Кровоизлияние

Я необычна. Поэтому я боюсь, что, когда ты уйдёшь, меня никто не поймёт.

Она жила в самом центре города. Правда, это была лишь сладкая ложь для меня, человека, живущего в городе около шестнадцати лет и ни разу не покидавшего его пределы, за исключением тех случаев, о которых я предпочитаю умалчивать. Недалеко от её дома располагался домик моей бабушки, поэтому я часто бродила под её окнами, чувствуя в этот момент некий тягучий дискомфорт в грудной клетке. Но тогда я ещё не была тем, кем являлась сейчас, поэтому просто не придавала этому значения. Я тогда вообще мало чему уделяла должное внимание. 

***

В детстве, когда мы с сестрой общались более тесно, чем сейчас, помню, мы часто играли во дворах, даже не предполагая, что однажды именно обитатель одной из здешних квартир перевернёт мою жизнь с ног на голову и поставит всё обратно. 

Беззаботное детство для меня сейчас, как в тумане. Лишь маленькие клочки воспоминаний прорываются сквозь непробиваемую пробку льда. Помню, однажды, из-за сильного ветра, дерево около углового дома упало на дорогу, и мы с сестрой были одними из первых, кто стал играть среди корневищ старого тополя. Это стало наше место и, как бы мы не старались изменить его местоположение, оно оставалось неизменным, можно сказать, любимым. Столько сладких и неизмеримо тёплых, даже колющих болью воспоминаний связано с этим старым тополем, пусть я и не помню, тополь это был или нет. 

Время тихо перетекало из ручейка в океан и вот, не успела я произнести первую молитву к небесам, как уже оказалась втянута в тот период подросткового возраста, когда гормоны съезжают с катушек, а ты, будто неосознанно, начинаешь искать себе пару. Первозданный хаос, происходивший в моей голове, заставлял поглощать всё больше и больше информации, из-за которой моя голова болела, а я уходила в себя и полностью замыкалась от общества. Или общество замыкалось от меня. А возможно, всё одновременно. 

Стараясь преодолеть невидимую стену, я переступала заветную черту, на которой мне удавалось балансировать долгие годы до этого. Я захлёбывалась в ненависти к себе и совсем не замечала, как стала тем, кого ненавидели все. Всё ранее неизвестное, ранее установленное мною как мантра — смешалось в один серый поток, который я поглощала, будто пунш из широкой стеклянной чаши. Причём, совершенно не замечая этого, заглатывала и куски льда, которые плохо влияли на все системы разом. Хрупкая конструкция моего сознания дробилась, как мясо в мясорубке. Вероятно, именно из-за этого я и упала однажды ночью. Так и не встав больше морально. 

Всё ещё оставаясь на жёсткой кровати, в которой находилась для окружающих меньше месяца, но больше года, для себя, я совершенно забылась. Потерялась. Ничего не помня, я брела туда, куда меня заставляло идти течение — в школу. Остальное казалось не таким существенно важным, как ощущение, будто бы нужности кому-то. Самообман хорошо помогал ранам продолжать гноиться, но хотя бы не открываться заново. Пусть было больно и, как мне тогда казалось, несколько унизительно, главное — терпимо. 

Боль всё ещё не унималась, а на душе помимо кошек скреблось что-то, что не оставляло даже во сне. Будто бы цепной адский пёс разгрызал меня и моё тело на части, вырывая из меня что-то человеческое, принадлежащее только мне, и никому другому, отставляя ни с чем. Во мне упорно прорастало семя безразличия и хладнокровности, нарастающей агрессии, и я не сомневаюсь, что оно могло бы прорасти дальше, даже сейчас. Тогда я была идеальным инкубатором для выращивания и даже вскармливания чего-то нового, доселе мне неизвестного. И я счастлива, что она не предоставила мне возможности лицезреть дитя моей же апатии. Хотя, я уверена, она хотела бы увидеть за моей спиной дорогу из трупов, по которой я шла бы лишь к ней. Покорно и беспрекословно, склоняя голову пред её величием и властью надо мною. Но, видимо, что-то пошло не так. 

