Вновь оказавшись в крипте под церковью, Ламберт почувствовал тошноту. Было далеко за полночь, и сонливость давала о себе знать.

Густав выглядел так, будто ему не нужен был никакой сон.

— Я хочу призвать дух мальчика, который пытался убить Фридриха, — как ни в чем не бывало сказал он. — Его еще не отпели, и он должен быть заключен между мирами.

— Его, наверное, и не будут отпевать, — пробормотал Ламберт, уже ничему не удивляясь.

— Нет. Тело вернут родственникам.

— Ладно. И зачем вам я?

Густав поставил посреди склепа лампу и обернулся.

— Вы должны проследить, чтобы со мной не случилось ничего дурного. Сядьте напротив.

Ламберт оглянулся, выискивая местечко почище, но такого не нашлось. Смирившись, он все-таки устроился на пыльном полу у одной из стен. Густав сел ровно напротив, так, чтобы между ними оказалась лампа.

— До того, как я вернулся в Майнбург два года назад, я не вспоминал о мертвых, — признался он. — Вернувшись, я понял, что у меня нет иного выбора, кроме как помочь им. Но ничего не получается. Я вижу их, но не слышу, и они не слышат меня. Словно мы на разных берегах широкой реки.

— И что же вы хотите сделать сейчас?

— Я много читал.

Густав вытащил из-за пояса крошечный нож.

— Хочу попробовать кое-что.

— О нет, — выдохнул Ламберт, поняв, что Густав собрался делать. — Давайте не будем.

— Просто следите на случай, если я потеряю сознание.

Кровь из рассеченной ладони капнула на пыльный столетний пол. Густав сжал кулак и закрыл глаза. Пламя в лампе колыхалось от его дыхания.

Ламберт чувствовал себя беспомощным. Холодный камень стены больно упирался в лопатку, но он не смел шевельнуться. Густав хмурился, сосредотачиваясь. Кровь стекала по запястью под рукав рясы, а пальцы на сжатом кулаке побелели. Или так казалось в полумраке крипты. Ламберт старался не дышать, чтобы не потревожить. Он не видел призраков и не мог видеть.

Скитался ли по земле дух его отца? Нашел ли он путь к Божьим чертогам? Ламберту казалось, будто он всегда с ним: стоило вспомнить вспоротый живот, как мерещился грубый голос над ухом. Отец преследовал бы его до самой смерти, если бы действительно остался неупокоенным.

Но Густав не говорил, что рядом с ним кто-то есть. Не стал бы он утаивать подобное, верно?

Ламберт скучал по временам, когда все было просто. Без мертвых и молитв, и без капель крови на широком запястье. Густав хмурился и почти не дышал, вслушиваясь в голоса, недоступные обычному человеку. А затем вдруг выдохнул, расслабляясь.

— Ничего, — разочарованно сказал он.

— Может, нужно чуть больше времени? — спросил Ламберт и провел языком по пересохшему нëбу.

— Нет. Нет, я, видимо, неправильно перевел отрывок с ритуалом. Мне кажется, я должен быть… Не совсем в сознании.

— Может, вам напиться? — усмехнулся Ламберт.

— Может.

Он был серьезен. Задумчиво разглядывая пламя в лампе, Густав произнес:

— Тогда, в паломничестве… Я так погряз в мыслях о смерти, что не подумал, что меня будут искать. Я считал, будто никому нет до меня дела.

От стыда зазвенело в ушах. Ламберт был одним из тех, кому не было дела.

Нет. Он лгал самому себе. Он думал о Густаве даже тогда: злился, не понимал, но думал. Искал его взглядом. Это не было наваждением, но и безразличием тоже не было. Густав задевал в его душе те места, к которым Ламберт прежде никого не подпускал. И это раздражало.

— Паломничество изменило меня.

— И меня, — признался Ламберт.

Густав тоскливо глядел на него из полумрака склепа.

— Когда вы пришли за мной, я решил, что это знак, — продолжил он. — Я так долго не мог решиться и не знал… Я просто не ел несколько дней и надеялся истощить себя. Но вы пришли за мной и принесли с собой надежду.

— Густав… — с трудом произнес Ламберт. — Я бы не вспомнил о вас, если бы не тот клирик.

— Это неважно. Вы же в итоге пришли.

— Из-за Стефана.

Густав невесело засмеялся.

— Нет. Не из-за Стефана, Ламберт. Просто вы хороший человек.

Ламберт опустил голову, взглянул на мозолистые ладони. Сцепил их в замок, чтобы не дрожали.

Если Густав открылся ему, он должен ответить тем же.

— Это не так. Я вас терпеть не мог. Вы были не намного старше меня, но сыпали наставлениями, — горло сжалось, будто он вот-вот расплачется. — Это напомнило мне об отце. В родном доме я не мог ступить ни шагу, не подвергаясь осуждению. Я стал бывать в поместье все реже и реже. Я думал только о себе, не замечая, что злость, которая предназначалась мне, теперь обращалась на мать и сестру. Я был дураком и остался им. Поэтому я так вас невзлюбил.

Свет от лампы задрожал, когда Густав поднялся на ноги и прислонился к дальней стене склепа.

— Мне жаль, если мои слова оскорбили вас, — сказал он искренне. — Я лишь хотел оградить Стефана от разбитого сердца. Я помнил себя в его возрасте и знал порядки в Терском монастыре. Они далеки от благочестивых.

