Фанат

«Ты фанат, ненавижу таких,» – сказала она, а я лишь молча удивился: «За что? Разве так уж плохо быть фанатиком?»… Всю смены я вспоминал наш последний разговор, работа на технике, доведенная долгими нудными тренировками до автоматизма, лишь способствовала мерному течению мыслей. Ну да, я – фанат, хотя фанатизм фанатизму рознь, да и фанатизм ли это? Я - офицер, жаль, что не боевой (и к счастью моей матери),  всего лишь молодой лейтенант, сменивший несколько месяцев назад букву «К» на погонах на две маленькие звезды. Ноя горд, я рад, я счастлив, что я – офицер великой страны, мне нравиться носить форму, мне нравиться быть офицером, мне нравиться служить Родине. И то, что я стремлюсь выполнять все, что положено выполнять офицеру – разве это фанатизм?
Хотя, она, вероятно, права, по мне не видно, что я офицер. Студент – вот ее определение, может быть, достаточно верное определение. Что ж, буду откровенным, точным соблюдением всех внешних сторон, я пытаюсь скрыть или устранить несоответствие своего облика и характера, наверное, не совсем офицерского. С другой стороны, не ей судить, кто похож на офицера, а кто нет. И как нельзя быть чуточку беременным, так нельзя быть почти офицером.

Она спросила: «почему я стал офицером? Почему, зачем я пошел я в армию?» А этих причин у меня хватит еще на дюжину, таких как я людей, но ни одна из них наверно не стала решающей, ее нет, или я не могу решить, все же, какая из многих… Я сам ранее задавал себе вопрос. Что сделало меня военным? Ведь я – не потомственный военный, мой дед – танкист, не в счет, их поколение все побывало на войне. Дело не преемственности поколений, не в генах. Но с другой стороны, почему меня на разводе смены пробрала дрожь при голосе, читавшем бое-вой приказ: … «Оперативный дежурный – майор Горелов; … операторы боевого поста 15 лейтенанты Волков и Иванов…» Почти такая же, как и на присяге. И это чувство гордости за доверие, и груз ответственности. А сейчас я в кунге «Урала», выполняю свою конкретную боевую задачу. О ней, о работе я не думаю, все доведено до полного автоматизма, руки сами выполняют все операции, глаза – контролируют, отмечая в тусклом свете дежурного освещения и сигнальных ламп блестящую от пота спину первого номера расчета – такого же лейтенанта,  как и я сам. Ему скоро «дадут» старлея, а мне до него еще чуть менее года. Полчаса назад сгорел наш кондиционер, и температура поднялась внутри до семидесяти градусов. Но открыть и оставить открытой дверь нельзя, и мы, страхуя друг друга, по очереди выскакиваем на ночной воздух – там прохладно – всего лишь двадцать восемь, но проходят быстро минуты и снова в кунг, туда, где работа. Я работаю, а мысли все лезут в голову, словно от жары голова распухла, и мозги закипели. Я просто не могу забыть последний разговор с ней.

В эти мысли о ней, о единственной и любимой, такой желанной и непонятной, вплетаются картины прошлого, затронутые какими-то случайными ассоциациями. А память, как всегда услужливо,  подсовывает их мне, словно это я, а не она, хочу понять, почему я стал военным, хотя мне это знание – не нужно, я хотел – и я стал…, мечта знаете ли. Но может ответ на этот вопрос, поставленный давно и не ею, что-нибудь изменит в моей жизни, ведь не так уж и хороша она, на самом деле?
В наше дурацкое время, хотя, по большому счету, я бы не променял его на другое, быть военным не почетно и не престижно, да и денег не приносит. Мне казалось, что армия нужна любой власти в любой стране, но, похоже, я ошибался –  не любой и не в любой стране. Мое желание быть нужным и полезным, похвальное, в общем-то, наверное, для дела или идеи, казалось мне достойной жизненной целью. Не хотел бы жаловаться, но неудачи в детстве преследовали меня, мне всегда не хватало совсем чуть-чуть до достижения цели. Нет, неудачи не сделали из меня размазню, но и не закалили, я просто стал относиться к ним как обычному атрибуту своей жизни, пугаясь удач и побед. Мне не казалось особо достойным  делом добиваться реванша; был ли я горд, наверно да, но это тоже была какая-то странная гордость. Стиснуть зубы, смолчать, развернуться спиной и уйти, зажаться, стерпеть, запомнить, сделать вывод, все переживания горесть и боль загнать внутрь, в себя. Всем казалось, что я открытый парень, что на лице, то и в душе, но все они ошибались. Мне поскорее хотелось стать взрослым, и мне казалось, что мое чисто внешнее спокойствие будет расцениваться как признак взрослости. Но многим мое внешние и по сути наигранное спокойствие и невозмутимость вставало поперек горла и их целью становилось достать, задеть меня. Кто-то скажет - лицемерие, может и так, конечно, но лицемерить мне хотелось менее всего. " Я хотел быть один - но не смог быть один…" Так чисто внешне, да и отчасти внутренне, стал грустным и тоскливым. И даже сейчас, когда я про-сто задумчив, или просто нейтрально спокоен, большинство считает, что я обижен, или, по крайней мере, расстроен чем-то…

