Если бы Шото кто-то сказал, что отношения — это прекрасно, он бы не ответил. Потому что сравнивать было не с чем, не с кого брать пример, да и желания особо не было. Ни сравнивать, ни заводить эти злосчастные отношения, вне зависимости от пола. Потому что, вспоминая свою семью — он всегда морщился от одного лишь упоминания этого мерзкого слова, ибо в голове, на закромах памяти, всплывали не самые лучшие ассоциации и воспоминания. Не удачный пример, да, но он же не выбирал, где и как ему рождаться и расти, получая воспитание, какие-то моральные устоит и принципы… В последнем плане вообще все печально было — как на кладбище в день траура, но не суть.
Отвратительная семья.
Но Шото не жаловался, он старался найти хоть что-то хорошее, любить это «что-то» всем своим сердцем. Он любил своих братьев и сестру, любил мать, даже отца, в какой-то степени, но… Но с какой стороны не взгляни, ясно одно — пиздец. Другими словами не опишешь. У них никогда не было семейного очага, казалось, этого понятия даже не существует и лично Тодороки младший о нем никогда бы и не узнал, если бы не рассказы одноклассников.
Итак, на данный момент мы имеем очень печальную картину: отец весь в работе, с детьми не разговаривает, считая их ничтожествами, за исключением Шото, пожалуй, но Шото — это отдельный случай. Мать в психбольнице, с Нацуо и Фуюми он практически не разговаривает, а Тойя… А Тойя вообще хрен пойми где.
Тойю он вообще практически и не помнит. Не помнит, из-за чего он однажды исчез из дома, из семьи, из их жизни. Не помнит его голос, цвет его глаз, что любил и не любил, во что одевался, потому что все фотографии с ним было сожжены, а упоминать о нем было запрещено, даже имя. Но Шото прекрасно помнит, что Тойя — самый старший из них, всегда любил посидеть с ним, всегда играл и наблюдал за ним. Тойя любил его, не так, как Нацуо и Фуюми, а как-то по-особенному. Он плевал на запреты отца, он был своевольным, шутил и смеялся, вытворял всякие ненормальные вещи, он дарил тепло. Не обжигающее, а такое теплое и ласковое, что хотелось закутаться в него, как в одеяло и сидеть, сидеть, сидеть. От Тойи всегда пахло молоком и медом, и боже, это был такой родной и домашний запах, что Шото понимает — если он почувствует его, то просто заплачет, потому что это, черт возьми, были самые счастливые моменты в его жизни.
А потом его не стало.
Исчез, бесследно, куда-то пропал, никому не сказал и слова. Словно Тодороки Тойя и не существовал.
Словно его и не было.
Брат с сестрой отказывались говорить, они молчали, когда он спрашивал, куда же подевался Тойя. Они молчали. Отводили взгляд, они вообще перестали говорить с ним. Шото оставалось лишь плотно поджимать губы, до хруста сжимать кулаки и озлобленно смотреть на них. Они вздрагивали под его взглядом, потому что он так и кричал:
«Предатели».
Но они продолжали молчать, так что Шото перестал тратить свое время.
А потом, семья разрушилась окончательно, когда мать упекли в психушку.
И Шото сидел в своей комнате, в темноте, смотрел в окно. И пил молоко с медом, которое грело, согревало, не давая потухнуть чему-то важному в его сердце.
В такие моменты Шото хотел плакать. Вот так по-детски (хотя, он и был ребенком) начать реветь, бить кулаками об пол, устроить истерику с завываниями. И приходилось закусывать губы, и молча, в тишине допивать уже остывшее молоко.
Шото, в принципе, говорил очень мало, лишь по делу, да и то так кратко, что отбивало всякое желание говорить с ним. А Шото и не умел по другому — потому что не знал как, о чем, для чего и почему, потому что в их доме всегда стоит тишина, где никто ни с кем не разговаривает. Шото помнит, что раньше веселье и шум в дом приносил Тойя, уж слишком яркой и неугомонной личностью он был. А как исчез, так и шум с весельем исчезли вместе с ним. Тодороки младший не раз замечал в глазах Нацуо и Фуюми тень тоски и горечи, печали по утраченным временам, но Шото уже привык игнорировать их, он не обращал внимания, да и не горел желанием менять что-то.
Его вполне все устраивало, все это приелось и стало чем-то привычным, от чего уже сложно отказаться.
Но что-то явно пошло не так.
У него в последнее время вообще все идет не так, с самого момента знакомства с Мидорией Изуку и это наводит на смутные подозрения и мысли, но Шото откидывает их, потому что сейчас есть дело важнее — что-то явно пошло не так.
Эта прискорбная мысль влетает в голову, аки снежок в морду, когда Шото осознал, что он, кажется, опять впал в мысли и одноклассники (Мидория Изуку) решили, что он дал добро. И теперь он стоит где-то, среди людей, явно в торговом центре и это совсем не прибавляет радости, потому что какого хрена?
Тодороки оглядывается, глаза его постепенно расширяются, становясь похожими на блюдца, и он отчетливо, впервые в жизни, к слову, захотел разматериться. Просто, с размахом и со всей душой. В конце концов, Кацуки матерится чуть ли не через каждые пять слов, так почему бы и ему не попробовать?
Но, однако, он смог взять себя в руки и отойти в сторонку от потока людей, попав в довольно милую кафешку. Все в розово-бирюзовых тонах, довольно мало клиентов, что удивило Шото, ибо такое приятное место, а людей по пальцам пересчитать можно. А еще, тут пахло молоком с медом, что окончательно заставило принять решение — остаться здесь и подождать одноклассников.
И все бы хорошо, ведь тут так спокойно, так приятно пахнет, такая тишина, но…
— Черт бы побрал этого Нацу! — За соседний столик плюхнулась брюнетка, в довольно непривычной для девушки одежде: белая рубашка и черные брюки, первые две пуговицы были расстегнуты, давая узреть серебряный крест. Волосы, где-то по плечи, были в «художественном беспорядке». Выглядела девушка довольно помято и явно была зла на какого-то «Нацу».
И Шото бы проигнорировал ее, ведь всякое в жизни случается, но в нос ударил запах сигарет.
Его передернуло.
Приятные воспоминания из детства как ветром сдуло.
Шото вздохнул.
Шото спокойно (на первый взгляд) встал, подойдя к столику, где ранее разместилась эта особа и в самых лучших традициях хладнокровного злодея, начал:
— Девушка, прекрати курить, — кажется, нужно было добавить еще что-то, но Шото успешно забыл. Что именно.
— Хо-о? — Она прищурила серые глаза, а в помещение заметно похолодало. — Нарываешься, да? — Она расплылась в довольной ухмылке, медленно встала из-за стола, смотря на Шото снизу вверх, оказавшись довольно низкого роста.
И Шото уже хотел ответить, однако потеряв зрительный контакт, он понял, что девушка стояла в нижнем белье…
. . .
Что?
Заметив, что «соперник» смотрит на нее довольно удивленно, девушка оглядела себя и ругнулась.
И это еще больше удивило Тодороки, потому что где пощечина и дикие визги, какие он наблюдал при подобных сценах?
— Бля, и когда только успела? — Недовольно бурчала она, одеваясь. — Чего пялишься?
— Как тебя зовут?
— Грей.
— Шото.
И она ушла.
Пожалуй, это было самое странное знакомство в его жизни.
Зато этим же вечером, он словил себя на мысли, что больше не вспоминает брата, молоко с медом, зато футболка, в которой он был, насквозь провонялась сигаретным дымом.
Часть 1