, страницы, понюхал каждый фолиант, повертел в руках, даже приложил к уху, и даже засунул под рубаху. Смысла этих ритуалов я, вероятно, никогда не пойму. Скептицизма в его взгляде не убавилось. Я затянулся ещё два раза и затушил сигарету об столешницу. А он продолжил на меня пялиться.
— Нет, не верю, — наконец сказал он.
Так он отказался верить в то, что я историк и педагог.
— Куда ты бежал?
— Скорее от кого, — поправил меня мой гость. Я уставился на него в ожидании продолжения. А он уставился на мою диадему. Экая сорока этот зелёный человечек.
— Ну так, от кого?
— От дядюшки. Он хотел одеть меня потеплее, — его выражение лица отображало абсолютную неважность этой информации. Я подумал, что, наверное, она действительно неважная.
— Я француз, — произнёс он, переводя взгляд на мой синий чайник, а потом на сахарницу с розовым цветком, а потом на мой невообразимо громадный шкаф.
— А я — итальянец! — гордо ответил я. Меня действительно вдруг распёрло от гордости за собственную страну. Я подумал вдруг, что гостю, наверное, стоит переодеться. И закурил. И пошёл рыться в шкафу.
Так он впервые спизданул у меня футболку.
За кружкой чая, пожирая взглядом мою диадему и зубами — аппетитный кекс с изюмом, он задал вопрос, которого я так ждал:
— Что это? — не совсем тот вопрос. Он сложил губки бантиком. — Вернее, зачем?
— Затем, что я принц, — отозвался я безупречно отточенной за многие годы фразой.
На этом расспросы прекратились. С его стороны. А с моей.
— Кстати, как тебя зовут?
— Фран, — сказал он, очевидно, эту информацию тоже считая не очень важной.
— А вас?
— Да так, — неопределённо сказал я, как бы пытаясь соответствовать его безразличию. — Бельфегор.
Однако от его взгляда, определённо, не ускользнуло моё желание, чтобы весь мир знал о том, кто я, и как меня зовут. Потому что это очень важно.
Так мы познакомились.
Табуретка скрипела подо мной, а я курил третью за вечер сигарету. Вдруг я вспомнил, что собирался бросать и вставать на лыжи. Я подорвался с четырёхногой скрипелки, промчался до окна и выбросил почти докуренную сигарету прочь. Правила пожарной безопасности меня не волновали. Фран всё это время наблюдал за мной.
— А кем вы работаете?
— Учителем истории, — сказал я, доставая пачку из кармана.
— Давно? — снова протянул он.
— Десять лет.
Тут он уставился на меня с недоверием.
— Мне двадцать пять, — сказал я.
Он хмыкнул и рассмеялся. Верно решил, что я шучу.
Я встал на табуретку и достал со шкафа трудовую книжку.
— Это всё ерунда, — сказал он. — Лучше скажите, в каком году отменили крепостное право.
— 19 февраля 1861 года. — Я не просил число и месяц. Только год.
Нашёл к чему придраться, гадёныш.
— А почему вы принц? — спросил он, когда я скурил ещё четыре сигареты.
Я с готовностью слез с табуретки и поскакал к шкафу. Фран поплыл за мной.
Я открыл дверцы.
— Вот моя страна.
По железной дороге спешил паровоз АА20-01, тянущий за собой всего 3 вагона. Горожане разбредались по домам. Красные черепичные крыши, кое-где поросшие мхом, скрашиваемые рефлексами и бликами от фонарей, были похожи на лоскутное одеяло. Бесполезные здесь флюгеры выглядели неподвижными, как труп, и покорными штилю. Но ведь действительно, откуда в шкафу взяться ветру? Мостовые, покрытые булыжником, бежевые дорожки и зеленоватые костлявые мосты покрывались тенями, мечущимися из стороны в сторону, из-за невидимого движущегося источника света. Коровы на лугах собирались в кучи, будто овцы, и возвращались домой, а за ними по двое или по одному следовали пастухи.