Я вспоминаю своего вожатого Лешу, весельчака и балагура, прекрасного гитариста, мы сдружились с ним в пионерском лагере, он потом часто приезжал в Ленинград. Но что бы он ни делал, шутил, пел, работал, просто был с нами – детьми (мы все были тогда 6-8 класс), в глазах его всегда была не проходящая тоска. Мы знали, что он воевал в Афгане, и знали, что был дважды ранен. Мы знали, что он, легко контуженый, тащил раненого капитана к вертушке, отстреливаясь от наседавших моджахедов.  Но он никогда не рассказывал о втором ранении… Гораздо позже, в один из его приездов в Питер, он рассказал мне при каких обстоятельствах он был ранен второй раз…

… Колонну ждала засада – ее атаковали с трех сторон сразу, первая «метла» из двойки прикрытия завалилась на бок и задымив врезалась в скалу в первую минуту боя. БМП Алексея получил две гранаты в корпус и встал, Гурьев соскочил вторым, после взводного и успел увидеть падающие ноги – верхней части туловища уже не было, а перед ним в трех метрах афганский пацаненок лет десяти поднимал с земли брошенный кем-то «калаш». Долгие секунды он держал на прицеле того пацана – мучительно долго и не смог нажать на спусковой крючок… а тот парень смог - четыре пули на вылет… Это о таких говорят фанатик, а сравнить меня с таким - просто больно и обидно, хотя и понятно, что не о том разговор.
И это он мне сказал как-то на прощание, что хотел бы, приехав как-нибудь в Питер, встретить солнечным днем где-нибудь меня на набережной меня. Красивого, стройного, в форме офицера, а  за моей широкой спиной бы пряталась смущенная красивая девушка. Н-да, на ка-кое-то время эта картина захватила меня на столько, что стало не просто мечтой, но целью. Эх Леша-Леша, высокий, стройный, в форме офицера, красивый (хотя об этом не мне судить), да все это уже есть, но вот с широкой спиной как-то не получилось, да и девушка не любит, когда я в форме. Да, но не встретимся с тобой уже, погиб ты, глупо, в автокатастрофе, хотя, когда смерть была умной?
Но и во мне до сих пор стоят слова Сергея, ставшего моим первым настоящим другом: «Игорь, никогда не обижай девушек». Что ж, я всегда старался следовать этой заповеди, хотя чаще всего ради этого мне приходилось жертвовать своей гордостью, или поступаться вновь и вновь какими-то принципами. Однажды, несколько лет назад одна девушка, сказала, что со мной легко общаться, так как я простой, мягкий человек, который может легко уступить просящему… Странно, но только сейчас я понял насколько она ошибалась: я не уступчивый и не мягкий. Я гибкий. И этим все объясняется, и для каждого, кто "обречен" на общение со мной, у меня свой модуль "упругости". Пожалуй, он мог бы гордиться мной, я выполнил его пожелание, но погиб и он, при штурме Грозного, простой морпех из Ярославля… Кто-то скажет, что мы там потеряли - за что мы ведем ту войну. Это не наша война, там нет наших интересов. Нет, скажу я им, всем.  Эти лица стоят передо мной и изменить их памяти я не смогу никогда. Я еще мог бы много рассказать ей о своей службе, о тех причинах, которые заставили меня пойти в армию. Можно было бы вспомнить героическую историю нашей Родины, но к чему все эти высокие слова, когда все гораздо проще можно объяснить, объяснить другими словами. Просто я по на-туре воин, борюсь всегда и со всем, пусть иной раз борьба в себе или просто не видна внешне. 
Так что ж, я горд тем, что я офицер, мне нравиться носить форму, я знаю, что если что-то начнется, то я буду в первых рядах. Да и вообще, я делаю дело, которое мне нравиться, дело, которое может быть не цениться сейчас, но его оценят позже. Мне не стыдно за то, что я офицер, не стыдно за дело, которое делаю, если это фанатизм, пусть. Но тогда скажите мне, что плохого в этом?  Кто еще скажет, что он хорошо делает любимую работу, за которую не стыдно?