Ахрийский лес местные не любили, хоть и водилось в нём вдоволь птиц и зверья, но никто не осмеливался нарушать покой ведьм, что таились в самом его сердце. Сколько бы не пытались их вытравить, а всё равно жили под боком у древних, как сам лес, ворожей, что с веками примирились с теми, кто осмелился остаться в диких краях хорских земель. Так и зародилась связь, о которой местные, если и говорят, то с уважением, научившись видеть не столь дурное соседство, сколько выгоду. Пусть и помнились старые обиды, незримым рубцом въевшиеся в историю Ахри, пусть и страдала деревня от болезней, а старый лес горел ярче полуденного солнца, но одно поколение сменяло другое и остывала былая ненависть, как зола на пепелище. Не было других защитников у местных, кроме самих себя, да ведьм, что оберегали лес с ревностью, как оберегает мать-медведица своего медвежонка. Первыми принесли дары и поклонились хозяйкам ахрийской чащи, первыми попросили помощи, и им ответили. С той поры повелось говорить, что Ахри ведьмы защищают, но мало кто верил этому: где это видано, чтобы чёрные колдуны оберегали кого-то! Только словно в издёвку не беспокоили деревню полчища степняков, что ворвались в приграничное княжество с восточными ветрами, обагряя земли кровью. Не рыли копытами своих косматых лошадей поля, не жгли амбары с пшеном, не пролетали шальной стрелой сквозь поселение, оставляя изувеченных. А потому жила Ахри той мирной жизнью, что за долгие годы забылась в остальном хорском княжестве.
Оттого Олизару сделалось не по себе, когда въезжал под высокие кроны прилеска, слушая весёлый щебет птиц да клёкот одного из соколов Курдо, что затмевал своими широкими крыльями далёкое солнце, кружа над тянущейся цепочкой всадников, сверкавших начищенной сталью кольчуг и шлемов. Чувствовал себя великий князь как Курдовский кречет среди тонкоствольных берёз и гибких осин, где нет ему вольного полёта, а всё чудится клеткой, в которой и дышать-то тяжело. Если бы не нужда его вела, не осмелился он ступить на земли, прогнившие колдовством, знать бы не знал о ахрийских ведьмах и деревеньке, что жила подле древнего леса. Но больше не мог выносить алчущих крови и сокровищ степняков, волчьими стаями грабивших купцов на трактах и деревни на границах, с каждым набегом всё вольнее чувствуя себя в чужом княжестве. То была не война — набеги, но где одному малому отряду дозволено, то дозволено целой армии. Не спаслось от тенулчинов ни хорское, ни арданское княжество, прошили их насквозь степняки ордой, захлестнули волнами, будто ярящееся море, заставили захлебнуться в крови. Обложили податью все окрестные земли, что склонились перед великим кханом, оскверняли храмы, забирали в свои кочевые города женщин и детей, заковывая в рабские ошейники. Князь лишь стиснул ладонь в бессильной злобе и прижал к груди, где билось сердце, оплакивающее прежнего князя, сгинувшего на кхановых землях три месяца назад. Коль не смог отец выгнать эту погань, как сможет он, Олизар, когда под командованием его едва ли набиралось три тысячи воинов, а степничей — тьма неведомая, разбросанная по всему востоку от границ Ценхерских гор и до самого края земли? Нет у него пути назад, как бы не отговаривали его Светозара и старый Тихьян, коль не мог одолеть врагов воинской удалью, попробует ведьминскими чарами.