На мой скромный вкус, она была прекрасна.

Отчаянно цепляясь за эту надежду, я поглотила её без остатка, как обычно я съедаю куски пирога на тарелках — стараясь не пропустить ни крошки. Она назвалась Аней, и мне показалось, что это имя ей вполне подходит. Хотя, если признаться честно, первые несколько недель я не могла запомнить даже этого простого слова из трёх букв. Это чуть позже я узнала, что её на самом деле зовут «Жанна». Но нам не нравилось это имя, поэтому мы решили оставить как и было — «Аня». Спустя некоторое время она вновь изменилась, и я стала звать её «Хару», сокращенно от «Харука». При этом художественные работы она подписывала как «Эруиль» (она великолепно изображала новые лица, людей и природу, китов и различных животных). 
Меня скромно называли «Лиз».

Она была совершенством, точно Бог, к чьим ногам 
я готова была припасть и снимать с песка её следы легкими поцелуями.

Я наслаждалась временем проведённым с ней. Пробовала, смаковала на кончике языка, облизывая им давно в крови губы. Я спокойно продвигалась к тому, чтобы и вовсе забыться. Потеряться в этом тепле, исходящем от неё, забытие от внешнего мира. Хоть и незаметных, едва прикасающимся к моей потрёпанной временем душе подушечками невидимых пальцев, защите. Она постепенно, вероятно, сама того не осознавая, лечила меня. Снимала давно использованные пластыри с тела, бросая их к другому мусору, она будто напоминала мне какой боль быть не должна. Тягучей, солёно-сладкой на вкус — такой быть должна, резкой, колкой, невыносимой, кисло-горькой — такой не должна. Обо мне заботились. От этого становилось всё теплей и теплей. Я готова была следовать за ней куда угодно. И она привела меня в своё логово.

Содрогаясь от февральского холода, мы зашли в обволакивающую теплом просторную, на первый взгляд, ничем не примечательную квартирку. Первое, что встретило меня в этом доме чудачеств — белая деревянная дверь с какой-то красной наклейкой, уже не вспомню какого содержания. Но это что-то заставляло раз за разом обходить данную комнату стороной. Коридор показался нам удручающе мрачным, поэтому мы поспешили удалиться в комнату, что находилась дальше по коридору и у которой имелась смежная стена с комнатой, которая встречала меня та, что притягивала и отталкивала меня своей красной наклейкой. 

Чуть дальше от её комнаты, находилась уборная, а за стеной — кухня, от которой всегда исходили неизвестные мне запахи. Я говорю «неизвестные» потому, что она говорила, что ей не нравится, как они заполняют комнату и портят её исключительный запах, поэтому всегда закрывала дверь перед выходом и так же неизменно оставляла закрытой после выхода из неё

Следующее, что я увидела, была довольно широкая, по-видимому, гостиная комната, которую она называла своей. Расположившись в кресле с мягкой обивкой, она открыла крышку ноутбука, предварительно громко побросавшись вещами и накричав на брата, чтобы эту технику отобрать, она стала быстро набирать пароль. Помню, она даже назвала мне саму комбинацию цифр, но я уже давно забыла какую именно. Всё ускользает сейчас быстрее, чем раньше. Немного пропорхав над клавишами и предоставляя меня самой себе, она чётко и сосредоточено над чем-то громко рассмеялась, прикрывая рот рукой, а другой ладонью, сжатой в кулак билась о стол, как и едва касалась поверхности стола лбом. Это показалось мне тогда таким забавным и милым, что я готова была её обнять и буквально задушить в своих объятьях в ту же миллисекунду. Но, почему-то, просто предпочла посмеяться вместе с ней. И, честно признаться, не пожалела. Где-то глубоко во мне, вновь зародилось тогда неведомое мне чувство, но я вновь предпочла обойти его стороной, дабы ненароком не наткнуться на острые углы реальности, предпочитая оставаться в своём, нет, теперь уже нашем мыльном пузыре.