— Они.
Фран смотрел в шкаф стеклянными глазами.
— Они.
Фран решил, что лучше бы ему присесть, и медленно опустился на пол.
— Они живые!
— Да, — высокомерно произнёс я и закрыл шкаф. Я вышиб из паренька всё уже порядком раздражавшее меня самообладание. Миссия выполнена.
Я зашагал по паркету обратно к столу, взял пачку, засунул одну сигарету себе в рот, а другую протянул Франу. Он, не совсем соображая, схватил её и тоже зажал между зубами. Мы прикурили. Я выдыхал дым в потолок, а Фран кашлял.
— Лягушка, — произнёс я.
— Лягушки не курят, — едко отозвался он и снова кашлянул. Желание разъяснять ситуацию тут же отпало.
В итоге он отдал мне сигарету, и я стал курить две одновременно. Уходить он не собирался. А время ведь было уже не детское. Спал он в моей кровати. А я спал на кухне под столом.
Так мы провели первую ночь.
На следующее утро Фран решил, что дядюшка должен знать о его здоровье и местоположении. Поэтому он оделся и собрался было уходить, но я решил пойти с ним, объяснив это тем, что мне скучно. Он попросил меня только завязать кеды. По пути я рассказывал ему про проплывающие мимо здания:
— В этом доме жил Багратион.
— То же самое я мог бы прочитать на табличке, — протянул в ответ Фран.
Самообладание к нему вернулось. Я не обратил на его реплику внимания.
— А эта улица называлась когда-то Бриллиантовой и вообще сменила много названий. Первоначально на ней жили работники Адмиралтейства. А с 1839 года в доме №25 жил Александр Иванович Герцен. Кроме того, здесь появились первые газовые, а потом и электрические фонари.
— Это можно прочитать в Википедии.
Так мы дошли от Гороховой 4 до Кирпичного 8. Я уставился на дом лягушки и понял, что ничего не могу про него сказать.
Дядюшки в квартире не было. Фран сказал, что дома не было также удочки, сапог, сочка, компаса и котелка. Противный старикашка нисколько не обеспокоился о местонахождении племянничка и ушлёпал ловить рыбу. Мда.
Я смотрел на пол. Если паркет в моей квартире был идеален, то здесь кое-где топорщились кривые трещины, выемки, недоставало кусочков и, более того, не было плинтуса.
— Я думаю, он вернётся сегодня вечером или завтра утром, — беззаботно протянул Фран и предложил мне прогуляться.
— Почему ты просто не позвонил дяде? — спросил я, когда мы были уже на набережной Мойки.
— Ну, так интереснее, — отозвался лягушка. — И к тому же, теперь ты знаешь, где я живу, — он кокетливо хохотнул и тут же сделал вид, что ничего такого не было. Мне осталось только недоумённо хлопнуть ресницами и подумать, какой же очаровательный этот лягушонок.
— Семпа-ай.
Я уже хотел сказать «что», но он взял и перебежал дорогу в неположенном месте. Я поднял глаза и тяжко посмотрел на купол Исаакиевского собора. Мне показалось, что там недостаёт одного ангела, но я тут же решил, что это из-за моего ночного просмотра сериалов. Пока я шарил глазами по куполу, лягушка успел вернуться.
— Сэмпай, почему у вас чёлка?
Думал уж, что он никогда не спросит. Я загадочно промолчал. Мы продолжили прогуливаться.
— Ты здесь сколько лет живёшь?
— 12 лет, — отозвался лягушка. Я всё пытался высчитать его возраст.
Мы двигались по Адмиралтейскому проспекту и почти вышли к Дворцовке.
— А вы знаете, кто был архитектором Александрийской колонны?
— Александровской. Разумеется, знаю.
Я выдохнул дым и затянулся снова. Фран фыркнул.
За таким занятием мы проводили день. Мы даже встретили бы так новое утро, если бы лягушка не заявил, что жутко хочет спать.
Дядюшки дома не оказалось. Фран решил, что пора начать беспокоиться. Я смотрел на паркет.
