Путь воина

Полоса солнечного света провалилась в зазор между плотно задёрнутыми шторами и теперь крадётся по смятой наволочке. Сейчас крепко пригретому между двумя телами Отабеку кажется, что всё к этому шло, что все дороги вели его сюда, в эту постель. Но это просто крыша поехала наверняка.

Может быть, он немного влюбился. В кого из них?

Он всё нарушил. Вклинился туда, где ему не место, и всё нарушил.

Юри придавливает взглядом, не даёт отвернуться. Просит с акцентом: «Покажи себя. Покажи, какой ты».

Губы вздрагивают, удерживая смешок. Нервное. Сдаваться не хочется совершенно.

— Ти хорусё показар сибя в этом сизони, Артин-кун, — скромно улыбается Юри в конце их первой тренировки. — Осинь стурастуные выступурения.

— Но этого недостаточно, — энергично кивает Виктор и машет бутылкой воды перед носом. — Ты не прыгнешь выше четвёртого! Четвёртое — твой потолок!

Отабек забирает бутылку. Пустые слова отскакивают от него как горох, даже если их говорит тот самый Виктор Никифоров. Отабек это всё уже слышал много-много раз и давно научился выжимать суть: для победы нужно больше. Нужно что-то ещё. Собственно, поэтому он и здесь, разве нет?

Да у него всё лето положено на поиски этого чего-то ещё. Он всё продумал и рассчитал: интенсив с двумя хореографами в России, сборы в Америке, потом ещё пару раз туда-сюда — обменяться опытом. Если он вывезет, то уже в августе будет в Америке с новым тренером и контрактом на сезон. Все зарезервировано, оплачено и забронировано, все билеты на самолёты куплены. Осталось только не облажаться и везде успеть. Отабек как загнанная лошадь — либо он вывозит, либо его пора пристрелить.

— Отказался от балета, да? — Виктор щурится от солнца, рассматривает его, как диковинку какую. — Любопытно. А что выбрал-то? Шаманские пляски? Карате?

Даже солнечные лучи мёрзнут в его глазах. Смеётся. Смейся, Виктор Никифоров, сколько хочешь, только программу дай. Отабек ещё раз показывает три с половиной оборота под ехидный скрип качелей, какой-то малец показывает на него пальцем. Ветер щекочет зелёные животы листьев до хохота.

— Хорусё, пусть этё будит кара-те. Путь воина. — В глазах Юри даже прохладный питерский воздух остаётся тёплым. — Поединок.

Какое, в пень, карате? И никакой это не поединок, скорее, двое на одного. Это на льду они больше своими тренировками заняты и друг другом. А в зале или вот тут, во дворе, под окнами анонимных курильщиков, всё внимание Отабеку — по очереди тянут его, мнут, треплют как чучело:

— Ти свободуный и прастичуный на рьду, Артин-кун. Ни тиряи равновесия от сумены обусутоятерьсутуву-в.

— Обустору-что?

Отабек колеблется, что сложнее: понять жуткий выговор или держать равновесие в нелепой позе, стоя на пропылённой брусчатке.

— Фури-кури, фури-кури, — хихикает Виктор, а Юри краснеет и опускает глаза.

Ну вот зачем?

Один друг из прошлого тоже часто смеялся над акцентом Отабека. И передразнивал. И у него, как и у Виктора, были дешёвые шутки и светлые глаза. Серые, голубые, прозрачные, чёрные — изменчивые, как вода рек Канады.

— Юри хочет сказать, что на земле ты хуже пингвина, Бека! Как ты это делаешь? Годы тренировок? Где у тебя настройки ловкости?

Как им объяснить, что на катке всё иначе? Там грудь наполняется прохладным воздухом, плечи сами идут вниз, в теле лёгкость, в голове свист скорости, и отпустить себя проще простого.

— Путь воина ни торуко в прояврении сиры. Деружи баранус.

Держать баранус…

— Топорно, Бека! Не забывай про красоту. Никто не будет смотреть, если это не красиво!

Виктор показывает, как двигаться, чтобы красиво. Но Отабеку в жизни не взмахнуть вот так серебристой чёлкой.

— У тибя выразитерьный стирь, но ти дорузен раскурыть сибя есё!

— Очень плохо!

— Не расурабряися. Ти дорузен звенеть.

— Никуда не годится! Слабо, очень слабо!

— Почувустувуй сувоё теро. Пуречи вуниз.

— Фури-кури, пури-фури!

Передразнивать так подло, но Отабек улыбается незаметно в кулак. Юри внимательный и вежливый. Отабек таких тренеров ни в одной стране не видал. Но как же смешно болтает.

— Мягче, что ж ты деревянный такой? Папа Карло не родственник, случайно?

— Покази сиру. Ти дорузен показать сибя, Артин-кун. Сито у тибя вунутри?

— Пошел Буратино в кочегары и сгорел на работе, а-ха-ха. Лучше бы он пошел в водолазы.

— Сугорер?

Прелесть Викторовых шуток в том, что их невозможно игнорировать — Юри обязательно скажет, что не понял, а Виктор воодушевлённо и очень подробно объяснит, что значит «сгореть на работе» и почему Буратине лучше быть пловцом, а не кочегаром.

Смейся, Виктор Никифоров. На правду не обижаются — Буратино и есть. Буратино и чучело. «Чувствуй, звени, гори» — пустые слова. Из всего сказанного сегодня Отабек знает только «дорузен». «Должен-должен-должен» колоколом звенит в голове с начальной школы, а может, и с самого рождения.