Только ахрийский лес никого пускать не хотел, смыкаясь тонкими, гибкими ветвями дикой огнеягоды перед князем, не давая пройти за границу прилеска в глубь. Тропа из вытоптанной делалась дикой и едва приметной, корни пронизывали чернозём, выглядывая бугристыми червями, норовя броситься под ноги лошадей, заставить споткнуться, повернуть назад. Пришлось спешиваться, вести под уздцы, покуда ещё можно было пройти, а там Олизар отдал приказ стреножить лошадей, да дать им пастись меж мшистых стволов вековых деревьев под присмотром двоих дружинников. Видел он как напряжённые плечи молодых воинов опустились, как посветлели их безусые лица, когда услышали княжеский приказ, но всё равно продолжил путь вперёд, делая насечки на толстых шкурах сосен и кленов. Не собирался он раскланиваться перед ведьмами, приносить им дары и ждать благодати, если не княжеским словом заставит, то уж точно сталью мечей и остротой стрел. Но с каждым шагом уверенность отступала, пряталась в сердце, уступая место сомнениям, а после страху. Вдруг его разыграли деревенские простаки и нет никаких ведьм? Вдруг там вместо ворожей старая ведающая мать, доживающая свои дни в тишине такого же дряхлого леса? Вдруг и вовсе несдобровать ему и дружинникам, не смогут оплакать жёны и дети смерть своих мужей, отцов, а сестры не узнают где сгинули их братья. Страх душил его, сжимал холодные пальцы на горле, давил на грудь, стелился вьюнами под ногами, мешая каждому шагу. Чувствовал великий князь как его бросает то в жар, то в холод, как тайными знаками его люди отгоняют от себя сомнение, что читалось в обеспокоенных глазах каждого, как стискивали руки рукояти мечей. Сладковатый запах тёплой земли, смолы и хвои въедался, заглушая другие, ветер шелестел листвой, угрожающе нависая над головами, скрипел ветвями, стучал ими, покачиваясь вместе с любопытными вертишейками, поднимал старую хвою и пожухлую траву и швырял под ноги чужаках, будто разгневанная баба бросала к ногам краюху хлеба, прогоняя неугодных гостей. Мягкая земля под подошвами добротных сапог пружинила, шуршала прошлогодней листвой, укрывалась изумрудом молоденькой травы. На такой только поля вспахивать да пшено сеять — урожай будет на зависть всем княжествам. Олизар невольно улыбнулся странной мысли, мелькнувшей в голове, и тут же едва не упал, успев схватиться за белёсый ствол берёзы и прижаться к ней, впечатав каблук в податливую землю.
— Княже, — на плечо легла тяжёлая, выдубленная солнцем ладонь Алиха, старшего дружинника. Тот хмуро кивнул на шершавый, изрезанный бороздами ствол дерева. — Гляди.
Князь обернулся, прищурился и разглядел на светлой коре свежий порез, оставленный ножом одного из дружинников.
— Кругами ходим, — мрачно ответил Олизар и шумно выдохнул, протягивая руку и касаясь пальцами аккуратных краёв раны, будто надеялся, что это наваждение, призванное запутать их, сбить с правильной дороги.
— Не хотят они нас к себе пускать, княже, — горячо нашёптывал Алих, волком поглядывая по сторонам, а ладонь легла на навершие меча. — Да и нам это не надобно. Одумайся, княже, сами этих поганых степняков прогоним, зачем к этим отродьям идти? Пепел им на голову, тьфу!
И сплюнул под ноги, бранясь сквозь щербатые зубы.
— Не прогоним, Алих. Ни дед, ни отец не прогнали, ни другие великие князья. Так и будут топтать поля да деревни с городами жечь.
— Яромир поможет…
— Да где же был твой Яромир, когда Чернобор дотла сожги? — князь помрачнел, сжал кулаки и заглянул в глаза старому воину, сдерживая гнев, что в одно мгновение опалил сердце. — Когда на глазах матерей и сестёр убивали отцов, мужей и братьев? Где он был, когда над телами глумились, подвешивая на стенах храма? Не поможет твой Яромир, отвернулся он от нас всех и дела нет больше. Мы для него лишь букашки, а под ноги даже ты не смотришь, чтобы такую тварь не раздавить.
Дружинник не ответил, но видел Олизар как сошлись кустистые брови старого воина в мрачной враждебности, как вспыхнули праведным огнём тёмные глаза, смотревшие исподлобья, а рука накрыла широкую нагрудную чешуйку брони с руной Яромира. На всё воля богов, как говорили жрецы, как вторили им люди, простиравшие руки к небесам и к погребальным огням, но какая злая воля или насмешка насылала степняков, что творили черные дела и оскверняли капища. Отчего боги не явили себя, когда ярким знаменем горел храм Солнца в Чессаре, вместе с запертыми там людьми? Какое ещё нужно было сотворить зверство кхану Эафору, чтобы Яромир обратил свой лик на творящееся зло? Олизар не стал говорить, оставив старого дружинника с его обидой, лишь коснулся горловины кольчужного ворота и нащупал там сшитый мешочек-оберег, что дала супруга для дальней дороги в тёмные места. Нет у него выбора, нет и времени уповать на милость Солнца, оттого они здесь, чтобы найти пути тайные, поганым степничам неведомые. Пусть дружинники считали, что великий князь умом тронулся после смерти отца, да только с тех пор, как получил он от кхана в подарок две руки, что отцу принадлежали, не было покоя от мести. Жгла изнутри, как огонь горнило печи, выбелила кости, нутро пожгло до черноты, клубилось внутри и душило от невозможности взглянуть в глаза степняка и увидеть в них страх и слабость.