— Если ты прекратишь отрицать, что я историк, я скажу, где твой дядюшка.
Фран посмотрел на меня с ненавистью.
— Ладно. Ты историк.
— Твой дядюшка в паркете.
Фран посмотрел на меня с ещё большой ненавистью.
— Трещины в паркете — двери в другие миры, — поучительно изрёк я и на всякий случай отошёл на шаг назад, ибо Фран выглядел так, будто сейчас же набросится на меня с кулаками. Но он справился с собой, глубоко вздохнул и сказал:
— Допустим.
Я стал осматривать трещины. Большей частью они были неактивны, а другие не выдавали признаков проникновения. Наконец я нашёл нужную под кроватью.
Фран стоял сзади. Я чувствовал его взгляд на себе.
— Возьми меня за руку.
— Вам что, так одиноко? — с сарказмом произнёс он.
Я запустил в него стилет. На пол упала прядь зелёных волос. Мастерство не прокуришь.
— Возьми меня за руку, жаба.
На этот раз он повиновался.
Я искал рычаг затягивания. Он должен быть где-то в зоне досягаемости. Где-то зд…
— Ну?
Вот оно. Фран вцепился в мою руку так крепко, что заболели пальцы. Я ударился копчиком о ветку какого-то дерева. Фран шмякнулся рядом. Мне не хотелось открывать глаза. Фран царапнул мою руку. Он, очевидно, прозрел. Я глубоко вздохнул и тоже с опаской выглянул из-под век. Фиолетовое дерево. Занятно. А вот то, что у меня за спиной, совсем не занятно. Я слышал дыхание. Запах травы и шкуры.
— Фран.
— Да. Бел-семпай?
— Мы сейчас медленно встаём. И на счёт три. Бежим.
Лягушонок поменял положение ног, и мы медленно поднялись.
— Один.
Сверху послышался протяжный и жалобный крик какой-то птицы. Шелест листвы. Хруст веток.
— Два.
Запах стоял почти совсем такой же, как в обыкновенном и совершенно настоящем лиственном лесу: такой же зелёный, сладкий, травянистый.
— Три!
Ветки полетели мимо, норовя ударить нас в лица или расцепить наши руки. Листья мчались нам навстречу фиолетовым разъярённым вихрем, всё больше и больше. Земля убегала дальше назад, под кедами пружинила трава. Как хорошо, что этот пиздёныш заставил меня завязать шнурки. Я заприметил нору и потащил лягушку за собой. По моим расчётам то, что гналось за нами, в наше укрытие пролезть не могло, а если могло, то мы пропали. С такими мыслями я забросил нас в черноту прохода. Топот снаружи удалился. Мы прислонились к стене, тяжело дыша, по-прежнему вцепившись в руки друг друга.
— Что это было?
— Что-то волосатое, клыкастое и большое, — с видом знатока сказал я.
Молчание в ответ красноречиво дало понять, что лягушке хочется конкретики.
— Прпвачрпвывыораас, я не знаю, я тебе не Доктор, — нервно отозвался я.
— Доктор кто?
Я фыркнул.
Мы понаслаждались безопасностью ещё немного. Потом я подумал, что нора может быть чьим-то домом, и решил выйти наружу. Там было подозрительно тихо.
Стоило нам высунуть носы, как нас опалило жаркое пламя. Мы отскочили, взвизгнув так синхронно, как будто репетировали это целый месяц. Благо, никто не пострадал и не превратился во французское лакомство.
— Дракон?
Я неопределённо кивнул, не заботясь о том, что в темноте Фран этого не увидит.
— Пойдём вглубь?
И мы пошли. Медленно, протянув свободные руки вперёд, ощупывая ногами каждый миллиметр пола. В конце концов мы наткнулись на что-то похожее на окружающие стены, но не совсем.
— Тупик?
Я ничего не ответил и стал ощупывать то, что было под рукой. Оно слабо вибрировало и иногда двигалось.
