— Знаешь, — мягко и крайне осторожно заговорил ассистент, всё так же прижимаясь к психологу, — пока то, что ты хочешь забыть, всё ещё внутри тебя... ты будешь видеть его везде, правда? Прошлое способно причинить боль. Можно убегать от него, а можно...

— ...научиться чему-то? — усмехнулся Круспе, легонько покачав головой. Неужто Тилль смотрит мультики настолько часто, что может их цитировать? — И чему я должен научиться, м-м?

Линдеманн театрально закатил глаза, дескать, а ты как думаешь, но всё-таки ответил:

— Отпускать. Идти дальше. И... готовить, как вариант. Питаешься всухомятку, а мне как-то влом по полдня у этой недоплиты корячиться. Сложно было нормальную найти, а не хрень китайскую на полконфорки? — злобно причитал он, хотя со стороны скорее бухтел, как паровозик.

— Бу-бу-бу, — шутливо передразнил его Рихард, — злючка-ворчалка. Это в тебе всё сексуальная неудовлетворённость говорит, заявляю как дипломированный специалист.

— Пошёл в жопу.

Подкат, конечно, выдался плосковатый, но и ответ был совершенно непродуманный. Тилль физически не мог этого видеть (разве что если глаза натянуть на свою же пресловутую жопу), зато буквально чувствовал, как Круспе расплылся в коварной и чрезвычайно похабной ухмылке. Дёрнул же чёрт смолоть такое...

— Не смей, — грозно цыкнул Линдеманн, предупреждающе тыкнув меж рёбер, хоть и знал, что, скорее всего, это бесполезно. Надежда умирает последней, да?

Видать, хрен там.

— Раз ты так настаива...

— Заткнись! — попытался изобразить строгую непоколебимость Тилль, но вышло совершенно неубедительно: он и сам не заметил, как невольно заулыбался, да и вообще скорее смеялся, чем говорил. — Заткнись-заткнись-заткнись!

— А то что, телепузик?

Из соображений гордости и достоинства, вероятно, Линдеманну стоило бы кое-кому врезать (или по крайней мере возмутиться от такого страшного оскорбления), но абсурдность происходящего по непонятной причине жутко его веселила, да и нервы были на пределе — давались взнаки нелёгкие деньки и пережитый за них трындец. Именно поэтому вместо того, чтобы собачиться и в шутку надавать друг другу под зад (это не то, о чём вы подумали), наши голубки безудержно и, стоит заметить, практически синхронно заржали. Они, правда, всё так же сидели в обнимку, и у обоих начали потихоньку затекать самые интересные и неочевидные части тела, но отстраняться никто почему-то не спешил. Странно, да?

— А знаешь, — ни с того ни с сего вспомнил Тилль, — с точки зрения психоанализа и реверсивной психологии... неудовлетворённость говорит как раз в тебе!

Этого Рихард не ожидал настолько, что даже отодвинулся немного, чтобы внимательно посмотреть на ассистента, и с закрадывающимся подозрением спросил, глубокомысленно сведя брови:

— И откуда мы слова такие знаем?

— Думал, ты один здесь такой дипломированный? — усмехнулся Линдеманн, будто бы ничего особо серьёзного не говорил сейчас, зато у Круспе от таких новостей шарики за ролики едва не заехали.

— Так ты... это... того, тоже? — несвязно пролепетал Рихард. С какой-то стати промелькнула мысль, что, будь он анимационным персонажем второсортной мультяшки, его челюсть определённо отвисла бы до самого пола.

“Надо косить под тупого, надо срочно косить под тупого”, — слегка запаниковал Тилль, хоть и старался всеми силами этого не выдавать. Собрав всё своё актёрское мастерство и волю в кулак, он состроил мину понаивнее и с напускной задумчивостью протянул:

— Ой, а я тебе разве не говорил?

— Твою налево, Трис, — опечаленно вздохнул Круспе и шмякнулся на кровать с безнадёги, — какого лешего я всё самое важное узнаю из-под палки и через жопу?

