Твои слова

— Твои слова заставляют меня только нервничать и злиться! И это в лучшем случае!

Такие слова прогремели с уст горделивого тэнгу в возникшей на поляне тишине. А после неспешно затих вместе с отдаленным звучанием размахов мощных иссиня-черных крыльев. Тогда Накахара улетел, кажется, на одиннадцать с небольшим хвостиком дней.
Он злился. Он чертовски злился. Он понимал, что лис изливается ручьями слов лишь из собственной лживой натуры, созданный плести интриги, ласковыми речами заманивать в логово свое людишек, а после испивать до последнего издыхания наивные души. Понимал, что не созданный любить, но внезапно влюбленный кицунэ попросту не контролирует свою природу, но.. Понимать головой — одно, принять порой даже слишком задевающие саму душу слова — другое. Раны на сердце залечить труднее всего, уж ему ли не знать.

Впрочем. Как бы то ни было, в храм девятихвостого демона он возвращается когда лик луны едва освещен лучами заходящего солнца. Аккуратно сложив два крыла за спиной, неспешным шагом Чуя направляется к ступеням, однако замирает спустя всего шаг, стоит только поднять взгляд.
Измученного вида лисья туша так и сидит на том же самом месте где его и оставила гордая птица. Сидит сгорбившись, прижимая два пушистых треугольничка ушек и покорно ждет, уподобившись не дикой лисице, а домашнему псу, готовому ждать годами возвращения внезапно пропавшего хозяина. И кто знает, спешит ли хозяин домой, или же давно его сердце более не бьется от никем неожиданного несчастного случая. Собака остается ждать.

— Эй.. — чуть охрипшим голосом зовет Накахара. В ответ же дергают одним из белоснежных и только к концу приобретающего оттенки пурпурного хвостов. — Идем в храм, — чуть мягче добавляет он и, реакции не дождавшись никакой, первым проходит внутрь, сопровождаемый чуть прищуренным взглядом.

С того то момента оно и началось.

Сначала Накахара даже не особо обратил внимание, думая, что Осаму лишь играет в напущенную обиженность, как любил то иногда делать. Только тогда он обычно губы дул и громким шепотом под нос бормотал что-то там о «злом-злом Чуе-куне». А сейчас молчал.
Потом же стал подозревать, что на него действительно обиделись и устроили настоящий бойкот. Однако и этот вариант отпал, когда следующим же утром, стоило только глаза при свете лучей солнечных разлепить, его взору предстала довольная лисья морда, а когтистые лапы протянули свернутые в аккуратно сплетенные листья бамбука рис. А пока Накахара ел, его так и норовили пощупать и там и сям концы чужих хвостов. Все как и всегда, вот только ни одного словечка лис так и не проронил.

— Эй, Дазай.. — зовет негромко Накахара, только-только вернувшись с очередного утреннего обхода, получая в ответ заинтересованный взгляд карих глаз. — Как день прошел? — спрашивает он, внимательно оглядывая при этом лицо напротив. И тут же хмурится, когда лис только выразительно виляет одним из девяти хвостов. — А словами ты сказать мне не хочешь?

И повисает тишина. То ли напряженная, то ли вообще никакая. Но Осаму словно не заметив вопроса вовсе, возвращается к своему прежнему занятию.

— Что ж.. — только и выдавливает из себя тэнгу, разворачиваясь и уходя.

Пропажи на одиннадцать дней с хвостиком более не было, нет, однако Накахара возвращается в храм только поздней ночью. В то самое время когда вся дневная нечисть уже давным давно спит и только ночная приходит к бодрствованию. Не удивительно, но и лис не спит, продолжая выводить кончиком коготка указательного пальца по небольшой деревянной досечке, выцарапывая крупную черную птицу. В следующую же секунду в раскрытой ладони ему протягивают сначала непонятный комок чего-то пурпурного, однако после сладковато-нежный запах защекотавший ноздри сразу сообщает о том, то это цветок, а более внимательный взгляд сузившихся зрачков заключает, что это гиацинт. Пурпурный гиацинт.
И где только достал в такое то время?..
Дазай поднимает удивленный взгляд, в непонимании моргнув пару раз.

— Извини.. — выдавливает из себя Накахара, внимательно наблюдая за реакцией лисицы. — Мне.. не стоило тогда..— однако он не договаривает, замолчав, несильно при этом прикусив губу.