— Я бы не стал его принуждать, — тихо произнес Ламберт, не надеясь, что ему поверят.

— Я знаю.

— Вы хотели меня поцеловать.

Густав не сдержал смеха.

— Вот, о чем вы думали все это время?

— Мне кажется, это вы хотели, чтобы я об этом думал.

Густав засмеялся уже так сильно, что согнулся пополам. Ламберт тоже улыбнулся, но несмело.

— Я такой же человек, как и вы, — сказал Густав, восстановив дыхание. — Но я не могу позволить себе взять то, что вы предлагаете.

— Почему?

Он ответил не сразу. Тревога сжимала грудь Ламберта в тисках. Глупый разговор, глупый. Он прекрасно знал, в чем дело.

Тело и душа священника принадлежат Господу.

— Когда я вернулся из паломничества, я понял, что больше не могу бороться с собой, — опустошенно ответил Густав, словно и не хохотал всего минуту назад. — Со своей гордыней и злостью. Я сдался. Пять лет в деревенском приходе под Гросбургом я жил, как живет половина священников: во грехе. Делал все, что желала моя плоть, и убеждал себя, что не могу иначе. Но и это оказалось ложью. Такая жизнь противна моей природе. Я осознал это, когда два года назад приехал сюда, в Майнбург, вслед за моим братом. Мне жаль… Я бросил Фридриха и Агнес, когда они нуждались в защите больше всего. Им пришлось перенести так много горя… Но теперь им не нужна моя помощь.

Горло сдавило до боли. Ламберт попытался сглотнуть, но не смог. Если он вернется в Нортен, он обнаружит то же самое. Он больше не нужен Жанне и Филиппу. То, что когда-то было жалким подобием семьи, рассеялось как туман.

— Знали бы вы, как я вас понимаю.

— Я же говорил, что мы похожи, — печально улыбнулся Густав.

***

Королевский двор погрузился в оцепенение. Вскоре после покушения король Фридрих отправился в гости к одному из вассалов; леди Агнес заперлась в покоях; Барон вяло шатался по замку. Сэр Грегори отказался говорить о заговоре. Ламберт потратил все улыбки, но так и не вытянул из него ни единого слова. Густав больше не искал его вечерами, погрузившись в переводы древних трактатов. Зима становилась все холоднее.

— Так мы не поедем к Розамунде? — расстроенно спросил Вилли однажды вечером.

— Нет, не поедем.

Даже воздух стал другим, более вязким, тяжелым. Не хотелось покидать постель, выходить во двор, чтобы только не впускать в легкие холод. Ламберт кутался в одеяла и шкуры и пинал Вилли, чтобы тот подкидывал дров в очаг.

Ламберт скучал по теплым зимам Нортена. А еще он скучал по Густаву. Густав и сам был как зима — обветренные губы, безжалостные слова, умирание и обещание новой жизни.

Во снах он дарил Ламберту утешение, которого тот искал днем: искалеченные, ласковые руки прикасались к светлым волосам, излечивая любые хвори. Утром Ламберт не чувствовал возбуждения, только боль в груди.

Густав был прав. Он выдумал спасение: если будет уверен, что его ложь вот-вот разоблачат, это снимет ответственность за ошибки. Если он решит, что Густав ненавидит его, презирает всем сердцем, будет проще его любить, не надеясь на взаимность. Ламберт подарил себе страдание и лелеял его, возделывал словно землю по весне. Плоды этой боли прорастали, мешали видеть правду.

— Плохой из меня шут, — криво улыбался Барон утром после отъезда короля. Теплые карие глаза превратились в кладези печали. Они с Ламбертом сидели во дворе замка и наблюдали за тем, как Вилли таскает воду для купальни — туда-сюда от колодца до казарм. Вот, споткнулся и разлил половину ведра, что за неряха! А когда будет греть в котелке, недогреет или выпарит к чертям собачьим?

— Шут — отличный. Лжец — такой себе, — успокоил Барона Ламберт.

— На моей родине все было наоборот. Лгать у меня получалось отменно, а вот веселиться — с трудом.

— И чем же ты занимался на родине?

Барон пожал плечами.

— Чем только не занимался. Но итог вышел один — я здесь, за морем, в ледяной стране, где людям не до шуток. А вот государей убивать всласть и здесь, и на Юге. В этом человек везде одинаков.

С другого конца двора Вилли крикнул, что закончил и идет перекусить. Ламберт осадил его: «Какой перекусить, следи за водой!», а затем устало обратился к шуту:

— Фахим, что происходит на самом деле?

Его имя звучало непривычно. Как давно король узнал о нем? С самого первого дня в Майнбурге Фахим представлялся не иначе, как Барон Одного Угла — шуточный титул с крошечными владениями в тронном зале. Но сейчас его измученное лицо больше не могло дарить веселье. Он опустил взгляд под ноги и сказал:

— Наверное, я схожу с ума. В моей голове нынче так много голосов, что поди разберись… Когда уехал король, все стало только хуже. Я очень плохо сплю.

— Каких еще голосов?

Но Ламберт уже знал ответ на свой вопрос.

Тех голосов, что так стремился услышать Густав.

С Бароном разговаривали мертвые.