Каждой минутой я не могла насытиться требуя больше, истощая, в первую очередь, не себя, её. В каждом прохожем видела её каштановую макушку, в каждой руке — её длинные пальцы, в чужих глазах, — её отражение, даже голоса людей мне напоминали её голос. Это было как наваждение. Я будто переставала существовать, выходя из её уютной квартирки и попадая сюда, на холод улиц.

Так я и очутилась где-то между сном и бредом, с присущей мне игривостью и лёгкостью балансируя ещё и между правдой и ложью. Только вот я не учла один немаловажный факт — морально я зависела теперь от неё. А вот она… Была слишком самостоятельной, чтоб зависеть от меня или кого-либо другого.

А потом началась эта чёртова игра. Чёрная полоса, которая заставила меня увлечься и попытаться сожрать инородный объект — Zia. Это был её цепной пёс. Волкодав, если вам угодно. Я не знаю, существовал ли он когда-либо и существует ли сейчас, но я в необъятном долгу перед ним. Он, чьё имя мне произносить до тошноты противно, долго и вкрадчиво, осторожно и с некоторой брезгливостью вкладывал в моё сознание давно забытые вещи и понятия: «ты — ничто», «мусор», «оболочка», «ничтожество», «животное» и другие. Я, как совсем необъятная глупышка, послушно шла к краю, совершенно не заботясь о том, что будет дальше. Ведь, по сути, мне тогда было плевать на окружающих. Я была опьянена игрой. «Хочешь отравленных конфет, Лиз?» — спрашивали они у меня, и я прыгала на задних лапках, виляя хвостиком. «Конечно-конечно!» — отвечала я, и подставляла голову, чтоб мне почесали за ушком. Так я и не заметила, что меня приковали к стене и надели металлический ошейник с тяжёлой, позолоченной цепью. И до сих пор я не могу себе в этом признаться.

У неё на столе росли кактусы. Они стояли в довольно милых белоснежных горшочках. Маленькие, аккуратные и совсем не колючие. Вернее, они были подстрижены. Это она аккуратно обстригла с них иголки, заботливо ухаживая за растениями. Иногда она их поджигала, и, наблюдая за тем, как острые иголки зелёных некогда кактусов сгорают, улыбалась. Порою, мне казалось, что она становилась самым обычным среднестатистическим человеком. И иногда это являлось правдой, но я правде не верю. Часто мы закрывались в комнате и долго смеялись, иногда в этой комнате происходили странные вещи, иногда совершенно обыденные. Это оставляло на моём сердце ожоги.

После ухода Zia, я стала осторожничать. Видимо, он и она заметили это, но говорить мне об этом не стали. Вместо этого, он сообщил, что мы станем семьёй. И я искренне радовалась этому, переведя в своём воображаемом списке Zia из «потенциальная опасность» в «избранное», а она там находилась всё время.

Таким образом, самостоятельно приводя наши, и без того сложные отношения к расколу, я подталкивала себя к краю, таща её за собой. Вот только, если она приняла переход из одной стороны на другую, то я — осталась со своими демонами. И они меня сожрали. 

На входе в комнату, с правой стороны, у неё на стене висела карта с пометками. Она утверждала, что была в тех или иных местах. Я уже точно не помню где и что она отмечала, но помню, что слушать истории о будущем было увлекательно. В то же время, у меня не было никаких планов. Никогда. И до сих пор нет. Потому что это слишком скучно — планировать жизнь по полочкам. Ведь как бы всё красиво не выходило, рано или поздно произойдет событие, которое изменит и разрушит всю твою постройку. И я убедилась в этом на личном опыте. 

Потом мы просто перестали общаться. Все реже и реже говорили друг-другу «привет», встречаясь в школьных коридорах; стали мало общаться; мало проводили время вместе, оставаясь в своих шумных компаниях (которых, к тому же, не было). Я отвернулась от неё, потому что считала, что она предала меня. А она… Я не знаю почему она не звонила и подолгу не писала. Мы вместе потеряли доверие друг к другу и теперь лихорадочно пытались выпутаться из сложившейся ситуации, пытаясь обвинить кого угодно, но не себя самих. 

