Fraulein Eule

Она была рядом, сколько он себя помнил. Она была единственной, кто всегда любил его и кого любил он. Когда он рыдал, утирая лицо кулаками, она с нежностью наблюдала за ало-клейкими разводами. Её карие глаза всегда полнились пониманием и теплотой, усмиряющей и примиряющей. Он полз к ней на коленях, когда не мог подняться на ноги, не упав снова. Он чувствовал в ней вечного покровителя, который оградит крылом и исцелит от страха. Он задирал голову, ищуще заглядывая в её мудрое светлое лицо, и доверительно жался у подножья.

— Скажи, дитя, ты знаешь, отчего ты плачешь? — склонив к нему свой изящный стан, спросила она когда-то.

— Мне… Мне больно! — всхлипнул Уолтер с отчаянием.

— Больно, — повторила она негромко, поведя головой, и медово-рыжие локоны рассыпались на плечах. — А ты знаешь, что это — на твоём лице, на твоих руках и одежде?

— К-кровь?..

— Да, кровь. Твоя кровь. Ответь мне, дитя: не потому ли ты плачешь, что ты боишься её? Тебе страшно думать, что она не внутри тебя, а здесь, на твоих глазах?

Уолтер утёр слёзы, задумался.

— Может быть? Я… я не знаю.

— Я открою тебе один секрет, мой мальчик. Я верю, что пришла пора: ты достаточно вырос, чтобы понимать, — вкрадчиво говорила она, любовно смотря на него.

Увлечённый, он забыл о страхе. Он навострил ушки, подбираясь ближе, в сень крыла своей милосердной единственной защитницы. Шелест ветра в кроне мёртвых деревьев, перезвон усохшего ручья — её голос завлекал и убаюкивал, и всё живое вокруг переставало иметь значение.

— Твоя кровь чиста, твоя кровь прекрасна, дитя. Твоя кровь честна — она никогда не обманет тебя, если ты будешь следовать её зову. Только тогда ты будешь счастлив, когда она говорит с тобой, только тогда ты найдёшь свой путь, когда она поведёт тебя. Ты её слышишь?

Он замер, прислушиваясь. Из гула тишины родились глухие стоны Матери, глумливый стрёкот цикад и вечный шум далёкого дождя.

— Это — моя кровь? — спросил он.

— Нет, — покачала она головой, не сводя с него чутких глубоких глаз. – Нет, увы, ты не слышишь.

— Что же мне делать? — испугался Уолтер.

— А вот теперь, дитя, настало время для моего секрета... Боль — это спасение, твоё высшее благо.

— Что?!

— Слушай же: лишь тогда ты счастлив, когда слышишь свою кровь. Лишь тогда ты слышишь свою кровь, когда ты по-настоящему един с нею. Лишь тогда ты по-настоящему един с нею, когда готов принять в ней себя.

— Я… Мне кажется, я не понимаю… — прошептал Уолтер, глядя то на неё, то на свои руки. — Она уже во мне, и я… и я — в ней. Смотри?

— Мой мальчик, я бы не раскрыла тебе этой тайны, если бы не верила, что ты её поймёшь.

Спокойная улыбка делала его страхи призрачными, а сомнения — настолько лёгкими, что хватило бы дунуть, чтобы освободиться от них. Её улыбка грела изнутри, из самых тёмных лазеек подсознания — когда она улыбалась ему, он не хотел ничего большего, кроме как смотреть на неё. Смотреть вечно.

— Боль — это не кара. Тебя не наказывают, моё дитя, тебя направляют на истинный путь, которым сам ты ещё не можешь овладеть. Возблагодари Отца своего, мой милый: он поддерживает тебя, такого несамостоятельного, в первых шагах к неизменному свету.

— Я должен принять боль?

— Ты должен быть счастлив болью: она даёт тебе увидеть твой путь. Ничто больше не единит так тебя и твою кровь, как она сама. Ты видишь её, видишь свою кровь?

— Вижу…

— Ты признаёшь в ней свою часть?

— Признаю!

— Вот теперь ты начинаешь понимать... Ты должен помнить всегда, что вы одно целое: она и ты. Боль всегда будет помогать тебе — люби её всем сердцем. И тогда, даже когда твой Отец не сможет тебе помогать, ты будешь сам понимать, где лежит твой путь.

— А как же ты? - спросил тогда Уолтер. - Ты ведь будешь со мной.

Она печально ему улыбнулась.

— Дитя, каждый идёт по своему пути. Гонимый великим счастьем Судьбы не сойдёт с него. А теперь — замкни круг и объединись с ней, со своей кровью, снова, уже не только осознанием, но и плотью.

Уолтер смотрел зачарованно. Её величие подчиняло, её грация пленяла. Её сухое тепло несло благость и веру. Его вечный покровитель, милостивый и всеведущий.

Он тронул пальцем нос, распухший и ушедший вкривь. Короткий ноготь подцепил спёкшуюся борозду. Уолтер всхлипнул и дёрнулся, а тёплая струя, наполняя ямочку под носом, юрко пробежала вниз и скрылась меж приоткрытых багровых губ.

— Дитя моё, ты так быстро учишься, — растроганно шепнула она.

Его обычная, солёная и тёплая, безмолвная кровь текла по языку. Тошнотворно. Но — одно нежное касание — и кровь обратилась раскалённым железом, заливающим горло.

Ногти впивались вглубь завязанных корост, и Уолтер жмурился и вздыхал — терпко, тягостно. Касания трепетно направляли его, и чем дальше, тем чувственнее они становились, тем слаще делалось Уолтеру, тем томнее делалось его дыхание, и там он слышал голос. Голос, существующий в вожделении, жаждущий и ненасытный. Уолтер был един со своей кровью, и он тоже вожделел. А она, его вечный покровитель, вела его, чертила линии на подвластном теле его собственными руками.

— Твоё тело — холст, дитя, а ты — творец.

Он трепетал, он чувствовал всё это. Её пальцы вели его кровь. Он дрожал, он упивался этим. Сбегая из его носа, рта, старых и новых ран, кровь возвращалась обратно и раскалённым металлом утекала вниз, и тяжело оседала там. Жаждущий голос доносился из глубин каменеющего в исступлении тела. Он упивался болью. Кровь упивалась им.

Когда их разлучили, голос крови был громок, но первое время не настолько, чтобы заглушить его крики. Уолтер бросался на стены и рвался в толстую дверь, но потом голос сказал ему, что дверь крепка. Крепче, чем его череп. Чем громче он кричал, чем остервенелее кидался на стены, тем яснее слышал зов.

Уолтеру не оставалось ничего, и он бежал, следовал по сияющему алым пути — и чем дальше, тем призрачнее становилась значимость всего вокруг. Ничего больше не желал он, кроме как их единства, крови и Уолтера. Навечно.

Он не помнил её, своего вечного покровителя.

Он не помнил себя.

А с тех пор, уже в коридоре, ведущем в столовую, висела старая картина. Величественная рыжеволосая дева с совиной головой смотрела холодно и хищно с запятнанного полотна.