— Дальше идём, — махнул князь рукой, созывая уставших дружинников. — Не сломить поганым ворожеям нашу волю, не заставить отступить. Коль не приведёт нас тропа мирная, пройдём огнём и мечом как стрела пущенная.
Он оглянулся, посмотрел в полные мрачной решимости лица, и улыбка тронула губы. За ним пойдут и на пир, и в битву, и в саму Вотчину Насбарсан, не оставят своего князя на верную гибель, а он дарует победу над степняками, как клялся на могиле отцовской, где ничего не было, кроме праха пары кистей. Воспрянул с силами Олизар, высвободил из ножен меч и рубанул по ближайшим мохнатым лапам сосенки, рассекая молоденькую кору, выпуская красные смолянистые капли. Отсечённая ветка упала к ногам князя, будто отрубленная рука, отчего сделалось ему дурно, заставив замереть и всматриваться в неподвижную иссыхающую на глазах хвою, тускнеющую в малом свете пробивавшегося сквозь густые кроны солнца. За спиной зароптали, замелькали в воздухе пальцы, рисующие руны-обереги, зазвенела кольчуга, зашелестели вынимаемые из ножен мечи, но никто не отступил, не повернул назад. Обступили князя полукругом, вглядываясь по сторонам, будто ожидая нападения, но тишина стояла в ахрийском лесу. Не было в нём больше щебета птиц, не выныривали из высокой травы заячьи уши, не прятались за валежниками любопытные носы лисят. Всё попряталось, исчезло с глаз и не спешило являться чужакам.
— Худо, княже, — сипло вымолвил по правую руку Райо, а у самого пальцы до белизны сжимали стрелу, положенную на тетиву лука, а глаза бегали от одного валуна до другого, выглядывая противника. — Разозлили мы их, кажется.
— Пусть гневаются, только знают ли они на кого свой гнев навлекают? — Олизар выпрямился, поднял меч перед собой. Сверкнула холодом сталь. — На великого князя хорского! На властителя земель, где их жалкий колок стоит, и одно слово моё — пылать огнём этому урочищу пуще огней погребальных костров!
Олизар замолчал, вслушиваясь как ветер уносит его слова в глубь, как дышат его соратники позади, и чувствует дрожь в руках, но сжимает рукоять меча, не выдавая себя перед другими, что страх пронизывает сердце, а горло иссушено, как земля в сухой сезон. Прав Тихьян, когда говорил что горяч князь, как молодой жеребец, что не ведает какими словами разбрасывается, но затянулись ведьминские игрища, оттого со страхом рождался гнев.
— Глядите! — свистнуло шёпотом позади Олизара и кто-то удивленно ткнул в поросший мхом упавший ствол пихты, на котором замерла огненно-рыжая лисица. — Уж не за нами ли послали её?
— И не боится ведь. А ну-ка, Райо, пусти стрелу, поглядим убежит али нет.
Молодой дружинник поднял лук, натянул тетиву со стрелой, как на предплечье легла рука князя, заставляя отступиться.
— Не трогаем посланников от людей и богов, не тронем и от ведьм, — и сам того не ведая, поклонился смотревшей на него лисице, чувствуя что взгляд её был не зверино-бездумный, как у прочих тварей, а полный человеческого понимания. — Коль таковой является, пусть ведёт к своим хозяйкам.