— Нет. Это что-то живое, — наконец изрёк я и почувствовал, как потеют наши с Франом сцепленные ладони.
— Давай.
— Медленно.
— Назад.
И мы сделали шаг.
Но почему-то не нащупали опоры. Мы снова упали.
Нас ослепил яркий свет. Мы сидели перед чем-то шерстлявым, когтистым и большим. Что-то смотрело на кого-то перед ним. Этим мы решили не заинтересовываться. Зато рядом с нами лежал длинный шерстлявый хвост, и вот это уже было интересно.
— Давай заберёмся на него? — предложил Фран. — Не будет же он вечно здесь находиться.
Я отнёсся к его идее скептически, не желая расставаться с жёлтой банановой травой, пружинящей под ногами и определённо более устойчивой. Но тем не менее, через три минуты мы уже сидели на холке зверя. У него были огромные бивни и миловидные голубые глаза. Лапы украшали длинные когти. Шерсть была малиновой. Перед зверем спиной к нему сидели два человека: один блондин в полосатом джемпере, а второй зелёноволосый в клетчатой рубашке. Они медленно поднялись. Немного постояли. Где-то наверху что-то революционное крикнула птица. Человеки вдруг побежали так быстро, что у меня аж дух захватило. Зверь побежал за ними, создавая невообразимый грохот и тряску на борту. Он проводил их до норы, а там его предполагаемую добычу отвоевал блестящий на солнце дракон с мощными крыльями и клыками, похожими на клыки саблезубых тигров, но намного превосходящими размером (и, возможно, остротой). На самом деле дракону и делать ничего не пришлось: лишь завидев его, зверь под нами кардинально изменил направление и унёсся прочь.
— Каков красавец, — отозвался я о драконе, лихорадочно цепляясь за малиновую шерсть.
— Семпай.
— М-м?
— Это были мы.
Я хлопнул два раза ресницами и уставился на Франа. Зелёные волосы. Клетчатая рубашка. Джинсы. Ботинки. Я перевёл взгляд на свою одежду. Полосатый джемпер…
— Чёрт тебя возьми, лягушонок!
Я был ошеломлён. Мне даже не пришлось сравнивать свои жёлтые штаны с жёлтыми штанами того, кто убежал в нору.
— Эта штука! На ощупь как земля! Это она!
Фран смотрел на меня, как на ненормального.
— Она переместила нас во времени!
Фран продолжал на меня так смотреть. Мы неслись по разноцветному лесу. Мох здесь был синим. Я никак не мог взять в толк, почему какое-нибудь вещество вроде нашего хлорофилла не делает здешние растения одинакового цвета. В итоге я подумал, что, может быть, растения здесь питаются совсем как-нибудь по-другому. Во мне проснулось непреодолимое желание исследовать каждую клеточку этого мира, каждую его молекулу и каждый атом. Вдруг зверь остановился. Он стал отряхиваться, как мокрая собака, и нам подобру-поздорову пришлось слезть. Зверь устремился к зарослям мха, густо облепившего кору дерева, напоминающего тысячелетний дуб.
— Он травоядный! — Фран засмеялся. — Семпай, мы с вами убегали от травоядного!
— Если бы мы не сделали так, как сделали, мы бы здесь не оказались, — строго произнёс я.
Фран показал мне язык. Какой замечательный пупырчатый язык. Откусить бы его этой лягушке.
Дальше мы двигались пешим ходом. Фран рассказывал мне про дядюшку, а я — про наполеоновские войны, отмену крепостного права и изобретение водородной бомбы. Дядюшку Франа звали Рокудо Мукуро. Он почти всю жизнь провёл вне Петербурга, но во время войны оказался здесь.
Во время войны дядюшка был взрослый и опытный, и прекрасный иллюзионист. Фран точно не знал, сколько ему лет. И не понятно, как он до сих пор умудряется не только быть живым, но и ходить на рыбалку.
