– Пожалуйста, – незамедлительно отвечает Стэнфорд на стук, и на пороге лаборатории появляется Диппер.
– Я думал… Думал, что нужно бы попрощаться, – говорит ему племянник сбивчиво.
Старший Пайнс, не отрываясь от работы, резонно замечает:
– Я больше не скрываюсь, помнишь? Разумеется, я отправлюсь вместе со всеми вас провожать, когда подойдёт время. Мы ещё успеем попрощаться.
Диппер соляным столбом стоит в дверном проёме. Он, наверное, выглядит жалко, ему стыдно за себя: что за посмешище.
– Что ж, проходи, – наконец приглашает Форд, когда становится понятно, что племянник не спешит покидать его, и снимает с табурета у стола бренчащую содержимым коробку.
Диппер шагает быстро, плюхается на сидение, сидит, нетерпеливо отстукивая ладонями по коленям. Он смотрит на прадядю и улыбается так широко, как его лицом улыбался, наверняка, только в своё время Билл. Его распирает, и вот сейчас уже не хватает той выдержки, которую обычно призывает Диппер, чтобы держать себя перед Автором собранным и серьёзным, достойным взрослого отношения.
Форд долго молчит, сосредоточенно высчитывая что-то на калькуляторе, полном неизвестных символов, и записывает подсчёты в журнал. Только когда калькулятор меркнет подсветкой, а журнал закрывается, Стэнфорд поворачивается к племяннику и спрашивает:
– Ты, наверное, что-то хотел сказать мне?
И он не успевает закрыть рта, как Диппер срывается со своего места. Стэнфорд оказывается заключённым в крепкие объятия, сжимающие шею, и прикосновение к его губам словно обжигает подростка. От замирающего сердца к кончику каждого пальца разносится трескучий электрический всплеск, и Диппер содрогается, рефлекторно клацая зубами в миллиметре от губ прадяди. Он отстраняется, возбуждённый и невероятно красный, пальцы его ходят ходуном, а грудь часто вздымается, перебивая каждый новый вдох.
Форд молчит. Пронзительный свет лампы бликует на его очках, не давая увидеть глаз. Форд молчит, и неизвестно сколько тянется молчание, но в Диппере за это время его оглушительный восторг сменяется отрезвлением, а за ним приходит выламывающий суставы страх осознания. И его охватывает желание убежать настолько быстро, чтобы случившееся просто выдуло из его головы. Нехватка воздуха становится куда острее, чем в момент странного эпилептического поцелуя. Поцелуя... Поцелуя с Автором. Диппер начинает дышать так часто и совершенно бесконтрольно, что его сгибает пополам, а в голове стремительно мутнеет.
И именно тогда мир вокруг снова приходит в движение, и сухая мозолистая ладонь крепко сжимает его руку.
– Сохраняй спокойствие, Диппер, ты слышишь меня? – приказывает ему властный твёрдый голос. – Дыши медленнее.
Диппер не знает точно, что это: паническая атака, истерика… тахикардия? С ним такое бывает, он даже умеет с этим справляться, но опаляющая близость Форда... Автора... того, даже мысли о ком заставляли покрываться мурашками, – она не помогает, вообще не помогает успокоиться. Это бред, это сон, очередной, просто гиперреалистичный сон... Это во сне он метался по комнате на чердаке, во сне решил, что час Икс должен настать сегодня, сию минуту, во сне он жевал жвачку, спускаясь в подвал. Во сне. Во сне. В самом лучшем и самом кошмарном сне.
– Всё хорошо, мой мальчик. Тебя никто ни в чём не винит, – говорит Стэнфорд убедительно, пока его племянник борется не то с рвотой, не то со слезами.
Наконец Дипперу удается совладать с собой, но всё же ему требуется ещё некоторое время, чтобы заставить себя поддаться просьбе прадяди и посмотреть на него. И Форд видит что-то такое в глазах племянника, что вырывает из груди его вздох.
– Я хочу, чтобы ты выслушал меня, Диппер, – произносит он приглушённо из-за руки, которой потирает нижнюю челюсть, — предельно внимательно и не перебивая. Пообещай, что так и будет. Ты обещаешь?
Диппер кивает едва заметно. Как бы ему ни хотелось, он не может больше оторвать глаз от этого немолодого, мужественного и кажущегося таким усталым лица. Оно преследует его с самого первого дня их встречи во снах и в мимолётных мыслях, и каждый такой раз Диппер тихо задыхается от щенячьего восторга.