На самом деле он и сам толком не понимает, в чем виноват лично он, однако что-то неприятно терзает и грызет его в груди. К тому же, тогда он, можно сказать, на десяток дней _бросил_ такого непутевого и бесящего, но любимого кицунэ. И только он открыл было рот, чтобы добавить что-то еще, как в удивлении распахивает глаза, стоит губам чужим мимолетом чмокнуть его в щеку.

Не приняв цветка, Осаму качает головой, глядя в глаза Чуе, после чего, мимо пройдя, уходит к выходу из храма. И ничего более.

В тот же миг сердце тэнгу словно пронзают тысячи игл, а оставленный в ладони цветок с бешенством метают в стену и лепестки сыпятся к ногам мятыми комками.

— И что это должно значить?!

Стискивая от злости и негодования зубы едва ли не до скрипа, не дождавшись Дазая, Накахара устраивается на футоне и, скрывшись под черным крылом, засыпает неспокойным сном, всю ночь, кажется, проворочавшись и мучаясь, словно при лихорадке.

— Какого черта тебе от меня надо?.. — шипит тоном недовольным Чуя ранним утром, когда его будят прикосновения когтистых лап и пред взором так привычно предстает улыбающаяся моська. Однако улыбка с губ того спадает мигом, после сменяясь удивленной. — Что тебе надо? — протягивают рис. — Убери это от меня! — непонимание в чужих глазах лишь сильнее делает сердцу больно.

— Да что с тобой, черт возьми, не так?! — вскакивает Накахара, взметая в воздух иссиня-черные перья и белоснежные шерстинки, а рисовые шарики с характерным звуком шмякаются на деревянный пол, разбиваясь рисовым дождем. — Лыбишься, нежишься и лезешь с этим гребанным рисом, но словно язык при этом проглотил! — собственный голос срывается на крик, и становится еще громче и отчаяннее, переходя на истерику, отчего дрожат кончики крыльев, краснеют щеки и начинают пощипывать глаза. — Злишься, так скажи! Обиделся, так и скажи! Не можешь больше терпеть меня, так и скажи! Дай мне, в конце концов, понять, что делать, извиняться, успокаивать или.. Или молча принять, что ты меня теперь ненавидишь, паршивый ты лис! — он замолкает слишком резко, когда понимает, что щеки обжигают собственные слезы. И отчего-то становится так пусто в груди от собственных слов. — Только скажи.. Скажи и я.. — сердце рвётся на сотни кусочков, когда в глазах чужих читается лишь удивление. Всего лишь, блять, удивление. — Да что с тобой-..

— Чуя-кун.

Тело словно прошибает разрядом молнии, что обычно терзают небеса в страшнейшие бури.

Ведь Накахара только сейчас осознает, как же он чертовски долго не слышал этого голоса.

А у Дазая голос такой приятный. Даже какой-то по нездоровому нежный, сам по себе такой. Это у него, у Чуи, хриплый, грубый, по природе агрессивный, даже будучи способным на нежность. А вот у Дазая ласковый, подобный звону уже постепенно увядающих колокольчиков, немного певучий, словно последние капельки уставшего дождя лисьей свадьбы.

— Ну и.. Давай, говори, как ты меня вознена-..

Не дав договорить, его затыкают поцелуем.
Кратким прикосновением обветренных губ к его соленым от слез.
И он воспротивился бы, но сил никаких нет. И тело и разум истощены до предела

— Прости, что заставил так думать тебя, — Осаму улыбается слишком виновато. И от этого вида, самому становится паршиво где-то в груди и глотке. — Ты говорил, что мои слова злят тебя. И я подумал, что без них будет лучше. Но, кажется, стало только хуже..

— Ты знал, что ты придурок?! — со злостью внезапно вспыхнушей вновь выпаливает Накахара, однако остывает в тот же миг.

— Изви-.. Ой!.. — воскликивает кицунэ, стоит хватке чужой стиснуть до хруста костей его худое тело в объятиях, заставляя все девять хвостов взметнуться, распушившись.

— Твои слова, какую бы ерунду ты не нес, заставляют меня только понимать, что я действительно готов на многое, только бы быть рядом с тобой. Только бы любить тебя.

— Я тоже люблю тебя, Чуя-кун..