На войне дядюшка был контужен и потерял память, и оставшиеся девять или восемь месяцев валялся в госпитале, заново выучиваясь говорить, считать и мыслить (и создавать иллюзии, надо сказать, хотя это умение угасло у него не так сильно). Дядюшка был жутко одинок и, в конце концов, решил приютить у себя своего племянника, жившего тогда в Италии. Почему Фран не жил во Франции, для меня осталось загадкой.
Мы прошли уже расстояние в тринадцать скуренных сигарет и наткнулись на озеро.
— Я знаю.
Я вопросительно посмотрел на лягушку.
— Дядюшка должен быть у воды. Он же пошёл рыбачить.
Мы стали вглядываться в берега озера, благо, оно было не слишком широкое, не покрыто туманом или какой-нибудь инопланетной дымкой, и вообще обзор был хорош.
— Вижу!
Фран уставился на меня, а потом стал скользить по моему взгляду, выискивая дядюшку.
На другом берегу, чуть-чуть левее нас, стояла палатка. Дымок от костра стелился по берегу и немного по воде. У палатки стоял, потягиваясь, седовласый худой старичок, не выглядевший, кстати сказать, очень уж дряхлым.
— Нужно идти по берегу, — скапитаноочевидничал я. Фран фыркнул.
И мы пошли. Фран рассказывал о своих одиноких прогулках по Питеру, а я рассказывал про войну 1812 года. И курил. Фран тоже пару раз брал у меня сигарету, но всё заканчивалось кашлем. На всякий случай мы решили не расцеплять рук. Трава под нами пружинила. Деревья иногда сбрасывали сучья.
— Вы так рассказываете об исторических личностях, как будто были там и знаете их лично, — заметил Фран, выслушав моё описание Кутузова.
— А я был!
Не знаю, зачем я так сказал.
— Я спорил о ссылке декабристов с Николаем Первым, я вёл душевные беседы с Наполеоном.
— Неужели? И о чём мечтал Наполеон?
— Об Александре Первом!
Фран повертел пальцем у виска и крепче сжал мою руку.
Спустя какое-то время мы наткнулись на кучу веток. Куча веток оказалась гнездом. В ней были маленькие, пушистенькие, зелёненькие и с клювом. Я подумал, что в этих мог бы быть хлорофилл. Вообще, кроме клюва у них ничего не было. Они были круглыми и, очевидно, жутко умилительными, ибо Фран умилился, прямо как настоящая барышня. Эти с клювом издавали пискляво-свистящие звуки, похожие на звук закипающего чайника. В трубочку уши, конечно, не сворачивались, но немножко ныли. Мы решили не дожидаться родителей этих комков и поплелись дальше. Нам становилось уже скучно. У меня не осталось сигарет. Берег озера казался бесконечным. Пространство вокруг становилось знакомее с каждым шагом.
— Мне кажется.
Фран посмотрел на меня выжидающе.
— Мы попали в петлю.
— Почему?
Я указал на дерево, поросшее мхом, раскидистое, мощное.
— У тебя нет ощущения, что ты его уже видел?
Фран уставился на дерево, сощурив глаза и наклонив голову чуть влево.
— Нет, ты слишком мнительный, — наконец произнёс он и потянул меня дальше.
Но когда это дерево встретилось нам ещё четыре раза, он вынужден был признать, что я оказался прав.
— Нужно найти начало, — сказал я.
— И? — Найдём начало — найдём конец.
— Хренов историк, — недовольно произнёс он, и тут же мимо него пролетел стилет, зацепив щёку и вмазавшись в дерево позади.
— На моих уроках всегда тишина, — с явным намёком произнёс я. Фран снова показал мне язык.
На самом деле я, конечно же, не бросаюсь в учеников ножами. Я действую на них по-другому. К примеру, однажды какой-то из пятых классов заявили, что отказываются учить хрень, которую я им толкаю. Два урока мы всей толпой ничего не делали, хотя должны были ту самую хрень изучать, а потом я дал им контрольную работу по «пройденной» теме. Больше бунтовать никто не удумывал.
