Алена часто смотрит на фотографии – это одно из любимых ее занятий. Скрывая свою любовь к прошлому, она часто мысленно возвращается в него, и фотографии – ее верные спутники. Их сотни, иные она мельком просматривает, будто не хочет всколыхнуть лавину воспоминаний, о которых она предпочитает забыть, в иные она всматривается, ее взгляд становиться задумчиво-мечтательным и она погружается в сладкие воспоминания о давно минувших днях. Ей двадцать один год, но за этот сравнительно небольшой промежуток времени произошло такое количество событий, что другим с лихвой хватило бы на две жизни. Ее взгляд часто и на-долго приковывает одна фотография.
С этой фотографии на нее смотрит такое незнакомое загорелое лицо человека, с которым она рассталась не так уж и давно. Красные от долгих бессонных ночей, воспаленные от порохового дыма, усталые глаза смотрят с фотографии, словно заглядывая ей в душу. В них появилась какая-то не известная ранее уверенность, твердость, за стальным отливом карих глаз спряталась какая-то не свойственная ранее ему тоска, а место грусти в глазах заменила боль. Легкий прищур глаз, усы придавали ему более взрослый вид, чем было на самом деле. Но Алена помнит это лицо совсем иным, а эта фотография и письмо переворачивает ее представление об этом парне. Насколько изменился он? Если внешне, то очень, ну а внутренний мир, казавшийся ей таким открытым и понятным, стал в последнюю встречу сплошной загадкой, а теперь повернулся новой гранью
Рассеченная левая незажившая бровь со следами снятых швов, небольшой шрам на щеке, разбитые в кровь потрескавшиеся губы, обветренная загрубевшая кожа на небритом лице были слишком разительными переменами в облике Донцова. Из-под съехавшей слегка на затылок косынки защитного цвета торчит привычный упрямый ежик волос. Видна легкая проседь на виске, ей Алена удивилась более всего, когда впервые увидела фотографию, сейчас она уже привыкла к ней, хотя и не видела Донцова уже давно. Она улыбнулась, вспомнив, как пыталась, заставить носить более длинную прическу, но волосы у Андрея не лежали, да и если честно, ультракороткая платформа шла ему более всего, хотя ей нравились длинные мужские прически. Фотограф поймал его в кадр в тот момент, когда Донцов, устало, отмахиваясь от кого-то невидимого на снимке, говорит что-то. В его левой руке, выполняющей непонятное замысловатое движение, – белая армейская кружка с дымящимся чаем. На губах застыла, легка ироничная, но до боли знакомая усмешка с непривычно опущенными уголками губ.
Донцов сидит на чем-то, за его спиной сквозь просветы в натянутой маскировочной сетке видны горы, лес - "зеленка". Из-под расстегнутого маскхалата торчит тельняшка и личный жетон офицера – его, как он шутил, смертный медальон. На нем, она помнила, расправив крылья, черная летучая мышь парила на фоне земного шара – эмблема разведки. От фотографии веет усталостью, но в тоже время какой-то непонятной уверенностью в завтрашнем дне. Он всматривается в его огрубевшую руку, усталую, вспоминает прежние руки Донцова, она слишком хорошо помнит их. И порою ей хочется, что бы все, если бы не вернулось, то хотя бы повторилось…, но прошлое лишь зло, словно издеваясь, подкидывает картинки былого, возникающие под натиском случайных ассоциаций. Левая рука придерживает лежащую на коленях винтовку ВСС "Винторез". Алена знает из рассказов знакомых, что эта снайперская бесшумная винтовка, и уже понимает, что означает эта тоска в глазах офицера. Она смотрит в глаза смертельно уставшему старшему лейтенанту Донцову, командиру разведгруппы.
