Медленно поднимаюсь по винтовой лестнице. Каждый шаг приходится делать с трудом, прилагать усилия, ноги будто прилипают к ступенькам, а я сама вязну в сгустившемся, пыльном воздухе. Дыхание затрудняется. Я не боюсь, нет, напротив, я предельно спокойна и собрана. Меня не тревожит ни полумрак, ни поздний час, ни Этот, с которым предстоит встретиться, когда наконец удастся преодолеть бесконечную лестницу. Все, что меня беспокоит — игла. Чертова раскаленная игла в затылке. Поскорее бы избавиться от нее!
Делаю еще один шаг вперед, поднимаюсь еще на одну ступеньку. За моей ногой по некогда роскошному ковру тянется клок паутины вперемешку с пылью. Стоило бы стряхнуть его, но сейчас это не имеет значения. Упорно двигаюсь еще на одну ступеньку вперед.
Шаг. Еще шаг. Казавшаяся бесконечной спираль лестницы все же упирается в дверь. Мне остается преодолеть всего семь ступеней.
Я не прикасаюсь к перилам, так как знаю, что тогда мое восхождение станет еще медленнее. Просто продвигаюсь вперед, рывками, стиснув руки в кулаки.
Дверь резная и выкрашена в черный. Краска кое-где облупилась, в таких местах видно потемневшее от времени дерево. Я замираю, разглядывая круглую ручку, возможно медную, изрядно потертую, почти до блеска отполированную множеством рук.
Нужно заставить себя войти. Без стука. Этот не заботился о приличиях, я тоже не собираюсь.
Мучительно медленно поднимаю руку. Игла в затылке, горячая, пульсирующая, становится еще острее, еще горячее, хотя казалось бы, дальше уже невозможно. Перед глазами темнеет, но я все же дотягиваюсь до ручки. Та, в свою очередь, совершенно ледяная, будто покрыта невидимым инеем. Пальцы примерзают, я перестаю чувствовать их.
Уходи. Уходи. Уходи.
Я знаю, что если сейчас развернусь, то смогу без труда уйти. Невыносимо длинный путь наверх в обратную сторону займет не более полуминуты. Но я этого не сделаю, хоть и понимаю, чем все закончится.
Дверь не заперта, но мое нечеловеческое усилие, на деле оказавшееся лишь едва ощутимым толчком, только приоткрывает ее. В щель я вижу небольшую, полупустую комнату, стены которой оклеены коричневыми обоями, и край кожаного кресла.
— Это ты? Что же, проходи.
Заледеневшей рукой снова толкаю дверь. На этот раз она распахивается полностью и с грохотом ударяется о стену. Я не хотела столь демонстративного жеста, просто не рассчитала силу. Кажется, мое тело снова начало слушаться меня, я больше не чувствую себя мухой, угодившей в смолу.
Но игла все еще там, в моей голове: тонкая, острая, длинная. Я должна избавится от нее.
— Ты знаешь, зачем я здесь, — говорю я, встав в центре комнаты. Узор на коричневых обоях похож на нити, или проволоку. Он окружает комнату, будто затягивается. Хочет сдавить, разрезать.
Этот поднимается из кресла и оборачивается ко мне. Я не могу увидеть его лицо. Оно размывается, будто портрет акварелью, на который случайно капнули воды и все черты поплыли. Он невысок и одет в костюм старого, классического кроя.
Игла отзывается новым приступом боли. Стискиваю зубы.
— Не хочу расстраивать, но я не до конца это понимаю, — и голос у него такой… неопределенной. Это даже не голос, а какофония голосов, сливающаяся воедино, как отзвуки далеких криков. Такой звук мог бы навевать страх, но сейчас мне не до этого.
— Вытащи иглу. Так невыносимо жить, хватит меня мучить, — я произношу это спокойнее, чем могла ожидать от самой себя.
— Но почему?
— Почему? Ты правда не понимаешь? Мне больно.
— Эта боль исходит от тебя самой, — он подходит чуть ближе и складывает руки на груди.
— Ты вогнал мне иглу в затылок, а теперь утверждаешь, что я сама виновата? А-а-а! — голову обжигает, по всему телу прокатывается волна жара. Будто расплавленным свинцом по венам. Все же срываюсь на крик, ноги подкашиваются, но каким-то неведомым образом я остаюсь стоять.
— Я не хотел, чтобы ты страдала. Все дело в тебе, ты сама причиняешь себе боль своим несогласием. Другие просто принимают…
— А я — нет. Вытащи иглу.
— Ты знаешь, что тогда случится? — размазанное пятно, заменяющее ему голову, наклоняется к плечу.
— Знаю.
— И ты все равно хочешь избавится от иглы?
— Да, — медленно киваю. — Ты верно подметил, я не согласна. Не согласна так жить. Я не выбирала это. Избавь меня от чужих идей, чужих идеалов, чужих решений и чужих иголок.
— Ты хочешь… свободы? — Я хочу жить так, как сама решу. — Но не готова платить за это?
— От чего же? Я ведь пришла сюда.
