— Шоичи…

— Тсуна! Ты жива, ты здорова!.. Что не так?

Шоичи хорошо умеет читать по глазам. Шоичи хорошо умеет догадываться.

Она закрывает дверь в его комнату, оставляя телохранителей за стеной, и пусто говорит:

— Всё так. Я… сделала нам всем хорошую жизнь. Пока не совсем, но… я почти. Почти сделала нам всем хорошую жизнь.

— В смысле?

— Будешь работать на Миллефиоре?

— Смеёшься?

— Ничуть. Бьякуран разрешил мне взять с собой хранителей. И даже — и тебя, и Киоко вместе. Вы будете работать, делать, что он скажет, но — в Штатах, у него, и Реборн нас не тронет. Вонгола нас не тронет. Никто… никто нас не тронет.

— Что ты сделала?

Шоичи почти в ужасе. Он проницателен, он догадлив. Он знает, что чем больше получаешь — тем больше отдаёшь. И что в их мире эти вещи никогда не бывают равноценны.

— Я ему продалась. Вся. Совсем вся.

— Ему нужны моя интуиция и моё тело. Понравилась я ему. Я… не могу подставлять вас всех под Реборна, Вонголу и Тоши. Я… я хочу, чтобы вы были живы. Я хочу, чтобы ты жил, Шоичи.

Он молчит. Его глаза пусты. Он думает.

— А… Нана-сан? Твоя мама?

— Я забираю её. Её вылечат. Он всё оплатит.

— Я… понимаю, — тихо говорит Шоичи.

Он не обижен, нет. Тсуна знает. Он не ревнует. Не сердится. Не чувствует себя обманутым. Но она всё равно говорит:

— Прости. Прости меня, Шоичи.

— Я… сделал бы то же самое. Понимаешь? Я бы тоже это сделал. Ты поступила правильно. Ты… совершила чудо. Чудо, понимаешь? Тебе не за что извиняться.

Он так говорит — но ему горько-горько.

Наверное, в их мире все чудеса — такие.

— Ты же поедешь со мной? — спрашивает Тсуна. — В Штаты. Пожалуйста. Не надо тебе быть в одном городе с Реборном. И Вонголой.

Какая же ты циничная лгунья, Тсуна. Ты чуть не сказала что-то вроде «я согласилась на это ради тебя». Чуть не сказала. Ты ведь вообще о нём не помнила, когда соглашалась, Тсуна.

— Да, — тихо говорит Шоичи. — Конечно, поеду.

Тсуна помогает ему собраться. Они вместе идут в дом семьи (чего-то, чего угодно, но не семьи) Савада. Их там ждут. Кёя, Такеши с отцом, Киоко, Хана, Бьякуран — он улыбается, говорит с отцом Такеши — и Тсуна вдруг понимает, что Ямамото Тсуёши тоже полетит с ними — и от этого ей так легко и тепло, что она почти и не думает, что же они все — и она в первую очередь — будут должны за это прекрасное счастье.

Вертолёт отрывается от земли, они все сидят на белых диванчиках, растерянные, шокированные такими резкими переменами в своих печальных жизнях, тихие. Один Бьякуран будто счастлив. Но Тсуне кажется, что он всегда такой — будто счастлив, — что эта маска почти прилипла к его лицу. Тсуна тоже молчит.

Вертолёт снижается на каком-то частном аэродроме. Тсуна не знает, где это, она даже не знала раньше, что аэродромы бывают частными. Наверное, этот принадлежит Бьякурану — было бы неудивительно.

Они пересаживаются в самолёт — тоже белый-белый-белый, тоже с белыми диванчиками, креслами и столиками внутри. Они все не знают, как себя вести, а Бьякуран явно то ли не понимает этого, то ли не хочет помогать им с их неловкостью. Они все летят молча.

Шоичи не смотрит на Тсуну.

Киоко — смотрит. Киоко молчит. Но это молчание — тёплое.

Тсуна не смогла бы сказать никому и никогда, что у неё есть друзья. У неё есть хранители. Они с ней для того, чтобы, если что, знать: Небо им покровительствует. Тсуна знает, что, если что, то они могут помочь ей. Взаимный договор о разгребании чужих проблем. Устный, ничем не подтверждённый.

Но Киоко…

Киоко, Шоичи и мама — самые близкие для неё люди.

Правда, она всё ещё не знает, как с ними со всеми разговаривать. Теперь — разговаривать.

Так она засыпает в полёте. Она не чувствует, как Киоко кладёт её голову себе на колени. Она не видит, как Киоко мягко улыбается Бьякурану. Она не слышит, как Киоко тихо говорит:

— Берегите её.

Она просыпается от чувства опасности — когда мимо самолёта пролетает ракета. Когда пилот совершает манёвр уклонения от второй. Но — здесь она ничего не может поделать. Не в её силах здесь и сейчас кого-либо защищать. Мимо пролетает третья ракета.

Почему-то она совсем не удивлена.

И самолёт у Бьякурана тоже явно не совсем пассажирский. И этому она тоже совсем не удивлена.

— Мы над Японией? — тихо спрашивает она. Это было бы странно — прошло уже много времени с начала полёта.

— Нет, — отвечает Бьякуран. — Но влияние Ямагути — убийственное и абсолютное — распространяется далеко за её пределы.

Она понимает.

Она бессильна. Она хочет плакать.

Но — не перед Бьякураном.

Не перед мамой. Не перед Киоко.