А потом случилось непоправимое. 
Рак головного мозга. 
Менингиома*. 
А если вдаться в подробности — мультиформная глиобластома*

Всё началось с постоянных головных болей по утрам. Я списывала это на постоянный недосып или наоборот, пересып, а так же на учёбу, которая, врать не буду, у меня не отнимала сил, но всё равно заставляла переживать по тому или иному поводу. Следующим стали провалы в памяти. Я забывала мелкие, но немаловажные детали своей жизни: такие, как свой адрес, или даже имена своих родных. Но, по какой-то странной случайности, её имя я помнила всегда. Я стала путаться во всем что знала и не знала. Длительные головокружения сводили меня с ума. Утром и ночью я кричала во сне и неизменно видела именно её, никого другого. Позже я стала плохо видеть, но родственники упорно продолжали этого не замечать. Им было плевать, что я натыкаюсь на предметы и нередко не замечаю того, как на меня едет машина. С закрытыми глазами я держала равновесие всё хуже, часто не слышала целых отрезков разговора. Но это не мешало продолжать ходить в школу. Потому что я даже не подозревала, к чему все это может привести.

В итоге, я потеряла равновесие и упала со ступенек, когда поднималась с первого этажа в библиотеку. Благо, ничего не сломала. Когда я очнулась, уже была в больнице. Тогда мне и сообщили диагноз впервые. Помню, как с ужасом в глазах и нервозной улыбкой на лице просто отмахнулась, не веря всему услышанному, а в подсознании уже себя похоронив. «Вы, должно быть, шутите,» — единственное, что произнесла моя мать прежде, чем сползти по стене, на которую она облокотилась ранее спиной. Потом она потеряла сознание.

А чуть позже начались всевозможные манипуляции с моим телом, дабы приближение к смерти было менее болезненным: химиотерапия, лучевая терапия и хирургическое лечение. Это было противно, больно, в меньшей степени — унизительно.

Однажды мы с ней ехали на автобусе к дамбе. Там высадились, и она заставила идти обратно пешком. По дороге мы постоянно говорили, не умолкая. Я не помню о чём. Она вела меня следом за собой, и мы пришли на пляж. Там было холодно. Была зима (возможно, весна), и вода была полностью покрыта коркой льда. Только где-то просматривались тёмные круги прорубей для ловли рыбы. Помню, как я была искренне счастлива, а она — удивлена таким эмоциям. Потом мы сидели на камнях. Чуть позже — писали что-то. А потом ушли, проронив наподобие «нужно чаще сюда приходить». Но так и не вернулись в это волшебное, как мне тогда показалось (и кажется до сих пор), место.

Когда я лежала на больничной кровати, даже не в силах самостоятельно поднять руку, так была слаба, дверь в палату с тихим и неприятным скрипом отворилась. И, нервно топчась на одном месте, там стояла она.

Волосы перекрашены с, если правильно помню, каштанового на бледно-розовый. Глаза окольцовывают тёмные круги. Пальцы дрожат, как и всё тело. Нервно улыбается, закусив и без того кровоточащую и искусанную губу. Она медленно садится на стул рядом, будто падая на него. Обнимает мою руку. Бережно, будто я могу рассыпаться, едва меня коснётся человек, берёт меня за пальцы и слегка притягивает ладонь к себе, впрочем, мне не больно. Я вообще ничего не чувствую. Я закрываю глаза, а когда открываю и поднимаю взгляд на неё — она уже плачет. Я хочу стереть с её щёк слёзы, сказать или сделать что-то настолько необычное, чтоб она засмеялась, но могу лишь смотреть на неё и знать, — мой взгляд не выражает ничего, что она хотела бы сейчас увидеть. Я стараюсь улыбнуться. Одними только глазами говорю ей, что все в порядке, хочу успокоить. Но сама уже знаю, что ни я сама, ни она, моим словам не поверит.

— Что будет, если меня не станет? Мир изменится? Или он останется таким же, как и сейчас?