— После гнезда был низкий бирюзовый куст, — спустя полчаса поисков наконец вспомнил Фран.
— Я тебя расцелую, — восторженно и радостно отозвался я и ускорился.
— Ну, если вы настаиваете, — смущённо и тихо пробормотал Фран где-то позади меня.
Я уже начинал ломаться по сигаретам. Мы остановились у бирюзового куста. И отошли на шаг назад.
— Теперь смотри и думай, что мы могли сделать не так, — сказал я, вглядываясь вперёд.
И он смотрел.
И я вглядывался.
И мы смотрели и вглядывались так долго, что заболели глаза.
— Нашёл?
— Неа.
И мы смотрели.
И мы вглядывались.
— У меня дома на стене висит зелёный лист с разными подписями Наполеона. Это страница из «Вокруг Света» за сентябрь 2012.
Фран на это только многозначительно промолчал.
Мы стояли, держась за руки, и смотрели вперёд. Ветер шевелил волосы и забирался под одежду. Трава щекотала обувь, и ощущения обуви почему-то передавались нам.
— А почему твой дядюшка пошёл рыбачить, даже несмотря на то, что попал в такое странное место?
— Он упёртый, — протянул Фран.
Я подумал, что нужно быть ещё и упоротым, чтобы воспринимать это место как должное. А потом вспомнил, что он же контуженный.
Мы стояли и смотрели.
— Вижу! — радостно сообщил Фран. — Смотри, там слева что-то тёмное.
— Я тебя обожаю, — очень серьёзно сказал я, и мы двинулись влево.
Что-то тёмное оказалось не только тёмным, но и шершавым, как кошачий язык. Мы его трогали, щупали и гладили так усердно, что оно замурлыкало. Вскоре оно обволокло нас и подтолкнуло дальше по берегу. Мимо бирюзового куста мы больше не прошли. Стало быть, выбрались.
Дальнейший путь наш протекал так же: Фран рассказывал мне о своей жизни, а я говорил ему об исторических событиях. Я жуть как хотел курить. Фран сказал, что за три дня до нашей встречи нашёл на улице сигарету. Он хранил её в кармане рубашки и теперь протянул мне. Помятый «Dallas». Я сердечно поблагодарил лягушонка и закурил дрожащими пальцами. Это облегчило мне весь оставшийся путь. Фран был очень счастлив встретить наконец-то Рокудо Мукуро. Я — тоже, потому что у того были сигареты. Мы весьма устали, да и день близился к завершению, поэтому мы все втроём упаковались в палатку и заснули, оставив возвращение домой до завтрашнего дня.
— Семпа-ай.
Я решил, что когда-нибудь непременно поставлю его эту фразу на будильник.
Небо над головой было всё таким же оранжевым и прохладным. Над озером расползся туман. Солнце (Солнце ли?) только-только поднималось из-за верхушек леса.
Мы выпили чаю с печеньем, припасённым заботливым Рокудо Мукуро. Пить нам пришлось из одной кружки, ибо дядюшка не ожидал, что его рыбалка обернётся туристическим походом по параллельному миру. Глотая горячий чай, я пристально вглядывался в лягушку. И подумал, что эти стрелочки под глазами, зелёные волосы что-то очень сильно мне напоминают. Впрочем, о своих наблюдениях я почти сразу же забыл.
После завтрака мы, предварительно отпустив весь улов дядюшки, чтобы не дай бог, стали осматривать озеро в поисках прохода в наш мир. Я объяснил Франу и дядюшке, что проблемка всех параллельных миров заключается именно в том, что вход в них не есть выход, а выход запрятан настолько хитроумно и странно, что порой можно провести в них всю оставшуюся жизнь. Такой поворот событий, разумеется, никого не прельщал, и поиски велись очень воодушевлённо.