— Сито у тибя вунутри, Артин-кун?

Что у него внутри?

Что там может быть, кроме соломы? Сердце тревожно ёкает, глупый мозг подкидывает слайды-образы. Прочь. Ничего там нет внутри.

Ничего там нет внутри.

— Насусюпай это, — твердит Юри, — посюстувуй.

— Держи позу! — рявкает Виктор. — Жопа! Подбородок!

«Блять, ну почему ты так хреново прилетел, неудобно! — ноет в соцсети Юрка, опять и снова. — Как раз, когда меня нет».

«Я в конце лета ещё раз буду, Юр, — Отабек лепит последний пластырь над пяткой, вытягивает ноги на подлокотник дивана и, подумав, скидывает в чат план перелётов. И немного делится надеждами: — Потом, может, даже на отпуск останется немного». Он не часто делится планами и надеждами. Кажется, озвучишь — и всё, пшик. Как детское желание на Новый год, которое исполнится, только если записать его тайно и никому не показывать. Бумажку сжечь, пепел проглотить. Вот тогда, может, и не сорвётся.

Только вот Отабек больше не ребёнок и в приметы не верит.

«Ловко у тебя всё сошлось, шельма. Как косынка*».

Точно, Юр. Отабек отодвигает телефон, оставив последнее без ответа. Как косынка — легко и просто. Он задирает футболку к груди, проходит зажатой в кулаке махровой тканью по животу и ниже, с твёрдым намерением быстренько подрочить об это полотенце прямо сейчас, потому что когда ещё будет возможность — неизвестно. Может, никогда. Белья Отабек не снимает, только штаны приспускает немного и думает о всяких красавчиках, о серых глазах и немного — о бирюзовых. О наглой улыбке и о хмуром взгляде из-под пшеничных ресниц. И точно не думает о долбаном прыжке, грёбаном прогибе и ногах и руках, застрявших в жопе по самые локти вместе с болтовнёй Юри и Виктора, которые обещали ему программу за две недели. Первая уже на исходе — Юри чешет затылок, тарабаря, что поражение — часть битвы, а Виктор только загадочно улыбается.

«Ти дорузен паказать сибя, — мысленно передразнивает Отабек японский акцент. — Я ни визю, какои ти».

А Виктор эхом травит про чукчу, которому не подходит яичное мыло однако, потому что чукча должен выкупаться весь. А чукча в контексте — это Отабек, конечно.

Отабек жмурится. Он не думает об этих двух. Только не о них. Не об их руках на своём теле, аккуратных — Виктора и жёстких — Юри.

Юри не стесняется схватить покрепче и давить до звёзд перед глазами — прогибайся.

Виктор лишь едва касается, направляя движение:

— Мягко! Плавно! Легче! «Чэ» — чувственность! Либо ты выучишь это слово, либо я изобью тебя словарём, вот те крест! Будь откровеннее, Бека, не ломайся!

Отабек отгоняет непрошеные мысли, возвращаясь к более насущным: белые ладони чёрного как ночь фигуриста из Франции. Какого хрена он делает в России со своим картавым «р-р-р»? Отабек бы спросил его за чашечкой, как говорит Виктор, водки, если бы была хоть минута свободного времени.

Не нужно было соглашаться на предложение перекантоваться в гостях. «Ой, да какой хостел, что ты несёшь, ты же Юркин дружище, ты нам почти родня, свой в доску, третий не лишний, а запасной, правда, мы всё ещё живём в моей холостяцкой берлоге, но диван отличный, не неси ерунды, Бека, я тебя умоляю!»

Иногда сложно бороться с русским гостеприимством, особенно если русский экс-чемпион обещает программу.

Теперь Отабек не в какой-нибудь общаге, а в этой квартире. Обычная квартира, ничего особенного, если бы не потолки в три метра и путь от отличного дивана до входной двери — полноценная пробежка. Одна только кухня размером с квартиру родителей Отабека. А кроме этого — вечно занятая ванная, стоны ночью из-за стеклянной двери соседней комнаты и контроль каждого шага двумя пристрастными хореографами. Какие уж тут свидания с французскими фигуристами? Родным без надзора позвонить бы хоть раз.

Если бы Отабек остановился в общаге, то совершенно точно склеил бы этого француза, и это самое обыкновенное враньё, потому что Отабек в жизни своей никого не клеил. И ни с кем не был с тех пор, как уехал из Канады, уже больше года назад. Ничего не было. Ну, кроме одного поцелуя. Это считается? Один поцелуй за год, а в это время кое-кто с серыми глазами, не будем называть имён, вообще женат.

Да блядь.

Сейчас Юри занимает ванную, и это надолго, а Виктор ещё на катке — у него своя тренировка, и на что Отабек тратит ценное время? На жалкие сожаления ни о чём? А ведь этими минутами можно воспользоваться, чтобы подумать о заднице в красных боксерах в инстаграме того, на кого Отабек не подписывается.

О татуировках.

Ладно, об изящном прогибе и пшеничных волосах, какого хрена они так ничего и не обсудили? Что там обсуждать, если бы Юрка страдал или парился, то просто сказал бы, нормально же общаются. Так? Значит, Отабек ничего такого не сделал. Так? Какой-то поцелуй, это ничего не значило, пососались и забыли. Да? А если не просто поцелуй? Чем отличается просто поцелуй от не просто поцелуя?

Да что за срань в голову лезет? Задача вроде не сложная.