Линдеманн, конечно, мог начать лихорадочно оправдываться и толкнуть пламенную речь о важности своевременного развития событий, но сил на всё это дело совершенно не нашлось, так что он плюхнулся вслед за Рихардом и лениво пожал плечами:

— У нас, мозгоправов, всегда всё так. Людям помогаем, сами — косячим.

— И теряем всех, кто нам дорог? — уже по-настоящему взгрустнул психолог, обратив на ассистента полный тоски взгляд, но тот лишь улыбнулся ему ободряюще и объяснил:

— У всех есть свои потеряшки.

И вот тогда-то Круспе наконец понял смысл всей истории с “потеряшками” — как ни странно, более подходящего названия для тяжёлых и не очень утрат, незримых призраков мрачного прошлого, он и не смог бы найти. Впрочем, удивляться Рихард в последнее время как-то подустал, так что вместо тысячи лишних слов он посредством активной мозговой деятельности сообразил в кои-то веки толковую вещь:

— За это и выпьем?

— Можно, — чуть поразмыслив, согласился Тилль. В здравом уме он навряд ли пошёл бы на подобное, но конкретно сейчас идея расслабиться за стаканом спиртного в прекрасной компании не казалась такой уж дурацкой, а приятное общество Круспе ничуть не напрягало, даже наоборот — успокаивало.

— И что, не боишься, что будет... как в тот раз? — с нескрываемым ехидством поддел подопечного Рихард, даже не задумываясь, что рискует заставить Линдеманна передумать. В общем-то, риск так и не оправдал сам себя.

— Молния два раза в одно место не бьёт. Тащи, что есть.

— Как скажешь, — расплылся в довольной улыбке Круспе, предвкушая долгожданный отдых, и даже тот факт, что пришлось вставать и переться за выпивкой, ничуть не омрачал его светлые надежды.

Наверное, последнее, что запечатлелось у Тилля в памяти той ночью — до странного давящий, тяжёлый воздух и стены, что почему-то стали казаться слишком тесными для них двоих; какие-то научные глупости — Рихард пытался внятно и содержательно пересказать их, дескать, молния на самом деле и два, и три раза спокойно попадает в одно и то же место... а потом, видимо, сам это и доказывал. Но дальше — как отшибло. Большой такой, сплошной пробел.

А впрочем, Линдеманн начинал догадываться, что именно он упустил: первой же мыслью с самого утра (хотя навряд ли это было утро) было громогласное, раскатистое, зычное, но, к счастью или нет, так и не озвученное “ТВОЮ МАТЬ”. И дело было отнюдь не в похмелье.

— Как спалось, кукурёнок?

“Ах ты ж хитрая, наглая рожа”, — хотел бы высказаться ассистент, но вместе с пробуждением отходняк всё-таки дал о себе знать. Ну а теперь-то они сколько выглушили? Башка, конечно, в тот раз сильнее трещала... но приятного в любом случае было мало.

— Куку... кто? — потусторонним голосом прокряхтел Тилль. Он почти сразу почувствовал, что рядом кто-то валялся, но проверять желанием не горел. Глаза открывать совсем не хотелось: свет на полную, шторы не задёрнешь, выключатель на другом конце комнаты, а вставать ой как влом... что ж за день-то такой, а? Что за жизнь, в конце концов?..

— У-у, какие мы серьёзные, — картинно надулся Круспе, но, видимо, всё-таки сделал скидку на плачевное состояние подопечного и смягчился: — Ты как, помирать-то не собираешься?

Линдеманн бы зыркнул на него осуждающе, сердито так, исподлобья, но по очевидным причинам пока не мог, так что нахохлился пуще прежнего и проворчал:

— Не дождёшься.

А потом он всё-таки заставил себя окинуть белый (или не очень) свет ясным взором. Проще говоря, очухался более-менее. В общем-то, все самые смелые прогнозы оказались совершенно верны: рядом (даже слишком рядом) вальяжно разлёгся один ужасно хитрожопый и чертовски обаятельный молодой человек, хотя не сказать, что молодой, да и не особо-то человек, если честно.