Никто спорить не стал, но не опускали мечи, не снимали с тетивы стрелы, пока следовали за огненным пятном, ловко проскальзывающем между узловатых корней, упавших веток и острых граней затоптанных камней, выглядывающих сломанными зубьями. Лисица ждала их, если дружинники отставали, исчезая из виду лишь на мгновение, чтобы вновь всполохом рыжей шубы появиться перед идущим впереди князем, с любопытством вела носом по воздуху, когда кто-то из воинов раскрывал платок с припасённой краюхой хлеба или пирогом. Голод и усталость одолевали всё сильнее, лес казался людям бесконечным, густеющим на глазах, а солнце и вовсе скрылось над сенью деревьев, пробиваясь редкими лучиками, в которых медленно кружили пылинки, завораживая своим танцем. Страх и суеверия уступали место раздражению и сонливости, хотелось остановиться и прилечь в уютных корнях древних дубов, где опавшая листва выстлала перину, но в темени, опустившейся на глаза дружинников и князя, мелькал огненный посланец, уводивший всё глубже к самому сердцу.
И когда раздражение охватило княжеское сердце, вышли они на просторную поляну у подножья горы, в чьей отвесной, почти прямой, будто отрубленной мечом, стороне зияла чёрная пасть пещеры. Высокие деревья сгустились вокруг, молчаливыми гигантами-стражниками нависая над крошечными людьми, сомкнулись между собой ветви кустов, скрывая дорогу, которой явились чужаки.
— В кольцо! — рявкнул Алих, прижимаясь левым плечом к плечу Олизара, ощериваясь мечом и щитом.
Мгновение прошло, как десять дружинников образовали круг, ощетинившийся за окованным деревом клинками. Если погибнуть среди тёмных тварей, то как подобает воину, а не трусливой собаке.
— Нет нужды в железе, великий князь, — голос, женский, певучий, разнёсся ветром по поляне, заставляя дружинников замотать головами ища ведьму — мерзкое существо, чей облик искажён звериными чертами и костными наростами. Таковыми являлись они в села и города, похищая детей и завлекая к себе женщин, обещая силу и власть взамен да вечную службу на их господина. — Окажи нам честь — опусти меч, спрячь за спиной щит.
Вновь явилась перед Олизаром лисица, вышагивающая столь гордо, что иная княгиня не была ей ровней, и чёрные клубящиеся тени окружали рыжую шубу, зарывались в густую шерсть, рябью проходили по ней, заставляя сливаться в нечто одно. Вот дивный зверь шагнул, оторвал передние лапы от травы и выгнулся, будто человек, поднимающийся с колен. Исчез огненный мех, исчезли остроконечные чёрные ушки, сменилась острая лисичья морда на человеческую с узкими острыми скулами, янтарными глазами и полными губами. Вот за спиной ведьмы слетелись теневые вороны и обратились в её сестёр, безмолвных и светлоликих с киноварью губ и чёрными, блестящими глазами. Князь смотрел на них и не видел ничего чуждого: ни шерсти, ни козьих рогов и копыт, ни перепончатых лап, ни выпученных глаз, ни рыбьей чешуи. Лица разные, но одинаково надменные, холодные, непотревоженные старостью, смотрели на него враждебно, кроме единственной, что стояла впереди всех с наброшенной на плечи лисьей шкурой. На каждой — символы и руны, которые князь никогда не видел и значение которых никогда не знал, краской или кровью нарисованные на руках, на лбу, на щеках. Видел Олизар и белые, словно кость, рукояти ножей, висевшие на поясе у каждой из ведьм, ожерелья из чёрных матовых камней, браслеты из дивного тёмного металла. Казалось, нет ничего в их облике яркого, кроме губ да янтарных глаз той, что подошла к князю не взирая на сверкавшие острия мечей дружинников. Гордая стать была в её походке, высоко поднята голова на тонкой шее, сила, что пронизывала каждое движение и грация, таившая себе смертельную опасность магии.
— Ты нас искал, великий князь, не затем ли, чтобы предать огню, — голос ведьмы сочился мёдом, сладким и призывным, отчего сердце в груди зашлось галопом, а щёки опалило прилившейся кровью. — Чтобы помощи спросить, так к чему ощериваться подобно псу. Люди твои устали с дороги, а сёстры мои законы гостеприимства знают не хуже любого в твоей вотчине. Коль пришёл с миром, с миром и расстанемся.