Лучше о тёмной коже, белых ладонях и французском «р-р-р». Интересно, какой у него член?

Отабек берёт телефон с целью погуглить какой-нибудь прекрасный член: может дело быстрее пойдёт. На экране поверх всего новые сообщения от Юрки.

Отабек чуть не стонет, вот только не от кайфа. Отбрасывает телефон вниз экраном.

Член членом, а задница у француза просто ох.

И губы.

Как он целуется? Отабек напрягает бёдра, протираясь о скомканную ткань всей длиной. Это был бы просто поцелуй, ничего такого. Офигенный. Французский. Такой, после которого этот парень встаёт на колени и берёт в рот. Мысли путаются, подкидывают Отабеку непрошеные фантазии о стонах, широкой улыбке, шёпоте с французским акцентом, там, в Канаде; о пальцах Юры на своём затылке; о руках Юри и Виктора на своих плечах и коленях.

О ночных стонах из соседней комнаты. Как они это делают? Что за бред — стеклянная дверь в спальне?

Отабек нервно задирает непослушно сползающую футболку, удерживает край ртом, выдыхает и вжимается в полотенце крепче, ведёт себя долгими движениями.

Главное сейчас — держать ритм и совершенно точно не продолжать думать об электричестве между этими двумя и о том, как долбануло током, когда они вчера в зале одновременно принялись за него с двух сторон, показывая как надо.

«Не остураняися от тера, — деликатный тон Юри никак не сочетается с болезненной хваткой, — чусутувуй».

О, он почувствовал. Краску на своих ушах, внезапную паузу и заинтересованный взгляд Виктора, от которого проморозило до загривка.

Отабек смаргивает видение перед глазами. Ещё раз. И понимает, что взгляд никуда не исчез — вот он. Виктор опирается плечом о дверной косяк, видно, устроился давно, удобно и надолго.

Секунда на раздумье — и Отабек толкается бёдрами ещё раз. В конце концов, это Виктор вторгается в его пространство, как же вы все достали, честное слово, а Отабек ничего такого и не делает, даже полотенце взял своё, а не то, что ему выдали.

Виктор облизывает губы, подогревая и подсказывая, что Отабек может перестать делать вид, что не замечает.

Отабек и не скрывает. Но отворачивается к мягкой спинке дивана: так легче.

Что ему нужно, этому извращенцу? И кто из них извращенец ещё? Член стоит так, будто Виктор не смотрит, а сам ему дрочит. От этой внезапной мысли бросает в жар.

Он всё ещё здесь? Да, всё ещё. И не один. Да ладно, ребята, вы же почти женаты.

Юри стоит рядом с Виктором на расстоянии, но связь между ними, кажется, не нуждается в прикосновениях. Кажется, они могут заниматься сексом, совсем друг друга не касаясь. Они уже это делают прямо сейчас, и Отабек тоже в этой игре. Втискивается в их вечную прекрасную волшебную незыблемую любовь — своей-то нет.

Они наблюдают, не отрываясь, из-под одинаково прикрытых век, будто прокат короткой, которую они ему так и не поставили. Никаких комментариев, никаких замечаний.

Просто смотрят, и им нравится. Это возбуждает.

Отабек меняет длинные движения на короткие и сильные.

Взгляды, остужающий Виктора и согревающий Юри, змеятся по его телу, задерживаются на ступнях в пластырях, на руках, сосках, на лице, на зажатом зубами подоле футболки. Отабек многое бы отдал, чтобы они уже сказали что-то или подошли и помогли ему, как делают на тренировках.

Он откидывает полотенце, запускает руку в трусы, забирая член в кулак. В другой ситуации не стал бы — он кончил бы и так, но сейчас нужно, чтобы им было видно. Всё совершенно неправильно и противоестественно. Отабек стягивает резинку белья ниже. Ну как? Видно меня, Юри? Достаточно откровенно, Витя?

Глаза закрываются сами собой, а память обжигает вчерашними прикосновениями двух пар рук через тренировочный костюм. Челюсти сцепляются капканом, не выпуская ни звука.

— Хороший мальчик, — ласкает голосом Виктор. — Очень чувственно.

Так вот ты какая, Витькина похвала.

Пошёл ты, Витя.

Отабек открывает глаза и даже не пытается подобрать слова, которые бы могли подойти к этой ситуации — похрену. Вытирает себя и натягивает штаны обратно.

— Чериз час зар, потом рёд, — спокойно сообщает Юри, и подумать только, протирает очки. Запотели что ли, интеллигент сраный? Вопреки тону, голос осипший.

Примерно как ночью за стенкой.

Виктор в последний раз режет взглядом по телу и подмигивает:

— Ждём в машине.

Долгий путь от дивана до двери Отабек слушает себя, ищет внутри хоть что-то. Ничего. Ничего не случилось, даже потолок не рухнул на голову.

Друг из прошлого сказал бы: «Ах вот как? Ну ты и блядина, Бекки! А как же я, а?» Это смешно, но Отабек даже не улыбается.

Они не пара, они никогда не были парой. Они даже во сне не бывают вместе.

Добитый до фильтра окурок падает с высоты балконов, разлетается искрами о глянцевый капот Витькиной тачки.

— Поймал как-то сторож Вовочку, что залез в сад за яблоками… — рассказывает Виктор с переднего пассажирского.

Отабек приваливается бровью к холодному стеклу и затыкает ухо наушником, лишь бы не знать, что было дальше, и тем более не слышать объяснений для тех, кто не понял соли.