Вскоре дядюшка Рокудо Мукуро наткнулся на верёвочную лестницу, привязанную, казалось бы, к ветвям растущего здесь же дерева. Его листья напоминали кленовые, тогда как у других деревьев леса листья были совершенно не такие, как у нас: круглые, квадратные, треугольные, параллелограммные и всякие в таком духе. Пока Мукуро бродил в той части леса, я был в противоположной, а Фран — где-то между нами. Я внимательно рассматривал все растения, мимо которых проходил, иногда пробовал их на вкус, растирал между пальцами и выяснял, просвечивают ли они на солнце. Я напоминал самому себе Франа, осматривавшего мои книжки по истории. Ничего похожего на вход в параллельный мир я не находил. Я даже уже почти потерял надежду, но вскоре заметил престранный для этого мира цветок: это был тюльпан. Листья у него рыжели, как здешнее небо, а бутон был чёрным. Недолго думая, я руками выкопал цветок из земли. Рос он из луковицы, как самый настоящий тюльпан, даже цветом она была, как обыкновенная тюльпановая луковица. И вот тут раздался голос зовущего нас Рокудо Мукуро. А потом голос Франа, зовущего меня. Он подумал, что я мог не услышать. Какая забота.
Я понадеялся, что тюльпан не является единственным в этом мире и как можно скорее побежал на зов. Фран прискакал с одним из тех зелёненьких зверьков без ручек и ножек, с клювом, и саргументировал своё решение тем, что они милашки, а потом указал на мой тюльпан и очень вежливо попросил заткнуться. Мы взобрались по верёвочной лестнице и уселись на ветке.
— Я думаю, нам нужно упасть, — сказал Фран. — До этого мы всегда падали.
— Логично, — заметил дядюшка Рокудо Мукуро. И мы синхронно упали с ветки спиной вниз.
Приземлились на третьем этаже Эрмитажа, между 343 и 316 залами — этот промежуток является чем-то вроде балкончика и находится над Александровским залом второго этажа. И если мы с Франом были похожи на обычных посетителей, то Рокудо Мукуро со своим походным рюкзаком сюда совсем не вписывался.
— Семпай.
Фран заговорил со мной только когда дядюшка ушёл.
— А место, в котором мы были, тоже может оказаться у кого-нибудь в шкафу?
— Вполне.
Оставшийся день мы провели, разглядывая картины и скульптуры и о параллельных мирах больше не заговаривая.
Теперь я всё время проводил в квартире Франа и Рокудо Мукуро. Я изучал трещины в паркете. Одна из них вела в Викторианскую Англию, в Кардифф. Выход оттуда был в Гринвичском парке Лондона. Другая трещина вела в мир, подобный моему внутришкафью. Выход оттуда нашёлся в городской часовне (я очень обрадовался, что не в котле паровоза). Трещины вели в абсолютно разные места и времена, и это только те, что не спали. Я подумал, что если разбудить остальные, можно исходить всю вселенную. Одна из трещин вела даже в моё прошлое. Когда я сообщил об этом вечером за ужином, глаза Франа так и загорелись любопытством. Ночью он пробрался в неё и вернулся утром: весь в порезах, с оттяпанными прядями волос и в шапке-лягушке.
— Ну и засранец же вы в ваши одиннадцать, Бел-семпай!
— Ши-ши-ши~
Франа передёрнуло, а я вспомнил, кого он мне так напоминал: себя. Действительно, 14 лет назад, вечерком, я почитывал роман Толстого о Петре Первом. Я учился ещё на историческом, однако почти заканчивал и собирался поступить на педагогику, а потом распрощаться с драгоценной Италией и свалить в Россию. Почему-то мне хотелось именно так. На самом деле в этот момент я был уже не таким психом, как раньше, ибо история творила чудеса с моей головой, однако желание кого-нибудь садистски распотрошить меня не покидало. И вот тут появился Фран. Он упал откуда-то с потолка, а когда поднялся, стал бесцеремонно меня разглядывать. Мне это, разумеется, не понравилось, поэтому, вместо того, чтобы читать, я гонялся всю ночь за лягушкой со стилетами, заставил его надеть шапку-лягушку, безумно кровожадно шишишикал, да и вообще, вёл себя крайне негостеприимно. Если бы он не нашёл выход из трещины, думаю, я бы его убил.