— Есть ли вера в словах твоих медовых? — Олизар шумно выдохнул, стараясь справиться с волнением. — Как идти по ночной тропе без факела, так слепо верить в ваше дружелюбие — всё едино. А коль знаешь наши законы, так представься как положено.
Острая улыбка легла на губы ведьмы, не дрогнула она, когда меч Алиха едва не ткнулся в грудь, предостерегая от очередного шага к стоявшему рядом князю, лишь ленивым жестом отвела клинок в сторону, будто отгоняла надоедливую букашку, не пугала её острая сталь, как не пугал и князь, сжимавший кулаки.
— Зови меня Цогаль, великий князь, — ведьма изящно поклонилась, но глаз с лица Олизара не спускала, — а моих сестёр — хэрэй, не раскроют они имена свои чужакам, но тебе это и не надобно. За другим явился сюда, переступив веру в Яромира. Ищешь то, чего не дало солнце, но могут дать тени. Отчаялся ты, великий князь, горе затуманивает разум, гнев застит глаза. Правильно говорит твой десятник: повернуть назад не поздно ещё, не очернить совесть свою поганью ведьминской.
Говорила так, будто смеялась над ним, зная того, о чём сам князь не догадывался, оттого упрямо вздёрнул подбородок, и сделал шаг навстречу, оказавшись лицом к лицу с говорливой ведьмой, раздувая ноздри в гневе и раздражении. Меч так и просился напиться дерзкой ворожеи, научить её, как с князьями разговаривать, но Олизар быстро усмирил это желание. Цогаль хоть и била по не зажившим ранам, но говорила истину, что ему твердил старик, когда пытался остановить князя, цепляясь в стремя, только Тихьяна он оттолкнул, как надоедливую собаку, а её слушал не шелохнувшись.
— Я решил, — мрачно отрезал Олизар и подал знак дружинникам убрать мечи и щиты, нет им нужды в чужом доме прятаться за оружием.
— Коль решил, так платить тебе за помощь моему хозяину не золотом и не камнями драгоценными. Примет он лишь то, что тебе будет дорого, оттого наградит силой, способной обратить врагов в бегство, очистить земли от степнячих воронов.
Олизар смолчал, молчали и его люди, с волнением поглядывая на князя, но не осмеливались вмешиваться. Искали они у тьмы помощи и знали, что плата будет высокая, с которой не каждый справится, но неумолимо было княжеское решение искать ведьминской помощи, хоть и молили его Светозара и Тихьян вместе с воеводами и дружинниками отречься от этого дурного желания, аукнется это ещё княжескому роду. И вот стояла перед ними оборотница с лисьей шкурой на плечах и таила в уголках красных губ улыбку, от которой продирала дрожь даже у Алиха. Он первым положил ладонь на плечо молчавшего Олизара, будто пытаясь выдернуть из наваждения, но тот дёрнулся, скидывая её.
— Не отдам любимую, — прохрипел он, чувствуя, как трудно двигать челюстью, будто окаменела она, а язык выталкивает слова тяжёлыми камнями. — Проси что хочешь, ведьма, но не отдам твоему хозяину сердце своё, единственное, что осталось у меня светлое.
Цогаль рассмеялась. Звонко, будто переливы колокольчиков, столь беззаботно и дурашливо, будто крестьянская девчушка над чужой шуткой. Смягчился её взгляд, потеплел внутри глаз янтарь, будто услышала то, на что надеялась, но чего не ожидала от стоящего перед ней чужака. Пальцы — тонкие и гибкие — пробежались по щеке Олизара, огладили щетинистый подбородок, легли лёгким касанием на выступ под кольчужным воротом, где таился оберег.
— Не твоё сердце нужно моему хозяину, не возьмёт он с тебя больше, чем должно. Справедлив он и милостив, оттого заплатишь ты лишь первенцем. Принесёшь к границам леса, как дань за помощь, оказанную тебе в час нужды, на том и расстанемся, великий князь.
— Княже… — испуганно выдохнул Райо.