– Я понимаю, что моё присутствие, моё участие в твоей жизни непросительно мало. И то, что мы знакомы не так давно, чтобы в твоей гибкой подростковой психике сформировались определённые табу на мой счёт и чтобы ты сам правильно определился с моим положением в своей жизни. Конечно, родственные связи так просто не налаживаются. Я также принимаю во внимание особенные условия нашего с тобой знакомства и то, что твоё со мной состоялось раньше, чем моё с тобой.
Форд говорит негромко и размеренно, и его необыкновенный голос убаюкивает разум после острого стресса, так что смысл слов неумолимо размывается, и только периодически сжимающая его кисть рука возвращает Диппера из манящих странствий рассудка к болезненно покалывающей сердце реальности.
– Но и ты, прошу, постарайся принять во внимание меня. Именно меня, Диппер, а не тот образ… Автора, который ты создал в своей голове.
– Я не понимаю…
– Мне очень жаль, Диппер. Жаль, что вещи сложились так, а не как-то иначе, что я вынужден теперь тебе это говорить.
Диппер качает головой – горько – и закусывает губы.
– Но они уже сложились. Уже! Разве я виноват? Что мне теперь делать?..
Форд тяжело вздыхает, но утешительно поглаживает большим пальцем мальчишескую руку, до дрожи сжимающую штанину.
– Я бы сам хотел верить, что есть такие слова, которыми я смогу отвернуть тебя от себя, не причинив боли. Пусть это останется между нами, но когда-то я бы многое отдал, чтобы их сказали мне. Теперь единственное, чем я могу тебе помочь – дать понять, что кроме тебя самого сейчас тебе никто не поможет. Это ты сам своим молодым пытливым умом должен найти ответ, почему для нас обоих лучше, чтобы этого не было.
– Ты сам… сам в это веришь?
– Я в это не верю – я это знаю. Но, к сожалению, моего знания будет недостаточно для тебя. Для тебя это будет очередной бессмысленный родительский запрет «нет, потому что нет». Это не поможет тебе, мой мальчик, а сделает только хуже.
– Скажи мне! Я всё пойму!
– Я скажу тебе, что будет дальше. Тебе не покажутся убедительными мои слова, и ты начнёшь искать то, что «скрывается под ними»: ты начнёшь искать виноватых. Вполне возможно, одним из них будет Стэн. А когда ты поймёшь, что тебе некого винить – а ты достаточно умён, ты поймёшь, – искать проблему ты станешь уже в себе, озлобишься и погрузишься в самоедство. А потом ты возненавидишь себя, и, поверь мне, Диппер, нет ничего хуже этого.
– Нет, так не будет! – В отчаянном протесте Диппер рывком освобождает руку, вскакивая с табурета. – Почему ты теперь не веришь в меня? Ты ведь столько раз говорил, что я – это как молодой ты.
– В этом всё и дело. – Форд, словно бы виновато, опускает голову. – Именно поэтому я знаю, что выбор, который ты хочешь сделать, неверный. И именно поэтому я говорю тебе, что чужими мозгами ты до этого не дойдёшь. Я бы не слушал тогда того, кто хочет разубедить меня. И я уверен, что ты сейчас не станешь меня слушать тоже.
– Да что со мной не так, а? – стонет сквозь зубы Диппер, с остервенением прижимая кулаки ко лбу. – Почему все меня отвергают? Что я делаю не так? Что…
Его голос вдруг обрывается. Не закрывая рта, Диппер потрясённо смотрит на прадядю. Тот пожимает плечами, отвечая на это грустной улыбкой.
– Это похоже на доказательство моей правоты?
Юноша обессиленно валится обратно на табурет, и Форд осторожно берёт его за плечи.
– Покажите мне человека, который учится на чужих ошибках, и я первым брошу в него камень, – говорит он не то всерьёз, не то в шутку. – Понять себя не легче, чем понять других. И тебе придётся работать над этим.
– Но сейчас ведь я понимаю. Когда я влюбился в Венди, я чувствовал себя похоже. Я... влюблён в тебя.
– Не в меня, – мягко, но безапелляционно возражает Стэнфорд, – а в того, кого ты видишь, глядя на меня. Это такая закономерность: чем меньше ты знаешь человека, тем проще на обрывках своих знаний построить образ, достойный обожания.
– Тогда дай мне узнать тебя? Это ведь может мне помочь. Я не хочу так больше влюбляться, слышишь? Какой в этом толк, если меня всё равно выпинывают! Может, у кого-то есть такое хобби, но не у меня.
– Диппер…
– Ты так снисходительно говоришь, что в моей «подростковой психике» ещё до конца не усвоилось, кто ты мне, да только ты ведь сам последние тридцать лет провёл где угодно, но не в этом мире, не со свой семьёй. Ты даже не знал, что у тебя есть племянники! Так что, ты теперь так запросто взял и усвоил, кто я есть?