— На вот, выпей, — с подозрительно искренним сопереживанием усмехнулся Рихард, протягивая Тиллю стакан с водой и пару таблеток. — Ты мне вот что скажи, Трисхен, свет очей моих, ты опять ничего не помнишь?

Линдеманн какое-то время на раздумья удачно выиграл, пока поглощал медикаменты неизвестного происхождения, и в итоге решил, что лучшая защита — это нападение, а значит, самое время мастерски отвечать вопросом на вопрос.

— Что, по мне видно?

— Да твою ж дивизию, — всплеснул руками от досады Круспе. Видимо, на ответ поблагоприятнее он слегка так, но всё же надеялся. — Ну почему ты забываешь только самые замечательные моменты своей жизни, а?

Тилль в ответ на такой выпад предельно скептически вскинул бровь и вежливо полюбопытствовал:

— Прости, а с каких пор эти... моменты — самые замечательные?

Вам когда-либо доводилось наблюдать психанутых психологов восточнонемецкого происхождения в крайней, даже чрезмерной степени чистейшего афига? Нет? Многое упускаете.

Рихард от таких заявочек — подумать только! — решительно покинул стабильно лежачее положение и приподнялся на локте, чтобы смерить ассистента таким пронизывающим взглядом, на который только был способен.

— Ты себе даже не представляешь, как меня обидел, — максимально монотонным и потусторонне-прибитым голосом протянул он, неодобрительно щурясь. Там, судя по физиономии, и глаз задёргался, и уши в трубочку свернулись, и чего только ходуном не заходило. — Я, Рихард Круспе, профессионал своего дела, на все руки мастер, а на всё остальное — ни дать ни взять Казанова... имею честь выслушивать, что плохо справляюсь?

— Ох уж это твоё эго, — наигранно мечтательно заулыбался Линдеманн, внаглую обделяя вниманием праведный гнев начальника. — Огроменное, как жирный, упитанный слонопотам... а нежное и хрупкое, как муравьиная жопка.

— Ах ты ж... — хотел было огрызнуться Круспе, но запнулся — то ли из галантности, то ли просто выражения закончились. — Затирает он мне тут про “мужское эго”, — бубнил он, надувшись, — умничает, посмотрите на него... а сам ты кто?

— “Мужское”? — деланно изумился Тилль, драматично поднеся руку к сердцу для пущей театральности. — Ну что ты, я говорил о твоём!

Если бы из человеческих ушей мог идти пар, вероятно, Рихард бы сейчас походил больше на чайничек или паровозик, нежели на что-то человекообразное.

— Ну всё, — угрожающе просипел он, — дотрынделся.

...Истеричный визг, дикие вопли, отчаянное верещание и прочие последствия этого самого “дотрынделся” слышали если не где-то в Нью-Йорке, то уж точно во всей округе. Как говорится, чем бы дипломированные специалисты в области психологии не тешились, лишь бы не скандалили, правда? В конце концов, между ними в кои-то веки всё налаживалось, и теперь главное, чтобы по самым подлым законам жанра дела вновь не пошли под откос. А остальное... остальное не так важно.

Как ни странно, всё, что могло бы быть хорошо, было хорошо довольно долго. Месяца... четыре? Или, может, пять?.. Когда жизнь налаживается, легко потерять счёт времени. Линдеманн и приблизительно не помнил — похоже, память у него была не просто избирательная до абсурда, а настоящая стервозная сучка. Он преспокойно мог забыть, что записал на такое-то время клиента, и хвататься потом за голову из-за несостыковок в рабочем графике психолога. И крестики на руках ставил, и напоминания создавал, и записи вёл одновременно в цифровом и бумажном формате — ничего не помогало. Сам Круспе на Тилля за такие косяки ничуть не злился, хотя из-за подобных недочётов за всё время ему пришлось раз пятнадцать проводить сеансы параллельно с двумя, а то и с тремя посетителями.