А в том конверте, что принес фотографию, лежало письмо: два листа мелкого убористого почерка. В том письме он писал о «родном лагере» под Шатоем, возвращении с гор в который - праздник, о винтовке, как о любимой девушке, за которой нужно следить и ухаживать, беречь, о своей группе… Писал о своей группе, об девятнадцатилетних пацанах, как о дружной семье, где все радости беды делят на всех поровну, о красоте проклятых гор, в которые «влюбился как мальчишка», и которые, ненавидит всей душой, о свисте пуль в ночной тиши…
Он писал о том крике двадцатилетнего парня, подорвавшегося на мине и оставшегося в одно мгновение без обеих ног, который слышал с соседней горы. Алена вспомнила, как при встрече она рассказала Андрею о том, как долго переживала смерть двенадцатилетнего парня погибшего под колесами автобуса. Но не знала она тогда, что ему приходилось стрелять в людей, порой детей лет шестнадцати, сжимающих автоматы, идущих на смерть фанатиков. Теперь она понимала, насколько тогда далеки друг от друга в мыслях они были. Донцов писал о том, что его боевого товарища вытащили раненого из-под огня в Комсомольском, но тот спустя девять дней скончался в госпитале, из-за влитой крови другой группы. Писал о том, как под камнепадом погиб, ставший ему другом и братом, командир его роты, о том, что раненый во время боя помощник пулеметчика заряжал вручную ленту с такой скоростью, что пулемет не смолкал. Он писал, а она будто слышала стоны раненых и криках гибнущих, грохот разрывов снарядов, вой падающих с неба мин. Мелькают в его рассказе «калашниковы», «стечкины», «дягтеревы», ПКТэшки, пестрят коробочки, «Грады», «Ураганы», «стрижи», «грачи», «крокодилы» и «коровы». Пред ней встают картины горных дорог взрывающихся внезапными обстрелами из зеленки, взлетающих на предательском фугасе, пылающих БМПшек. Донцов писал о ночных рейдах, долгих двухнедельных выходах в горы, где надеяться можно только на себя, о страхе выстрела в спину при зачистках сел, куда не один и не два раза их "кидали" вместо обычного задания, о ярости атак, нетерпенье в засадах, о молчаливых СОБРовцах и балагурах ОМОНовцах. Она, как наяву, видит открытую аппарель транспортника, в который заносят « груз 200», пацанов, которым еще нет двадцати, которым суждено вернуться домой в цинке. Он почти видит слезы на глазах всей разведроты, когда провожали в последний путь командира роты и этот трехзалповый салют, провожающий каждого погибшего. Но нет в том письме ни слова о ней. И она понимает, что дело не в той войне, на которую он ушел, которая его изменила, дело в нем, дело в ней. Она уже не знает, так ли уж она и была права тогда, хотя признать ей ошибку, если она ошиблась, будет не легко, даже себе. Она вспомнила обиду, возникшую на Андрея, когда, придя домой, после трехдневного отсутствия – жила у нового друга – нашла у себя дома букет роз и записку: « Удачи во всем, все будет хорошо. Просто Андрей». Сначала она не поняла, что значит просто Андрей, но чуть позже, прочитав полученное письмо, она изменила мнение о Донцове, но до сих пор не поняв, в какую сторону… А спустя полгода, пришел этот конверт с фотографией и письмом.
Она сидит на кровати и смотрит свои фотографии – вот он, молодой лейтенант в ночь после выпуска в месте с ней, подающий надежды офицер: о, как разительна перемена за такой нелегкий год, за эти шесть месяцев войны. И ей все чаще хочется вернуть тот апрель, наверное, как когда-то хотелось самому Донцову. И она знает, почему грустит старлей, но понимает, что прошлое не вернуть, что он уже никогда не придет. И она сидит, глядя в грустные глаза уставшего старлея, который так мечтал о свадьбе, о свадьбе с ней, строил планы на будущее, мечтал о своем двухкамерном холодильнике в своем доме, дарил цветы, охапку белых тюльпанов в ее день рожденья в январе, а нынче закусив губу, где-то, горными тропами, ведет свою группу, сжимая винтовку в руках…
Фотография