Может, если бы они потерпели крушение и остались вдвоём на острове. Без интернета. Без времени. Без людей.

Может, тогда.

Но они не на острове, стрелка часов обгоняет секунды, а людей вокруг очень много. И Отабек всего лишь один из ста друзей и знакомых.

И даже хорошо, что они не вместе — Отабек ведь не слишком был и нужен. Отабек был никотином — лёгким наркотиком, эйфорией, неудобной зависимостью. Прикуренной сигаретой, которая трепещет от прикосновения к ней губами. Не стоит ждать, пока обожжёт пальцы — выбрось, растопчи каблуком тлеющий уголёк сердца.

«Хуль ты ноешь?!» — мысленно рычит Отабек на неповинного ни в чём музыканта и вырубает заунывный русский рок, неизвестно как всплывший в плейлисте.

В танцевальном классе слишком яркий свет, все мысли видно — лазают как бактерии под стеклом микроскопа, но никто не говорит о том, что всех волнует, ровно до того момента, как Юри выкручивает Отабеку плечо, растягивая спину, а Виктор указывает ладонью от локтя до кончиков пальцев.

— Мягче, Бека. Лёгкость. — Он показывает движение своей рукой, предлагая повторить за ним. — Если хочешь. Можешь сегодня спать с нами.

Дыхание на секунду перехватывает от того, что Юри тянет на себя сильнее.

Он позволяет Отабеку взмахнуть рукой, как показал Виктор. Капли пота между лопаток останавливаются там, где дулом пистолета давят два пальца: держи спину. Выше жжёт от тяжёлого взгляда. Может, над самым воротом футболки, а может, на родинке возле уха.

Пересохшие губы раскрываются под пристальной слежкой искристых глаз, настолько голодных, что Отабек даже смотрит в зеркало, чтобы проверить, не жратва ли он. Прямо сейчас не хватает голоса популярного диктора, который расскажет о сексуальном поведении и брачных играх хомо сапиенс в привычной среде обитания.

— Путь воина — ни торько стурумрение к победе, но и дусевное равуновесие, — говорит Юри и берётся за другое плечо. — Есри захочишь, Бе-ка. Дуверь будит отукурыта. Ни будит ничиго, к чиму ти ни готов.

Всё решили уже. Быстро они.

Виктор хитро улыбается, задумчиво трёт острый подбородок и берёт быка за рога.

— У тебя был анальный секс, Бека? — за жопу то есть.

Давит-то Юри на плечо, но сжимаются ягодицы. Рефлекторно, ничего такого. Тоже мне, напугали гея хуем.

— Нет, — выдыхает Отабек — понимайте как хотите, ответ это или отказ.

Взгляд Виктора веселится холодным огнём. Он всё понял как ему нужно.

— Каждый страх — это скрытое желание, Бека.

Шампуню от облысения своему расскажи. Философ хренов. Отабек вздёргивает подбородок, весь пытается выпрямиться, но Юри держит крепко и наставляет:

— Осутурозение, чусутвуй теро.

«Фури-кури-фури», — нечаянно улыбается Отабек.

— Мягче, Бека, мягче. Видел сегодня объявление: «Потерялся маленький Буратинка» — хихикает Виктор. — «Кто найдет, просьба: дайте ему хорошее образование». Кажется, мы нашли, Юри.

Всё тело невольно напрягается, и Юри милостиво отпускает.

— Вусё, на сегодуня, даваи на рёд, — хлопает он по плечу и смотрит на Виктора: — Почиму обурозование?

«И как ты живёшь с этими придурками?»

«Да нормально живу, Юр», — нормально живу, жопу вот готовлю. Почему-то Отабек совершенно не сомневался, что вопрос про анальный секс относился именно к его жопе, а не к чьей-то ещё. Но на всякий случай он уточнил. Юри в интимной переписке трогательно заверил, что это вопрос не принципиальный, а данная практика не обязательная, будет только то, что ты хочешь, Алтын-кун, только то, что захочешь, но вообще — да, жопа будет страдать именно твоя. Последнего Юри не писал — это Отабек сам мысленно дополнил.

«Нормально живу, Юр», — пишет Отабек ещё раз, чтобы наверняка. И ставит точку.

Вообще-то у Отабека уже была подобная попытка, и он охренеть как не был в восторге. Но почему все эти мысли так заводят?

Юри улыбается и машет Отабеку из-за борта, показывая, что они закончили и чтобы он тоже закруглялся.

Фури-кури-пури. Вот скажите, глубокоуважаемый Кацуки-сенсей. Целеустремлённый спортсмен, чуткий учитель и просто хороший человек. Вам зачем сдался ничем не примечательный скромный ученик? Может быть, вы из этих самураев, которые пристраиваются к своим подопечным слишком близко? А? В чём секрет?

Отабек обводит языком сосок Юри, облизывает его живот, глотает член. Виктор нагибает ниже, натягивает на себя и рассказывает анекдот, а Юри просит его объяснить смысл.

Отабек фыркает, смеётся от собственных мыслей, но это никак не помогает справится с эрекцией. Он уже знал одного, который любил неуместно шутить в постели и, признаться, это никогда особо не мешало. Он выкручивает холодную на максимум.

«А вот если факап какой? — не успокаивается Юрка. — Ну, допустим, багаж улетит в Воркуту? Или ещё что».

«У меня раз на произвольную левую музыку поставили, представляешь», — отвечает невпопад Отабек и устраивает ноги поудобнее, сидя на заднем сиденье.