— Если бы ты действительно была настолько сильна, то просто жила бы дальше, перебарывая…
— То есть я должна терпеть боль, чтобы жить? Мучатся и сопротивляться до последнего, или смириться, чтобы все прекратилось. Третьего не дано? И все только потому, что ты и другие так решили?! — все же срываюсь с цепи. В два шага оказываюсь совсем рядом и вцепляюсь пальцами ему в лацканы пиджака. Они ледяные, так же, как и все остальное тело. Колючий холод кусает за пальцы, окатывает морозной волной все тело. — Я знаю правила игры и знаю, что хоть все решили без меня, выход есть. За мной остается это право! И ты это сделаешь! Ты не в праве отказать мне в эт-а-а-а-а-а!
Перед глазами вспыхивают ослепительные белые огни. Голову разрывает изнутри. Мне кажется, что я умираю; единственная, оставшаяся ясной мысль: «я не должна упасть. Не перед этим ублюдком». И я не падаю. Пережидаю приступ, дыша сквозь зубы и продолжая цепляться за лацкан заиндевевшего пиджака… точнее это только мне кажется, что он заиндевевший. Как та ручка на резной двери у меня за спиной.
— Мне жаль, что тебе так больно, — говорит он, но в голосе не слышится ни капли сострадания.
— Нет, тебе не жаль. Ты эгоист. А они все — трусливые овцы, — во рту чувствуется мерзкий металлический привкус. Я сплевываю на ковер. Какая уж теперь разница, невозмутимость и приличия все равно дали трещину. Тем более нет лучше способа выразить свое неуважение, чем походя заплевать чужой ковер. — Я не хочу быть такой же, а потому будь добр, уволь меня от этого, господин вершитель чужих судеб. Мое решение окончательно.
— Как скажешь, — он пожимает плечами и протягивает руку. Тонкие длинные пальцы, похожие на ледяные когти, скользят мне в волосы и, ухватив раскаленную иглу, одним коротким движением выдергивают ее.
На миг я чувствую ни с чем не сравнимое облегчение. В первый раз за долгое, очень долгое время я вдыхаю полной грудью и тут же захожусь в приступе кашля от клубящейся в воздухе пыли.
На лицо невольно выползает улыбка.
А потом я чувствую, как металлический привкус усиливается, рот наполняется кровью.
Только бы не упасть.
Носом тоже идет кровь. Я прижимаю руки к лицу, но это никак не может помочь. Тело немеет.
Только бы не упасть.
Мир вокруг расплывается, мутится, качается. Руки перепачканы в красном и липком.
Только бы не упасть.
Пытаюсь сделать вдох, но горло сжимает спазмом.
Откуда-то слышится истошный крик, похожий на рыдание. Кто это? Голос вроде женский… ах да, это же я.
Вот паскудство.
В ушах звенит, как будто рядом кто-то включил неисправный телевизор. Я уже ничего не вижу кроме красной дымки.
А потом в какой-то момент все прекращается. Я обнаруживаю себя стоящей в заброшенном доме. Я одна, а вокруг только полуразрушенные стены. Нет ни коричневых обоев, ни кресла, ни даже потолка. С неба на меня смотрит укутанный в облака оранжево-розовый диск заходящего солнца.
Я все же не упала.
Дом очень старый и доски пола выглядят ненадежно, но я не трогаюсь с места, ища взглядом то, что мне нужно. У моих ног, в пыли и трухе лежит длинная тонкая иголка. Я поднимаю ее.
Если бы можно было просто уйти. Просто выбросить ее и забыть. Но все не кончится так легко. Этот ведь поклонник драматических концовок.
Вдыхаю сквозь зубы. Зажимаю иголку в правой руке и берусь за кончик левой. Перепачканные в крови пальцы скользят по гладкому металлу.
Раздается хруст.
Иголка ломается на две части.
Чувствую, как у меня внутри что-то надламывается вместе с ней. Каменеет. Заледеневает. Но я ни о чем не жалею. Я это выбрала.
Отбрасываю в сторону обломки иглы и заставляю себя криво улыбнуться. Потому что знаю, что он смотрит. Было бы уместно рассмеяться, но я теперь не могу этого сделать. А фальшивый, неестественный смех выглядел бы жалко и глупо.
Я убила свою радость в обмен на свободу и избавление от Этого. Я больше не смогу искренне улыбнуться. Возможно, такая жизнь хуже смерти. Быть может, ее и жизнью-то не назвать. Но это лучше смирения. Теперь я принадлежу только себе и мои мысли только мои.
Я оказалась не настолько сильна, чтобы жить с болью. Но и не настолько слаба, чтобы сдаться. Этот не дождется.
Я разворачиваюсь и выхожу в пустой дверной проем, спускаюсь вниз по лестнице, на которой теперь нет ковра. Шаги даются легко, в голове пусто. Никаких иголок, никаких мыслей.
Я опустошена, лишена части души, но жива. И я это все еще я, как бы кто ни старался. Пусть попробует теперь кто сказать, что я не заслужила своей свободы.