Я любила только зелёный цвет. Зелёный — такой спокойный. Яркий. Тёплый. Всегда, когда я думаю об этом цвете, то вспоминаю всю гамму оттенков — от сине-зелёного до оливкового. Но в первую очередь вспоминались ярко-изумрудные глаза, с чистотой полированного стекла. В них не отражалось ничего, кроме моей внешности, создавая необычный контраст зелёного и фиолетового вальса цветов. Но не думаю, что он в тот момент о чём-то размышлял — его взгляд оставался плоским, одномерным, создавая в душе каждого, кто заглянет вглубь, чувство неимоверной тоски и кубиков льда с замороженной мятой.

Он — меланхоличный, не реагирующий на внешние раздражительные факторы окружающего мира. По внешнему виду — вроде обыкновенный подросток, с кучей комплексов и мелочных обид, свойственных тем, у кого до сих пор играют гормоны в жилах. Но нет, он — давно разочаровавшийся в жизни, людях, чувствах и довольно взрослый парень, с хрупким телосложением и слабыми костями, но со стальными нервами убийцы. Я могу много о нём рассказывать. К примеру, напитки. Чёрный чай он не мог терпеть из-за его цвета, каркаде он вовсе не принимал за вид чая. Он любил зелёный чай и одновременно ненавидел: тот напоминал ему о прошлом, что всплывало со случайными чаинками судьбы, на которых так любят гадать в Японии. Кофе он не пил из чистого принципа, ведь он вредил и так расшатанной в конец психике.

— Вайпер, я умер? — спрашивал он, когда мы сидели вдвоём в пустой и холодной гостиной особняка, не включая света, не зажигая свеч и даже не раздвигая плотных пыльных штор.
— Ты тёплый, а значит — живой, — говорила я. Я стояла уже несколько часов подряд в одной позе у окна, уцепившись руками за хрустящий бархат штор. Их хотелось распахнуть, увидеть бледный лунный свет в кронах зимних мёртвых деревьях. В голове постоянно кружилась вальсом одна и та же музыка, продирающая морозной дрожью в поджилках.

Он давно потерял всякий вкус к этой жизни, давно не чувствуя ни палящих солнечных лучей, ни холода снежинок на коже, ни духоты переполненных машинами улиц. Бывало, что он оглядывался по сторонам с некоторым удивлением, словно не осознавая, кто он, где находится, по какой причине его занесло на эту пропитанную дымом планету. Он оборачивался, глядя на меня пустотой расцветающих весенних листьев, и размыкал иссохшие от обезвоживания губы:

— Вайпер, я умер?
— Ты тёплый, а значит — живой, — отвечала я, легко накрыв своей ладонью его обнажённый локоть, стараясь стянуть чуть ниже ткань рукава белой рубашки. Он смотрел на меня слегка удивлённо, постоянно забывая и припоминая где-то в уме моё имя, шепча раз за разом его ночью во тьме. Зябко кутался, словно почувствовав в сердце зияющий холод.

Он редко разговаривал, предпочитая тихо погружаться в омут своих мыслей, когда мы сидели в кафе и пили  из объёмных белых чашек обжигающие напитки. В моей чашке неизменный чёрный чай с двумя ложками сахара; он же пил простой кипяток, изредка заедая тот кусочком мармелада. Он пил кипяток, даже не распаковывая пакетик чая, а сразу выбрасывая последний в мусорный контейнер. Официантки порой изумленно смотрели на него украдкой, проходя мимо нашего столика, но боясь что-то высказать вслух.

Он редко при мне ел, и всегда почти не жевал, а сразу проглатывал маленькими порциями, при этом ни разу в жизни не пожаловавшись на обильное количество специй и даже на их отсутствие. Он давно не чувствовал вкуса, привыкнув к пресному водянистому ощущению у себя на языке. Он ощущал только  вкус лайма, и любил его и одновременно ненавидел — ему было противно осознавать нутром новые оттенки жизни, возвращавшие к реальности его крохотные, почти затухнувшие угольки истончавшейся души. В такие моменты, внезапно вынырнув из своей плотной скорлупы, он смотрел на меня и приговаривал:

— Вайпер, я умер?
— Ты тёплый, а значит — живой, — повторяла я каждый раз как мантру. По привычке. Я тихо ставила опустевшую чашку на огромное блюдце и выкладывала на стол серебряную ложечку. Мой взгляд блуждал по большой фотографии сочного зелёного лайма, что висела в углу справа над его макушкой. Он же допивал свой кипяток и, в раздумьях откинувшись на мягкий широкий диван, смотрел, как в это время за окном стремительно сгорал цветущий май.

Он никогда не чувствовал запах моих дорогих духов, путая аромат спелых и пряных цитрусов с мягкой и нежной ванилью. Он предпочитал больше всего на свете запах ароматных зелёных яблок, с едва заметной ноткой кислинки во рту, и ненавидел больше всего в жизни, потому что это было единственным запахом из всех, что он помнил и различал. Он не хотел что-то менять в своей жизни, предпочитая дышать, но медленно увядать, как умирающие с каждым мигом красные розы.

— Вайпер, я умер? — спрашивал он, и его голос дрожал, а в глазах проблескивал миг глубокого отчаяния, вскоре сменяющийся привычным равнодушием. Он подрывался на больничной койке, стиснув между пальцев влажную от июльской жары простыню, не замечая, как с его лба соскальзывала мокрая и уже тёплая тряпица компресса. 
— Ты тёплый, а значит — живой, — убеждала шёпотом я и его и себя, перебирая намокшие зелёные пряди волос чуть дрожащими подушечками пальцев, изредка притрагиваясь к ледяному, будто январский снег, лбу.

Я любила только зелёный цвет. Зелёный — такой спокойный. Яркий. Мёртвый…