«И что ты?»

«И ни что. Откатал под то, что дали».

«И как?»

«Отвратительно, хуже всех», — Отабек поджимает губы. А чего Юрка ждал? Истории о волевых победах и креативных решениях? Отабек никогда не знал, что делать в таких случаях. У него не было команды, тренеры ездили с ним через раз, он с тринадцати лет всё везде сам. Он и бронь не в тот отель оформлял, и музыку записывал криво, и на автобус опаздывал… Чего только не было — полная колода факапов всех мастей. И никогда Отабек не знал, что делать в таких ситуациях. Он просто делал что-то, и будь что будет.

Палец зависает над кнопкой отправить: «Прости за тот поцелуй, Юра». Может, стоит дописать «Я не хотел»?

Окна домов подмигивают на прощание в вечном молочном вечере, и кажется, что в этом городе никогда не наступает ночь.

— Артин-кун, — в зеркале заднего вида только тёмные глаза видно, — у тибя узе били… секусуальние отуносения?

Отабек хмурит брови. Нет, ну, а что? Они ведь едут сейчас в «секусуальние отуносения», так?

В вопросе ничего такого, но Отабеку вдруг обидно за себя. Что он, вот так выглядит?

Будто не было у него?

А что такого, если бы и не было?

И почему-то сейчас кажется, что лучше бы не было.

Лучше бы он не знал, не пробовал, и, может, тогда ему и не хотелось бы завалить каждого встречного-поперечного смазливого в койку, и он бы не собирался сейчас прыгнуть в постель к парочке хореографов, нарушая все правила этики. И вообще, жить было бы проще.

— Были. — Видимо, что-то есть в его ответе забавное, потому что Виктор хихикает.

— Девочка, а девочка. Пошли с нами в поход? — оборачивается он с переднего пассажирского и сам себе отвечает: — А я уже не девочка, я уже пять раз в поход ходила!»

— Посему девочука?..

Металлические аккорды в наушниках спасают Отабека от этой пошлости. Он воображает Виктора в чёрном глухом костюме, с невероятной печалью в ясных глазах, мрачный гроб оттягивает ему плечо. Кого хороним, господин Никифоров? Чистая, как первач, слеза скатывается по бледной щеке. Юмор, господа. Мы хороним юмор. Помянем.

Виктор на переднем сиденье хохочет, запрокинув голову, а Отабек задал бы ему пару вопросов.

Вот вы, вы, господин Никифоров. Чемпион чемпионов, легкомысленный экстравагантный шутник. Скажите, может, у вас просто фетиш на азиатов?

Но в чём тогда смысл? У вас же есть Юри, и он гораздо привлекательнее какого-то Отабека. У Юри чувственная улыбка, большие кошачьи глаза и изящные черты лица — всё вот это, за что любят знаменитых корейских мальчиков. У Отабека взамен глазки-щёлочки, монгольское квадратное лицо и чумазый цвет кожи. Всё то, за что в школе дразнят.

А может, вы всех своих учеников в оборот берёте? Тоже самурай? Или, скорее, греческий спартанец?

Отабек не знает этих двоих. Но парфюм Виктора выплывает в памяти тяжёлым кораблём, в парусах которого свежий ветер, и совершенно не понятно, что делать с этим воспоминанием. Как и с дезодорантом Юри. С его заусенцами на больших пальцах и облупленной эмалью на дужке очков. Все эти липучки для чистки одежды из Икеи, фруктовые жвачки и брелоки на ключах — всё детальки, до которых нет никакого дела, вдруг собираются пазлом сейчас, оформляются в желание, которого не было ещё вчера.

А может, они оба любят парней помоложе? Или, может, в их отношениях дыра, и они хотят её заткнуть, а Отабек тут так — случайная переменная? Может, он для них никотин, лёгкий наркотик, одолженная сигаретка.

Какая разница? Отабек пальцами зачёсывает влажные после душа волосы назад.

Ладонь чуть задерживается на прохладном стекле двери, прежде чем толкнуть от себя.

Плотные шторы задёрнуты, полоса тусклого вечера делит ширину огромной кровати пополам — на двоих; вылавливает, обличает еле живым светом родинки на беззащитно голой коже.

Отабек не был в этой комнате раньше, и сейчас вокруг темно, ничего не видно, как будто он и не здесь.

Руки, губы рыскают по телу, разбирают на острые фрагменты.

Он так не привык — хочет сам, но его руки попадают в плен, по ладоням скользят языки, на запястьях — крепкая хватка, его затягивают в пропасть с прикосновениями, мурлычут вопросы: «Что тебе нравится? Чего ты хочешь? Любишь массаж? Тебе когда-нибудь делали массаж в четыре руки?»

Отабек отвечает «не знаю», отвечает «да», отвечает «нет», путаясь в порядке.

— Есули чуто-то не понуравится, то ска-жи.

У Юри бархатные скулы, пальцы путаются в его жёстких волосах.

— Если что-то понравится — попроси ещё.

Волосы Вити шелковистые, скулы, кажется, сияют в полумраке белизной, царапают острой щетиной.

— Ляг на живот.

— Надо было накатить, — бормочет Отабек, на лопатках тает тёплое масло. Воздух душит сладким запахом корицы.

— Вусё хоро-сё, — шёпот в правое ухо.

Ему разминают плечи, шею и спину, находят общий ритм. Где кто?

— Ты красивый, — шёпот в левое.

«Вот дела», — усмехается Отабек в простыню. Красивый.

