Говорят в простонародье: у ведьмаков нет чувств, эмоций и что у них под штанами два хера, как и два меча — стальной и серебряный. С последним утверждением Лютик всецело несогласен. У Геральта член один и вполне себе обычный: как-то довелось мыться с ним в бане. А насчет чувств… неизвестно.
Геральт угрюмый, всегда серьезен, и доброго словца от него и вовсе не услышать — только брюзжание и ворчание, что Лютик никогда не затыкается, когда ему нужна благословенная тишина. Но Лютику кажется, нет, он уверен, что мясник из Блавикена обладает чувствами, пусть и скрывает их.
Где-то там, под медленно бьющимся сердцем.
***
— Геральт, как тебе моя новая песня? — закончив петь про сирену и дурачка-моряка, спрашивает Лютик.
Геральт отвечает молчанием и подкидывает еще хвороста в костер. Начинает холодать.
— Да, скорее всего, ты прав, она сыровата, — соглашается Лютик и тут же оспаривает молчание Геральта: — Но ты пойми, она была создана в таких муках, ты не представляешь!
— Да, помню, ты из кустов три часа не вылезал, — поддевает, сам того не осознавая, Геральт и ворошит костер. Огонь становится ярче, поднимается чуть ли не до самых кончиков пальцев.
Завораживает.
— Я писал эту балладу до того, как отравился, — вздернув подбородок, обиженно заявляет Лютик, но взгляд от танцующего пламени не отводит. — Ничего ты не понимаешь в современном искусстве, Геральт!
Геральт кидает парочку дров в костер, и пламя расходится всё больше, превращаясь в сумасшедшую пляску смерти.
В этом нет ничего красивого, все обыденно, но почему-то Лютик не может отвести взгляд. Теперь не от огня, а от Геральта.
В нём что-то есть: оно необъяснимо, и это сложно для понимания. И дело не в том, что у Геральта вертикальные зрачки, как у кошки, и он может убивать опасных существ серебряным мечом, и еще куча других недоступных для людей вещей. Нет, это нечто другое, неуловимое и в то же время близкое.
То, что притянуло истосковавшегося по вдохновению барда к ведьмаку, к убийце чудовищ.
Лютик пытается понять, и, кажется, у него неплохо получается. По крайней мере, он знает, когда нужно остановиться и дать ведьмаку ту «благословенную тишину», которую он не слышал с ранней зари. А ещё, пару дней назад, Геральт ему улыбнулся, или это была ухмылка, но уголок губ дернулся, когда Лютик рассказывал историю о том, как он сбежал от своей очередной пассии и как на его голову чуть не приземлился цветочный горшок. И это в очередной раз подтверждает мысль, что ведьмаки не бесчувственные чурбаны.
Разговор по поводу неудачной песни заходит в тупик; тишину изредка нарушает сопение Плотвы, а в небе появляется луна, и только серый пепел поднимается до нее. Медленно, шаг за шагом, с дуновением неспокойного ветра.
Лютик коротко вздыхает, садится поближе к костру и греет руки. Ночь будет холодной.
— Знаешь, Геральт, за всей этой грубой бравадой и серьезной миной ты неплохой человек.
Геральт не смотрит на него, он вытаскивает из сумки скудный ужин в виде черствого хлеба и открывает бутылку чуть забродившего эля.
— Возможно.
— И я не верю, что у вас нет чувств. Вы их прячете. Где-то там, глубоко, под сердцем или, быть может, в мечах, — стучит Лютик себя по груди и улыбается.
Геральт поворачивается к нему, и на его лице появляется неопределенность.
— Они точно не в мечах, — подмечает он и отпивает глоток эля. — Будешь?
Геральт протягивает полупустую бутылку эля.
Наступает неловкая тишина, та самая, «благословенная», но отчего-то неуютная, и Лютик разбавляет её:
— Многие скажут, что бутылка наполовину пустая, — он отпивает несколько глотков и отдает эль Геральту, — но для меня она наполовину полная.
Геральт на его слова лишь тихо хмыкает и допивает эль.
Теперь даже гадать не надо, ведьмак ответил ему на вопрос: без утайки, лаконично, ничего лишнего.
Но одно дело говорить, а другое — проверить самому, и когда-нибудь Лютик узнает Геральта поближе.