Олизар молчал, стоя перед Цогаль напряжённой тетивой, того и гляди сорвётся, выхватит меч из ножен и упадёт на малахит травянистого ковра свежие капли горячей крови. Каждый из дружинников был готов отдать душу за князя, пусть и привёл он их в тёмное капище, но не за властью или золотом, а с желанием очистить землю от степных шакалов. Алих глянул через плечо, встретился взглядом с широколицым Баюром и незаметно кивнул — жди. Пальцы ныли от силы, сжимающей оплётку рукояти, щиты с каждым мгновением тяжелели, будто на них повязывали мешки с речным песком, усталость давила на плечи, а голод скручивал кишки, но хорские воины не отступались ни перед степняками, ни перед ведьмами, с честью и до последнего вздоха сражаясь за свою землю. Шевельнулся Райо, сглатывая скопившуюся слюну и пытаясь не выдать, как его трясёт от страха. Самый молодой в княжеской дружине, ещё наивный и в чём-то глуповатый, взятый Олизаром на службу из прихоти. Кем приходился этот безусый юнец великой княжне: дальним родственником или каким-то юродным братом, а может, племянником? Оттого над ним посмеивались, пусть и по-доброму. Нет им спасения, думал десятник, оттого распрощался с женой, сыновьями и внуками, пусть мысленно, но всем сердцем.
— Первенца? — глухо переспросил Олизар, тяжело поднял сжатую в кулак ладонь, глядя как дрожит от напряжения, и медленно раскрыл, всматриваясь в белые угасающие следы ногтей на линиях. — Скажи своему хозяину, что великий князь Олизар из рода Ульвар даёт клятву, что заплатит долг, что взял в час нужды!
Цогаль лишь улыбнулась.
<center>***</center>
Кожу холодил камень; шкура, в которую укутали его сёстры Цогаль, доходила лишь до ягодиц, оставляя обнажёнными бёдра, икры и ступни, как и руки, лежащие вдоль тела. Ржавый запах крови смешался с влагой пещерных стен и трав, оседал вносу, першил в горле чадящим дымом, казалось, заполнял всё нутро. От него кружилась голова, гудело и сдавливало череп в висках, а грудь с каждым вдохом всё тяжелее вздымалась, отзываясь болью. Олизар лежал неподвижно с закрытыми глазами, по векам которых провели пальцами, рисуя вонючей краской линии. На щеках его вился узор из рун, как и на лбу, переносице, скулах, заканчиваясь на подбородке. Ведьмы молчали, ловкими движениями нанося новые символы на груди и животе, на бёдрах и голенях, ремнями и верёвками привязывали волчью шкуру к плечам и предплечьям, к ногам, завязали у шеи, будто плащ. Одна из ворожей развернула ладони тыльной стороной и на каждой рассекла кожу, выпуская кровь, отчего князь дёрнулся, зашипев от боли.
— Тише, великий князь, тише, — над его лицом склонилось лицо Цогаль, ладони её упёрлись в плечи, не давая тому приподняться и отогнать надоедливых ведьм. Ладони саднило, боль пульсировала под кожей, выталкивая рубиновые капли, что стекали тонкими струйками по замёршей коже. — Сила не даётся легко, только глупец думает иначе.
— Что за мерзкий обряд вы над нами творите? — прорычал Олизар, не открывая глаз и не видя светлого лица старшей ведьмы. — Что ещё нужно вытерпеть на потеху тебе и твоему хозяину?
— Клятва, мой князь, лишь набор громких слов. Ты веришь бумаге с восковым рисунком больше, чем словам послов, выжигаешь отметки на коже с большей любовью, нежели словесно обрекаешь на страшную жизнь. Клятва — пустой звук, брошенный в колодец, — холодные пальцы оборотницы нежно поглаживали щёку, не касаясь рун, ласково перебирали пряди тёмных волос, пока голос вползал змеёй в уши князя. — Но брось туда камень и он закрепит её навечно. Не пугайся, великий князь, помни о милости моего хозяина. Он верин своим клятвам, верен же ты своим, князь?
Олизар промолчал. Цогаль вновь рассмеялась, и тихий перезвон колокольчиков отозвался в сводах пещеры мелодичным эхом, исчезая в чёрных недрах длинных коридоров.
— Не хмурься, мой князь, здесь нет ничего постыдного. Клятвы — бремя для души, шейные верёвки с камнями. Навесишь слишком много — не сможешь подняться с колен.
— Что… что будет, нарушь я свою и не принеси первенца к границе?