Слово, которое ничего не значит. Не знаешь, что сказать? Скажи «красивый».

Отабека раскладывают, обрабатывают, как кусок мяса. Всё тело обводят с нажимом, размечая на части линиями удовольствия, как чёрным маркером. Разделывают уверенно — что у тебя внутри, Отабек?

Ничего там нет.

Отабек никогда не был слишком-то отзывчивым, он больше любит разделывать сам. Одного человека.

Руки давят сильнее. Это точно Юри. Отабек послушно расслабляется и тут же вздрагивает от щекотки — это точно Виктор.

От вялого тления к пожару — невесомое прикосновение к внутренней стороне бедра. Отабек загорается, ноги разъезжаются сами собой, сквозь транс он слышит тихий смех, жмурится и дышит тем чаще, чем ближе от колена к промежности.

Сейчас.

Тело каменеет, настраивается на боль, но ничего такого не происходит.

— Иди сюда, Бе-ку, — голос манит за собой так нежно, что Отабек готов идти за ним хоть в ад.

Он переворачивается на спину, смотрит на них: Юри, как чеширского кота, выдает лишь блеск глаз и зубов.

Виктор светится весь, страшно потрогать, испачкать. Отабек всматривается, чтобы убедиться, что на ключицах не остаётся следов от его пальцев.

До этого они касались его на тренировках. Брали его как своё, исправляли, боролись с его неправильным телом и заставляли двигаться, снова и снова. До этого они касались его сотню раз, но никогда — так.

— Вот судесь, — говорит Юри, гладит живот, кусает у пупка.

Отабек выгибается ещё сильнее. Да, совершенно точно, здесь.

Настырные руки отыскали, нашарили все его самые беззащитные места, потрогали их, задели нервы, о которых он и не подозревал, выпотрошили, как ягнёнка.

Полоса света слабеет, из последних сил показывает Отабеку тёмный сосок, острый кадык, кошачьи глаза и улыбку, скоро всё это совсем исчезнет в тени.

Отабек льнёт вслепую, щекой к щеке. Ему бы успеть узнать, какой он, «просто поцелуй»? Чем он отличается?

У Юри мягкие губы. Просто-поцелуй тёплый, пахнет морской солью. Отабек неожиданно для себя всхлипывает, впивается крепче.

— Хах, — Виктор подбирается к нему, его глаза блестят. — Кто у нас тут любит целоваться?

Он чмокает Отабека, довольный, гладит его рот своим. Царапается щетиной, его просто-поцелуй жёстче и пахнет шипучкой.

— Смотри.

Белые пальцы Виктора исчезают в чёрных волосах Юри, два стона в одном, хриплые до мурашек — так вот он какой, поцелуй любви. Признание, выражение страсти, желания прямо сейчас.

Отабек тянется к ним завороженный, не зная ещё, что будет. Виктор на вкус как шампанское. Юри — зелёный чай с молоком. Отабек не успевает перестроиться, понять, как в его рот проскальзывают сразу два языка. Он пытается ответить, но не знает, кому отвечать. Они вдвоём облизывают зубы и рот изнутри, по очереди и одновременно, путают ощущения, так что он и не замечает, как ночь зреет и проглатывает их, оставляя только их тепло в темноте. На губах зябко остывает слюна.

— Ещё, — просит Отабек, потому что они же сами сказали, что можно просить ещё того, что понравилось. Берёт за колючую челюсть, за затылок, себе. Ещё. Пылкий выдох обжигает щёку.

Юри мягко стучит по верхней губе, манит, и Отабек стремится за кончиками его пальцев, встаёт на колени, выпрямляется, запрокидывает голову, ловит их языком, как глупая рыба голый крючок.

— Оральная фиксация, — тоном эксперта объявляет Виктор сзади, и ощущается это, как если бы тот самый знаменитый австриец лично ворвался на ваш день рождения и затушил сигару в праздничный торт.

Но Отабек согласен, только бы Юри не отпускал его рот, пока липнет животом к животу, трётся об него, влечёт к себе, а между бёдер твёрдо втискивает колено.

Руки на пояснице ласковые, но Отабек помнит, какими сильными могут быть. Ладони подбирают под ягодицы. Отабек не оборачивается — давит в себе этот трусливый животный инстинкт.

— Тише. Это ещё не сказочка, — шепчет Витя в напрягшуюся шею, — а всего лишь смазочка.

Интересно, как часто от Вити уходят прямо посреди процесса?

Отабек не уйдёт, конечно, и не только потому, что Юри крепко держит его за жопу.

— Я сам. — Отабек заводит было руку за спину, но Юри прижимается ртом, вталкивает в него язык, целует требовательно, будто отвлекает — нет, будто они в зале и он велит Отабеку быть мягче и прогнуться сильнее, пока он сжимает в себе палец.

Они касаются его одновременно, гладят, кусают, обступают, окружают его. Один дразнит, распаляет уверенностью, другой потакает любому желанию тела, но намеренно недостаточно. Отабек почти забывает о неподвижном присутствии в заднице, когда Витя добавляет второй и шепчет, что Отабек внутри очень-очень сладкий. Мышцы резко сокращаются в попытке вытолкнуть обратно. Отабек сдавливает плечи Юри, тянется к нему, выпрашивая поцелуй.

— Боль-но? — шепчет Юри.

— Нет, — выдыхает Отабек, не понимая, как подставиться сильнее и удачно вжаться в чужой живот — осталась пара движений до разрядки.