Рихард, конечно, пытался ненавязчиво так поднять тему о небольшом (хотя чем больше, тем лучше) и полностью оплачиваемом отпуске, но ассистент воспринимал всё в штыки и очень расстраивался (не напоказ, конечно, но заметно), и Круспе со временем как-то смирился — не увольнять же этого чудика. Он, похоже, сильно полюбил свою работу и чувствовал себя нужным благодаря ей. К тому же, никто лучше него и не справился бы: Линдеманн, конечно, упускал время от времени важные деловые моменты, но выкладывался при этом на все двести, чудным образом улаживал большинство конфликтов с проблемной клиентурой и, откровенно говоря, делал для работодателя намного больше, чем входило в его обязанности и полномочия.

Рихард после тех ночных откровений стал намного более открытым в общении, старался проводить больше времени с Тиллем, как-то теплее, что ли, относился к нему и вечно находил интересные темы для разговора. Ещё бы — у них, оказывается, было так много общего! Время то как будто останавливалось, то снова летело с бешеной скоростью, и уследить за ним точно бы не вышло. Да и не до того немного было...

И только одно не давало Линдеманну покоя с той самой минуты их встречи с психологом: хоть они и стали друг другу ближе, надеяться ассистенту по-прежнему было не на что — Круспе всё так же увиливал от темы серьёзных отношений, всё так же каждый вечер закрывался у себя в кабинете вместе со стопкой старых пожелтевших писем и не пускал туда никого. Что он с ними делал? По правде сказать, Линдеманн и сам мог только догадываться: остатки совести и человечности не позволяли внаглую шпионить, пусть даже за объектом рьяного обожания, и нарушать границы его личного пространства. В конце концов, только начало всё налаживаться! Главное — не спугнуть.

Не спугнуть... да, Тилль свято в это верил до того судьбоносного момента, когда подвернулась ну слишком удачная возможность эти самые границы немножко так потеснить — проще говоря, Рихард был с клиентом в городе, и ничто не мешало осторожненько, одним глазком так взглянуть на его секретики и хоть примерно понять, за что он прямо до безумия влюбился в свою ненаглядную. У Линдеманна, конечно, ничего подлого и в мыслях не было — поражение он пока не принял, но более-менее осознал. Просто... исключительно из интереса... проверить всё-таки стоило. Ну когда ещё выдастся такая возможность, в конце-то концов? Круспе, как всегда, в своём репертуаре: человекофоба поехал “лечить” на стихийный митинг в провинциальном городишке неподалёку. Кто ещё так учудил бы, а?..

Так или иначе, не было времени сомневаться: так можно и шанс свой проворонить, верно?

Та-ак... вот его рабочий стол... снизу справа — маленький выдвижной ящичек, где Рихард хранит самое сокровенное своё добро, пресловутые письма... а вот и кипа старой затёртой бумаги, и копаться долго не пришлось: вот, вот оно всё, бери — не хочу. Как будто нарочно оставил, ей-богу, конспиратор нашёлся...

Ох цветастый же ты экибастуз.

Секунду назад Тилль готов был рассмеяться, точно мальчишка, от такого-то здрасьте, но получился только сдавленный и скорее нервный смешок: взгляд его наскоро пробежался по написанному очень хорошо знакомым почерком, и Линдеманн уже не знал, действительно ему смеяться или всё-таки рыдать навзрыд. Пока тянуло и на то, и на другое одновременно, причём ощущение, стоит заметить, было... не самое приятное.

Могло ли после этого хоть что-то стать ещё мелодраматичнее? Могло. И стало.

— Ты... ты что творишь?!

“А мне почём знать?”

Тилль даже не стал выдумать никаких сравнительно сносных оправданий, пускай и десять раз за уши притянутых; не стал объясняться, вымаливать прощение, успокаивать — а ведь стоило. Сразу было видно, что стоило: таким разъярённым Круспе едва ли когда-либо представал на памяти Линдеманна. Он так и замер на месте, в дверях, с до того ошалевшим видом, что и смотреть на него было страшно. Брови грозно сведены в хищном оскале, глаза тотчас налились кровью, взгляд метался беспорядочно... сказать, правда, больше ничего он пока не мог от неожиданности, но это, похоже, совсем ненадолго.