Пальцы Цогаль вновь коснулись княжеских волос, заботливо убрав выбившуюся прядку за ухо, будто заботливая мать, пытающаяся убаюкать непослушное дитя. Её дыхание едва слышалось в каплях стекающих со стен вод, мерное и протяжное, но отчего-то казавшееся горестным.
— Ты выполнишь её, князь, а теперь спи. Спи сладко.
И Олизар заснул, сам не понимая, когда провалился в пустоту, не слыша больше Цогаль, не чувствуя её рук и рук её сестёр, не вдыхая мерзкий запах крови и настоев, душивший его последние часы. Вместо этого он ощутил под лодыжками мягкий чернозём и увидел стелющийся до самого горизонта малахитовый ковер. Видел в лазури чистого неба огненный глаз Яромира, разливающий своё тепло и золото, чувствовал ласковый ветер, струящийся по спине и нагой коже рук, бедер и голеней, а вместе с ним запахи полевых цветов, ягод, запах добычи, что кроется в высокой траве. Ноги сами понесли Олизара вперёд, всё быстрее и быстрее гоня к краю нескончаемого ковра, заставляя ощущать радость от свободы, от бега, от силы, таящейся в его теле и рвущейся на волю.
— Быстрее, мой князь, быстрее! — послышался голос ведьмы и рыжий всполох мелькнул в зелёном полотне, покрывающем холмы и низины.
И Олизар устремился пущенной стрелой за ней, в момент прыгнув вперёд, приземлившись уже на могучие лапы, и мир взорвался новыми красками, запахами, звуками. Он чуял запах убегающей Цогаль, как сладкие ароматы ибериса и клевера смешиваются с запахами алтеи, живоглота, василька и вязеля, чувствовал как ветер врезается в шкуру и течёт бурным потоком меж острых лопаток, омывает волчью морду, поёт в ушах. Его тело было стремительным, не скованным бременем, сильным и выносливым. Олизар мчался вперёд и видел, как сокращается дистанция между ним и Цогаль, как пытается петлять вёрткая лисица и как его лапы замирают, резко бросая гибкое тело из стороны в сторону, не давая ведьме одурачить его. Один яростный прыжок и чёрно-рыжий клубок покатился с холма вниз, распластался в небольшом овражке и под тяжёлыми лапами уже был не зверь, а красивая женщина с тёплым янтарём в глазах. Она простёрла руки к волчьей морде, зарываясь пальцами в густую шерсть на гриве, и Олизар с ужасом увидел как за ней таится чёрная тень её божества, как с её руками его руки обнимают его, как приближаются из лица, то разделяясь, то сливаясь в одно и голос — её мелодичный, и тихий, густой как ночная тьма — шепчет ему:
— Величайший дар тебе дался, князь. Но что есть дар, то есть проклятье. Не жить тебе и твоим дружинникам больше, чем отмеряно Владыкой Ночи, но свершить подвиги, о которых воспоют во всех уголках земли. Не человек ты более, князь, но и не зверь — оборотень. Так клянись, что сила послужит во благо княжества твоего, а не во вред ему.
— Клянусь, — раздался голос человека, а не зверя. Содрал с него волчью шкуру порыв ветра и уже над Цогаль быль не волк, а великий князь.
— Не дашь зверю пожрать душу твою, не дашь ему волю большую, чем тебе надобно, не польстишься вольной жизнью перед княжеским делом.
— Клянусь.
— Клянись, мой князь, что принесёшь первенца своего в назначенный час и более не будешь пытаться узнать судьбу его, не вернёшься в эти земли ни за местью, ни за миром.
— Клянусь.
— Так испей же крови моей, как мы испили твоей.
И Олизар впился зубами в открытую шею Цогаль, чувствуя как стискивают челюсти кожу, рвут её, пронзают, как на язык капает горячая кровь, дурманя и наполняя рот солоноватым вкусом. Припал мёртвой хваткой, глотал жадно, часто, держа девичьи руки в крепком хвате, придавливая своим телом к земле, не давая вырваться. Ведьма не сопротивлялась, не кричала, покорно давала терзать себя, будто ждала. И Олизар понял. С силой оторвался от тёплой шеи, прикрыл перепачканный красным рот ладонью и закричал.