Форд собирается сказать, но в последний момент задумывается: а стоит ли мальчику знать, насколько это правда? Стоит ли знать, что после того, где он побывал, что он видел, последней вещью, о которой он подумал, как о причине для своего отказа, было то, что Диппер его собственный племянник? Теперь, когда заново он почти привык к родному миру, вспомнил его правила и рамки, Форд понимает, что объективно здесь он, со своими устоями и взглядами, – безнравственный, чудовищный выродок.
Диппер его не знает. Стэнфорд Пайнс из его головы, который достоин пылкой подростковой влюблённости, был наполовину таинственным автором дневников – сборной солянкой из того, что когда-то в ком-то с удовольствием отметил восприимчивый мальчишеский мозг, – и наполовину набором осколочных впечатлений от тех сторон настоящего Стэнфорда, которые тот волей-неволей показал племяннику. Естественно, Диппер не знает и о том, что за вещи когда-то приходилось делать его прадяде по принуждению, а уж о том, что он делал по собственному желанию, Форду хотелось сейчас забыть и самому.
Сейчас он был недостойным, опасным человеком. Безнадёжным. Во всяком случае, в этом он был уверен, пока не познакомился вдруг со своим племянником. С этим амбициозным чистосердечным мальчишкой. Боже, Форд никогда за всё это время не хотел так сильно вернуться назад, к самому началу своей пролетевшей вихрем жизни, чтобы не сделать тех ошибок, которые он, эгоистичный, честолюбивый дурак, совершал с завидной регулярностью.
И вот сейчас этот шанс – совершенно незаслуженный – ему дарован в лице юного Диппера Пайнса. Стэнфорду категорически важно не потерять его, как всё то важное, что по своей дурости терял он до сих пор. Неужели для этого ему теперь нужно сделать всё, чтобы мальчишка разочаровался в нём и чтобы каждый раз потом с содроганием думал о том, что вот этого недочеловека он считал своим героем?
Диппер смотрит прямо на него, с чутким вниманием отслеживает каждый вдох.
– Говори мне что хочешь, – вполголоса предупреждает он, и так серьёзно, что в нём едва можно теперь различить наивного влюблённого подростка, – но даже не думай сейчас пытаться очернить себя. Ты сдружился с Биллом, ты построил машину судного дня для нашего мира. Если меня не проняло это, то ничто другое уже не проймёт.
Форд застан врасплох. Мальчишка? Ну ничего себе, мальчишка! Он негромко смеётся в приятном удивлении и треплет Диппера по волосам.
– Тогда позволь мне прямо сказать то, что я точно знаю, и оставить это в надежде на твоё понимание: ты сейчас смотришь в будущее, а я – в прошлое. Тебе ещё только предстоит делать, а я наделал таких дел, которые уже не смогу исправить, но я не отступлюсь, не попытавшись. Я не должен утягивать тебя за собой: не тебе расплачиваться за мои ошибки. А ты не должен волочь меня на себе, лишая призрачного шанса на искупление. Ты действительно похож на юного меня, но, к счастью, не во всём. Ты мудрее, Диппер, и этого не даст ни одна учёная степень. Сейчас я смотрю на свою жизнь и на тот короткий отрезок твоей, что мне довелось увидеть, и мне стыдно за себя, но тобой я горжусь. Знай, только и только поэтому я хочу, чтобы ты не делал скоропалительных поступков, чтобы ты очень хорошо призадумался и разобрался в своих чувствах. Только поэтому я говорю тебе, что для нас обоих так будет лучше.
Диппер глубоко, прерывисто вдыхает и прикрывает глаза. Он не хочет, чтобы вот так заканчивалось и это: и эта его страсть, которая даже не получила свободы. Но Стэнфорд выглядит слишком убедительным, слишком искренним в своём раскаянии и усталости. Диппер одновременно и рад, и не рад быть удостоенным такой откровенности. Это слишком по-взрослому – когда приходит понимание, что не всё в этой жизни делается так, как того хочется, пусть даже хочется очень-очень. Но если Форд считает, что Диппер уже достаточно взрослый, значит, он и должен таким быть. Именно быть, а не казаться.
– Будет, – твёрдо кивает он. – Так будет лучше.
Вздох облегчения опаляет его ухо. Он обхватывает руками широкую спину прадяди, благодарно прижимающего его к себе, и утыкается носом в ворот старого красного свитера. Дипперу кажется, что это, вполне возможно, самый лучший момент, который ему довелось провести наедине с Фордом. Не с Автором, а с Фордом. С удивительно, обескураживающе открытым Фордом.
– Пойдём, – наконец говорит старший Пайнс, поднимаясь, – как бы нам не прозевать автобус.