О значении слов.

Они сталкиваются плечами. Кацуки коротко шипит: под бинтами неприятно набухает багряное и горячее. Она была без сознания всего часов семь, а чертова Деку будто бы ее похоронила. Слезами заливается, льнет кошкой осторожно-осторожно. Чудом балансирует на узкой больничной койке. Но не давит, не жмет и не хватает за руки запальчиво. Словно от ее лишних движений Кацуки тут же грохнется в обморок, как какая-нибудь гребаная девица в беде. 

Поэтому она занимается тем, что умеет — давит напором. Сама щиплет мокрые веснушчатые щеки, кусает за кончик носа. Несильно, но так, чтобы дуреха перестала реветь и в глаза наконец-то взглянула. Деку смотрит. И глаза ее, теплый апрельский вечер, говорят о слишком многом. Такое вслух не произносят. О таком словами через рот они говорить не умеют. Кацуки уж точно. Лучше уж ей бы гортань перебили, честное слово. И тогда наружу не рвалось бы злое, испуганное и оголенное. Каждый раз — одно и то же. Сколько можно вываливать свое слабое нутро именно перед ней? 

И от глаз этих дурных деться куда-нибудь хочется. Вон из палаты, из больницы, из гребаного Джакку, где ты не знаешь, по чему ходишь. По пыльным обломкам или по тому, что еще недавно было людьми, а теперь все их жизни и стремления смазываются у тебя на подошвах ботинок. 

Этот трусливый и дробный страшок Кацуки давит тут же. Нарисуй в голове круг, запихни в него все бесполезное дерьмо, что отвлекает, и сожми круг, расплющь, раздави-раздави-раздави. И жахни взрывом. Чтоб уж наверняка. 

Деку эту перемену едва видит, но больше чувствует — всей собой. Чувствует, как напрягаются чужие ноги, как вспухают жилы на шее, и как резко очерчивается челюсть. 

«Вот сейчас» — думает Кацуки, напряженно сжимая зубы — «Сейчас ее прорвет, и она будет извиняться-извиняться. А потом полезет, куда не надо. И начнет спрашивать». Как ответить на вопрос, который ты сама не понимаешь? Как честно ответить человеку, от одного вида которого тебя чуть ли не колошматит? 

Кацуки угадывает, но не совсем верно. Заучку прорывает, но как-то по-другому. Искусанные губы, все в кровавых струпьях — жевала она их, что ли? — упрямо сжаты. Зелень в глазах наливается твердостью. Такую не прошибить башкой и даже не взорвать, бляха муха. Кацуки знает — она не раз пыталась. 

— Тебе больше не придется меня защищать. Я… 

Кацуки не дает договорить, внутри нее все вскипает и пенится злостью. Рычит недовольно, сбрасывая руку со своих плеч. Деку так и замирает с глупо открытым ртом. Дура дурой, ну. 

— Я что, похожа на ту, кого нужно спасать?! — Каччан, ты буквально прикована к кровати- 

— Если ты снова вякнешь что-нибудь из своего бесполезного дерьма «я всех спасу и лягу грудью на амбразуру», я, блядь, клянусь всеми ссаными богами, что ты вернешься на свою койку, но уже с переломанными ногами!

 — Это нечестно, Каччан, и ты это знаешь. 

Деку смотрит обиженными влажными глазами, губы надула. Но с кровати не слезла, спустила босые ноги на пол, а руку, ту, что не в гипсе, все равно держит рядом. Нерешительно мизинцем трогает, и тут же отдергивает, будто за такую вольность ей пальцы откусят. У Кацуки даже сил не остается на то, чтобы глаза закатывать. 

В голове все еще слишком расплывчато, и тело по-нормальному не слушается. Старушка из Юэй настрого запретила ей вынимать иглу из вены, а мать еще долго сотрясала стены криками, что если увидит утром Кацуки без катетера, то устроит ей самую потрясающую взбучку. 

— Просто заткнись. И стань сильнее, чтобы мне больше не пришлось спасать твою тощую задницу из говна, в которое ты сама же себя закапываешь. — Получилось по-мягкому как-то, недостаточно хлестко. Деку пырит зенки свои восторженно, точно пялит на раритетный плакат Всемогущего еще тех времен, когда динозавры топтали землю. Кацуки тут же понимает свою ошибку, припечатывая грубым и не особенно замороченным. — Говноедка. 

— У тебя какие-то ненормальные фиксации на…эм…ну…человеческих отходах, так что кто тут еще говноедка, Каччан! — Зубрила улыбается как-то совершенно бесстыдно, и от этой улыбки под ребрами все чешется-чешется. 

Они препираются еще долго, распаляясь и распаляясь. Скаля друг на дружку зубы (Кацуки), корча самые отвратительные рожи (снова Кацуки), споря почти что до хрипоты (Деку). 

Чуть ли не бодаясь лбами, они не замечают, 
как крепко переплетают пальцы.