Хорошо даже, наверное, что Тилль этого не видел: он как сел прямо там, на ковре у офисного стола, так и застыл с письмом в руках. Поначалу Линдеманн ещё как-то да держал себя в руках, только лихорадочно мотая головой. Да не могло такого быть, не могло! Это... что же тогда получается...

— Трис?.. — уже намного спокойнее и с заметным беспокойством окликнул его Рихард, и на то были причины: Тилль держался, как мог, а потом взял и рассмеялся от бессилия, точно умалишённый.

Нет, Круспе хоть и доверял ассистенту, но такого развития событий всё-таки не исключал: в конце концов, бедняга на него безднадёжно и крупно запал. Само собой, рано или поздно любопытство взяло бы над ним верх. Но... такую реакцию предугадать было просто невозможно. Да и потом, подсознательно Рихард всё равно хотел верить Линдеманну и всеми силами отрицать происходящее. Подсознательно... что ж, теперь из самых мрачных уголков этого самого подсознания усердно выбивалось кое-что действительно ужасное.

“Глумится над ней, — подначивали гадкие голоса где-то внутри, в груди; там, откуда их так просто было не достать и не вырвать, — смеётся в лицо вам обоим, а ты что?..”

“А он теперь всё знает, — отвратно гогоча, вторили им другие, — а он её убьёт!”

“Убьёт-убьёт! — нараспев щебетали, казалось, третьи, постепенно сливаясь с остальными в один страшный громовой хор. — Выбирай, выбирай! Или он, или она! Или он, или...”

Дальше... дальше, похоже, Круспе на себе ощутил все прелести внезапных провалов в памяти. Иначе почему ещё мгновение назад он только стоял у двери и судорожно пытался сообразить, что из самого сокровенного и ужасного мог узнать о нём Тилль... Одна короткая вспышка перед глазами — и расстояние внезапно сократилось: одно несчастное письмо, которое успел прочесть Линдеманн, грубым движением вырвано из его рук и отброшено куда-то в сторону — раньше Рихард считал эти частички прошлого чем-то сакральным и священным, но там и тогда эмоции взяли над ним верх.

Или... не эмоции?

Но нет, не это было самым удивительным. Круспе словно видел со стороны, как сам он что есть силы вжимал Тилля в пол. Видел стальной захват собственных рук в жёстком кольце на его шее. Видел, как медленно, но верно выбивался воздух из его лёгких. Казалось, ещё каких-то несколько секунд — и Линдеманн не сможет сопротивляться, но... он и не собирался! Всё так же, со стороны, Рихард хорошо мог его рассмотреть: Тилль совсем не отбивался, не пытался отодрать от себя его руки, даже пощады не просил, — нет, он... улыбался?

“Убей-убей! Убей-убей!”

Вот, пожалуй, и всё. Один миг — и Линдеманн не будет так на него смотреть. О нет, это был не взгляд жертвы, полный ужаса перед неминуемой участью. Нет... так смотрит мать на ребёнка, когда малыш понемножку делает первые, неуверенные шаги. Так смотрит наставник на лучшего ученика, превзошедшего самые смелые ожидания. Так смотрят друг на друга влюблённые, когда судьба вновь сводит их вместе после длительной разлуки. Страх?.. Нет. Только нежность... понимание... и любовь.

“Она или он! Она или он!” — свирепо завывали голоса, верещали, изводились... но Круспе их уже не слышал. Слишком сильно впивались в душу его глаза. Слишком проникновенно. И эта улыбка... слишком.

— Ри-иш? — едва слышно прохрипел Тилль, одним обессиленным выдохом выбивая оставшийся воздух из груди. Ещё немного, чуть сильнее сжать, и больше не будет так смотреть...

“Убей! Убей! Убей!!!”

Нет.

Момент — и Круспе самому словно дыхание спёрло. Он больше не наблюдал издалека. Больше не кричал от бессилия, падая на колени в порыве болезненной беспомощности. Больше не стоял в стороне. Серая пелена спала с глаз прямо перед ним...

Но могло быть уже слишком поздно.