Он будто видит пальцы Вити — светлые, длинные, растягивают его, двигаются в нём медленно и…

— Красиво, — шепчет Витя, будто знает, о чём Отабек думает, — это красиво.

Они оба читают его мысли, потому что Юри держит за бедро, не даёт потереться об себя, а Витя выскальзывает, оставляя ощущение пустоты.

Его снова разворачивают, Отабек знает, кто теперь сзади, но представляет, что нет. Это легко в темноте: запахи смешались, голоса смешались, шорох упаковки презерватива, руки, скользкие от смазки, сжимают ягодицы, ухо шпарит шёпотом:

— У тебя отличная задница, Бека, я от неё ещё с Барселоны в эстетическом шоке, а дырочка такая сладкая, так и хочется скорее запихать в неё член.

Может, Вите стоило бы избить словарём себя, потому что его грязные разговорчики хуже анекдотов.

Тело прижимается сзади, просится, и Отабек выгибается под него: давай уже. Головка раздвигает горячие края, останавливается.

Никто не двигается, не пытается толкнуться внутрь.

— Чусутувуй, Бе-ка, чусутувуй себя. И нас. Даваи.

Отабек чувствует. Как плавно скользит в него член, растягивая его всё сильнее, когда он сам садится, принимая всё глубже, под слишком откровенный стон над ухом.

Время замирает, зажатое тремя телами.

Теперь эти поцелуи в спину и шею слишком бережные для просто-поцелуев. Ревнуют ли они друг друга? Если да, то сейчас поцелуются через его плечо. Или наоборот, не поцелуются.

Губы припадают к ключице, щеке, подбородку.

Все одновременно и вместе перебирают волосы на макушке, давят на шею, тянут за локти, заставляя лечь грудью на грудь.

— Ты такой лапочка, весь день хотелось затащить тебя в постель, Бека. Увидеть, какой ты, когда тебя трахают.

Отабек хочет сказать, что тогда надо было оставить свет включённым, как вы это делаете каждую ночь, но вместо этого лихорадочно комкает простыни от медленного движения внутри себя.

Пальцы ползут по мокрой спине, соскальзывают между ягодиц, находят место, где другой соединяется с Отабеком.

— Дыши, дыши с нами, — выдохи на виске, в ритме с дыханием на затылке.

От ощущений всё переполнено, перегружено, перегрето. Кто из них ловит руки, целует запястья? И прежде чем отпустить — хриплая просьба:

— Только не спеши.

Отабек смиряется, расслабляется, принимая горячее трение внутри себя, распаляющие ничьи прикосновения к его телу.

Низкие шумные стоны и дурацкие комплименты, руки жёстко сжимают бёдра, толкая обратно на член. И это кто-то другой, а не Отабек, просит «да» и «ещё». От этого внутри всё бунтует, отзывается гулкой пульсацией в пах. Чья-то кожа горчит под языком, солёная от пота. Чьи-то руки скользко сжимают вместе два члена.

И сдаваться совершенно не хочется. Отабек рычит, не замечает, как начинает двигаться сам, выгибает спину, оборачивается назад, вырываясь из наваждения или проваливаясь в него.

— Маренький рев, — шёпот в оскаленные зубы.

Чьи это стоны? Несдержанные, частые, в такт сильным толчкам внутри. Поцелуй яркий, глубокий, со вкусом зелёного чая и шампанского. Кто-то целует его, ухватив за челюсть, и Отабек сжимается на пределе, падает сожжённым до фильтра окурком, разбивается вдрызг и гаснет.

— Ч-ш-ш-ш, — гладит мокрую спину Виктор, — я держу тебя, наш маленький лев.

Издёвка. Отабек медленно выдыхает и шипит от боли, когда Юри аккуратно выходит из него.

— Артин-кун?

В ярком свете дня кошачьи глаза смотрят внимательно, будто ищут следы оставленной ими травмы на лице.

— Всё хорошо. Виктор спрашивал уже.

Виктор выцепил прямо на выходе из душа и спросил, всё ли в порядке, Бека, и много других утомительных добрых слов. Отабек ответил, конечно, всё хорошо, понравилось, да, нет, немного.

Всё-таки слишком быстро он сбежал, не очень-то вежливо. Но так невыносимо хотелось смыть себя въедливые запахи, липкие жидкости, всё случившееся, оттереть, забыть, слить в канализацию и не вспоминать никогда. Тревога скручивает узел в грудной клетке всё сильнее и туже.

А теперь этот Юри ставит кружку чая с молоком на журнальный столик и смотрит через пыльные стёкла очков. С фарфорового края виснет нитка от дурацкого чайного пакетика, потому что Юри пьёт зелёный, Виктор — кофе, чёрный у них только такой, а свой закончился.

Юри не уточняет, почему Отабек предпочёл диван, но спрашивает, всё ли в порядке и как он себя чувствует, не сделали ли они чего-то не того и что они могут сделать для него того.

Отабеку не нужны эти вопросы. Ему бы отвернуться, проспать весь свой единственный выходной день и не думать о дискомфорте там, где он не привык.

— Хоцешь, судераю тибе массазь? — и краснеет, как невинный сопляк. — Без продолжения.

В дверях таинственно мнется Витя, чёртов вуайерист.

Узел между рёбер немного расслабляется. Самую малость.

— Хочу, — берёт кружку Отабек, — сделать тебе.

— Хоросё, — улыбается Юри. — Я пуридумар тебе прогурамму.