Шишишикать я перестал в пятнадцать лет, потому что делать это с сигаретой в зубах было неудобно. Хотя, возможно, я восстановлю это умение.
Другая трещина вела в Великую Отечественную Войну, а ещё одна — в начало правления Александра Первого. Я изучал трещины всё лето и исписал заметками о них три тетради в 96 листов.
Тюльпан я назвал Александром, посадил в просторный горшок и поставил под листом с подписями Наполеона у себя дома. Мне удалось его даже размножить, поэтому вскоре Александр Второй появился у Франа и Рокудо Мукуро. Пушистый зелёный комок с клювом обрёл ноги через восемь недель после нашего возвращения. Фран назвал его Наполеоном и не хотел слышать никаких возражений. За лето мы с Франом довольно сблизились, хотя он всё ещё не совсем мог простить мне моего одиннадцатилетнего проступка. Однако в итоге.
— Я приглашаю тебя на свидание.
Рокудо Мукуро куфуфукнул в соседней комнате. В моих руках появился букет ромашек. Вот же противный иллюзорный старикашка.
— Что?
— Я приглашаю тебя на свидание.
Фран хлопнул ресницами, а потом кокетливо улыбнулся и принял из моих рук цветы.
— Когда?
— Сейчас, разумеется, — так, будто это было очевидно, произнёс я.
— Ну нет.
Я озадаченно уставился на лягушку.
— Это как-то совсем не интересно и не торжественно, — объяснил он. Я усмехнулся.
— Хорошо, моя милая леди, я зайду за вами через час, — я театрально откланялся, прижав напоследок его пальцы к своим губам, и вихрем помчался домой.
Я открыл шкаф и стал его оглядывать в поисках чистой одежды. Штанов там не было, поэтому я так и остался в жёлтых, но зато были зелёная рубашка, красная бабочка и бежевая шляпа-федора с красной лентой на тулье. Я подумал, что бабочка подходит к моим кедам и шляпе, но в целом я, как всегда, выгляжу более чем комично.
Фран ждал меня уже у парадной, не ставши заморачиваться с одеждой и всем остальным, только зачем-то зелёным цветом накрасив ногти.
Мы бродили по городу всю ночь, иногда останавливались и целовались. Фран сначала стеснялся делать это на улице, да и вообще неприлично обжиматься в многолюдных местах, поэтому мы забегали в подворотни, дворы-колодцы и тёмные углы, но вскоре народу на улицах поубавилось, да и лягушка вошёл во вкус, поэтому мы целовались чуть ли не на Дворцовке (и танцевали вальс на Невском, надо сказать).
С утра, после восхода, мы вернулись ко мне домой. Это был мой последний нерабочий день, и мы провели его весьма занимательно.
Уже в сентябре, после школы, мы сидели на кухне квартиры Рокудо Мукуро. Фран наслаждался бездельем, тоскливо думая о предстоящих в конце года экзаменах. Мы с Мукуро иногда стебались над ним по этому поводу, а вообще дядюшка готовил кашу, а я — уроки на завтра. Франу тоже стоило бы этим заняться, но он только скучным взглядом смотрел в потолок.
— Тортику бы, — неожиданно протянул он.
Тут я подорвался с табуретки и стукнул ногой по трещине в паркете у холодильника. Здесь я исчез, оставив Франа и Рокудо Мукуро в недоумении, а табуретку сломанной.
Вернулся я из шума и гомона людных улиц через трещину у зеркала, в комнате, с коробкой в руках.
— Трещины в паркете — это изумительно, — с философским видом произнёс я, открывая коробку.
— Смотрите: настоящий лондонский тортик.
— Чудеса, — протянул Рокудо Мукуро. — Ку-фу-фу~
Фран подцепил пальцем заварного крема и аккуратно слизал его с пальца.
— Настоящий лондонский тортик, — повторил он и два раза хлопнул ресницами.