у Птиц нет шансов перед Пауками

Ей иногда казалось, что одним своим присутствием она делала вещи рядом с собой невзрачными. Словно выкачивая из них всю свою естественную яркость, краски и красоту. Это пугало и одновременно доставляло неимоверную, нехорошую радость. Из-за этого большинство своего времени она проводила в самой темной пещере, что смогла отыскать, когда покинула родное гнездо. Тот пожар сделал с ней что-то, что неспособен сделать ни один плохой сон с людьми — отпечатало в памяти кромешный ужас. Воспоминания об этом резанули по сердцу, но девушка предпочла просто об этом не думать.
 

Её пещера, её родной дом и, в каком-то смысле, её новое гнездо, глубокими тоннелями уходило куда-то под холодную землю, что была лишена поцелуев солнечными лучами. Тут было сухо и тепло, а если прогуляться чуть вглубь и повернуть в ту сторону где было чуть попрохладнее, можно было обнаружить небольшую подземную речку. Та практически бесшумно спускалась откуда-то сверху, образуя собой цепочку водопадов, которые спускались с поверхности и продолжали протекать вниз, куда девушке было не добраться.

Здесь не водилось рыбы, но иногда по жемчужным водам в пещеру попадал различный мусор с поверхности, который явно до этого принадлежал русалкам. Те любили всякие побрякушки разбрасывать по океанскому дну, завлекая к себя кентавров для разговоров.

Она этого не понимала. Яркий свет ослеплял все три пары глаз, заставляя тело искать любой темный уголок, чтобы забиться там, да шипеть на источник боли. Пришлось наловчиться и свыкнуться с этим, бросив затею вылавливать мусор из воды, вместо этого полностью сосредоточившись на охоте.

Будучи существом, привыкшим к стае, очень трудно было выживать самостоятельно. Это требовало некоторых усилий. Ещё пещера, а вернее сказать «вход» в нее, располагался недалеко от поселения белых кентавров, чье мясо было слишком жестким для её клыков и чьи тела не принимали её яд. Но время от времени Птицы наведывались к ней. И, глупышки, наблюдать за их жалким трепыханием в липких сетях, было одним удовольствием.

Изредка Птицы пели. Их голоса в отчаянии могли брать столь высокие ноты, что она удивлялась как стены не рушились под их мощью. Песни Птиц были пронзительными и она могла слушать их часами, днями, неделями. Можно было бы и вечность, но голод не позволял. Да и Птицы были довольно хрупкими существами.
Лишь единожды она позволила себе оплошность оставить Птицу чуточку подольше. Пришлось избавить его, это определенно был «он», от сетей и лишить яда, уложить на сломанные крылья камни, чтобы тот не попытался улететь. Подумав хорошенько, она согнула оба крыла пополам и насладилась ещё более громким звучанием песни. Хруст костей был лишь крупицей общей мелодии.
Перья под ее рукой дрожали, стоило их тогда коснуться. Они словно целовали её ладони, такие мягкие и теплые. Особенно на лопатках, где крылья соединялись с телом. Одно прикосновение к мягкому пуху заставляло Птицу под её руками и дрожать, и вздрагивать, и часто дышать. В обычаях авиале*, как она знала, такие прикосновения считались очень интимными. Запретными. Птицы обыкновенно прикрывали эту часть своего тела под одеяниями или за мощными крыльями.
Птица смотрел на нее с усталостью и ужасом. В его серых глазах едва ли читалось что-то похожее на ярость или злобу. Это были боязнь и смирение. Последнее ужасало и радовало больше всего: Птицы всегда были гордыми до невозможности. Сломить одного из них было непосильной задачей, даже во время того как их кости разъедал яд.
Сейчас же он просил ее побыстрее покончить с этим, но она не могла.

Запах крови манил, но и жажда слушать песни тоже. Это сбивало с толку, пугало и заставляло из раза в раз менять мнение касательно сначала завтрака, потом обеда, а потом и ужина. На второй день, уже будучи порядком оголодавшей и теряющей самоконтроль, она надавила пальцем на нужное место, откуда виднелось тёмное пятно крови.
Если приглядеться, можно было бы заметить, что рана начала гноиться.

Она глубоко вздохнула, приготовилась слушать. Чужое лицо исказилось от неистовой боли, когда ее когти прошлись по изуродованной царапинами коже.

Алый полился рекой по телу. И Птица, в последнем своем вздохе, звонко запел.