Пуриду-прогура, фури-кури. Отабек тоже улыбается. Он и сам себе уже всё придумал.

Палец зависает на кнопке отправить: «Прости за тот поцелуй, Юра. Я не хотел», но вместо отправить стирает, потому что это неправда и он хотел. И потому что за поцелуи не извиняются. Им просто нужно поговорить. Желательно лично.

Ладонь чуть задерживается на прохладном стекле двери.

Сейчас крепко зажатому между двумя телами Отабеку кажется, что всё к этому шло, что все дороги вели его сюда, в эту постель. Но это просто крыша поехала, не иначе.

Может быть, он немного влюбился за эту неделю, что они просыпаются вместе. В кого из них?

Вчера они с Юри болтали допоздна, пока Витя сопел Отабеку между лопаток. Юри говорил и кончиками пальцев всё рисовал на лице Отабека.

— Курасивый.

— Обыкновенный.

Отабек отворачивается, а Юри обводит ушную раковину, линию челюсти, меряет скулы маленькими шажками.

— Это ты красивый, — признаётся Отабек. — И Витя красивый.

— Ми говорири о тибе, — кивает Юри. — Муного.

— Вы хорошо смотритесь вместе. Красиво.

Дурацкое слово, которое ничего не значит. Говорите его, если не знаете, что сказать.

— Ти ни долужен бесупокоится, Бе-ка, — улыбается Юри. — Ми с Викутором буриже теперь. Новие гурани буризосути.

И с чего он взял, что Отабек беспокоится? Взрослые люди — сами разберутся.

— Буризосути? Фури-кури? — улыбается Отабек, но Юри отводит взгляд и краснеет.

— Непунятуно пуроизношу?

— Понятно, просто это так…

И хочется сказать «мило», но это ничего не объясняет, да? Может, даже делает хуже.

Всё плывёт, в фокусе только раскосые глаза Юри, внимательные, прищуренные.

— Просто хочется говорить на одном языке с тобой, — Отабек закрывает глаза, — попробовать твои слова. Стать немного как ты. Это приятно.

— Ти такои разуговоручивый пред суном.

— Да, — зевает Отабек, — мне говорили.

Говорил кое-кто очень-очень давно, в прошлой жизни.

Солнечный луч цепляется за угольно-чёрную растрёпанную чёлку.

Юри крепко спит, как всегда по утрам. Витя немедленно просыпается от неловкого движения Отабека или ещё раньше. Прозрачные ресницы вздрагивают, щекочут спину. Он обнимает крепче и улыбается, это совершенно точно.

Отабек рассеянно плавает взглядом по ковру из коровьей шкуры. В полумраке не различить, что рыжий. По прозрачным дверям гардеробной — идеально гармонируют с дверью в спальню. В гардеробе среди сорочек и пальто внезапные олимпийки и дешёвые пуховики, на полу - вразнобой скакалка, гантели и потрёпанные Юрины журнальчики, а на стуле у кровати чёрные джинсы и толстовка Отабека. Вокруг целая куча места, прекрасно разместился бы его байк. В аккурат под этой картиной на стене: белые брызги, чёрные брызги, оранжевые, желтые — сейчас все серые. Отабек пытается найти те, что ещё не видел.

— Может, мы немного в тебя влюбились, чукча, — по-русски, вместо доброго утра.

Отабек хмыкает и пытается встать, но Витя крепко вцепился.

— Когда я приеду в следующий раз, — непонятно зачем, и это неловко, но кажется, что об этом нужно сказать, прямо сейчас, потому что они заигрались. — Я остановлюсь в отеле.

— Это правильно, наверное. Думаю, да, — Виктор целует в лопатку. — Но всё-таки.

Утренний луч сползает на чёрные ресницы Юри. Он морщит нос во сне. Утром его не разбудить, хоть пали из пушки.

Развернуться бы, завалить болтуна на лопатки, пока он не рассказал какой-нибудь анекдот про ёжика, который научился попой дышать, и заставить молчать всеми самыми развратными способами. Может, Отабек так и сделает. Только зубы почистит.

— Говорю за двоих, потому что Юри не скажет, — держит Витя. — Он никогда не говорит, но зато теперь я знаю, что он выражает себя… по-другому.

— А раньше не знал?

— А раньше не знал. Со стороны оказалось виднее. Юри не скажет, но он будет скучать. Я тоже буду.

Это смешно, в самом деле смешно. Просто секс, все взрослые люди. Между ними ничего общего. Смешно. И очень неэтично.

— Мне поссать надо, — пытается выбраться Отабек.

— Мы будем скучать. — Витя утыкается в спину, гладит кожу мягкими волосами, больно царапает грубой щетиной.

— Будем скучать по твоему суровому рыку. Иди, львёнок, — отпускает Витя, и становится грустно: лучше бы дальше держал. Хочется, чтобы держал.

— Иди, тебе поссать надо.

Юри проводит рукой по собранному чемодану. Впереди Америка и множество остановок и пересадок. Запрягай, Отабек, пора снова двигаться вперёд по этому пути к победе.

— Путь воина ни в том, ситобы отуказаться от рюб-ви, Бе-ку, — Юри краснеет до корней волос. — Путь воина в том, ситобы нес-ти рюбовь в сувоём серце. Береж-но.

Румянец Юри фотокарточкой ложится в воображаемую коробку с огромной жёлтой наклейкой «Прошлое». Рядом с фотографиями серебристых и пшеничных ресниц и стопкой селфи из инстаграма, на который Отабек не подписан.