Над нашей пустующей скамьёй раскинулось абрикосовое дерево. Его ветки иногда потрескивали от тяжести плодов. Ветер прикасался тонкими пальцами к шее, отчего по всему телу пробегали электрическим зарядом мурашки. Где-то за горизонтом — золотые облака, а над нами всё так же возвышалось абрикосовое дерево. Где-то над нами — тучи чернели и медленно уплывали вдаль. Порыв ветра заставляет зажмуриться на одну секунду, а мир уже успевает измениться.

— Мир станет таким, как небо.       

Её волосы, пусть и не природного цвета розы, искрятся в темноте. Хочется взъерошить их, нарушить идеальную фигуру и запачкать лицо кровью, так было бы лишь красивее. Но я лишь судорожно закусываю щеку и вновь вижу чернеющее небо.  

Холод заставляет дрожать. Рядом с ней мне всегда жарко, хоть сегодня я этого совсем не чувствую. Ничего, кроме желания обнять её, не заставляет меня грустить так же сильно, как и всегда.

 — Он останется таким же. Но не для меня. Посмотри, какое небо? 

Она медленно переводит взгляд с пустоты на небо. Тучи медленно плывут вперёд, создавая незамысловатые узоры. Прекрасное пустое небо. Больно, как никогда. Глаза болят от той серой бездны, в которую я постепенно опускаюсь по долгой линии дорог и лестниц.       

— Пасмурное, разве нет? 

Она стала бывать в моей палате по несколько часов в сутки. Потом стала даже оставаться на ночь, и я искренне не понимала, как ей удалось это проделывать, учитывая то, что она мне даже не родственник. Мы почти не говорили. Обменявшись её «здравствуй» и моим кивком, она ничего не предпринимала. Только садилась напротив и неизменно держала меня за руку. Иногда она читала мне. «Алиса в стране чудес», «Сказки о странных», «Убийство на пляже» и многое другое. Мне нравилось слушать её голос, но не нравилось смотреть, как я своей болезнью убиваю её.

Когда-то давно, когда я ещё была несмышлёной малышкой, я болела также, только держала меня за руку сестра. Тогда мне нравилось думать, что если я из этого мира исчезну — всем станет легче. Теперь вижу — легче не станет определённо. Будет только хуже. 

— Давай просто смотреть друг другу в глаза. — Однажды выдаёт она, громко захлопывая очередную книгу.       

Я киваю. И мы смотрим. Молча испепеляем души, молча поедаем друг друга, молча видим в зрачках то, что где-то внутри нас. У меня взгляд насмешливый и полыхающий огнём, но, вероятно, она видит лишь стекло. У неё глаза по-щенячьи преданные, и я не помню, чтобы хоть раз на меня смотрели так влюблённо. Я рассматриваю её глаза. Зелёные, с небольшими карими пятнами около зрачка и тёмно-зеленым кругом вокруг радужки. Завораживает. И я вижу в её глазах себя, что смотрит на неё. И это завораживает меня ещё больше.

Она садится на стул рядом, пододвигается как можно ближе. Берёт меня за руку. Я перестаю дышать, потому что понимаю, она целует мою ладонь. Я закрываю глаза лишь на долю секунды, даже не замечая, как погружаюсь в сон.

— Прости… за это… — произношу я на грани сна и реальности, из с последних сил укладываю руку на её уже белоснежные волосы.

 — Я любила тебя все это время. — Она шепчет мне на ухо, но я уже не слышу. — И люблю до сих пор. — Она безумно улыбается, но в её улыбке нет ни грамма веселья. — И буду любить всегда. — Её слеза скатывается по моей щеке, но я этого не чувствую. — Клянусь. — Она целует меня в лоб и уходит, оставив лишь три цветка — красную и черную розу*, а между ними аккуратно положив синюю незабудку*.

Она смеётся заливисто и непрерывно так, как делает это всегда. В уголках глаз проступают слёзы, и она осторожно смахивает их. Вероятно, скулы приятно ноют от долгого смеха. Я наблюдаю в стороне. Мне очень холодно, поэтому она заботливо укрывает меня пледом. Я недовольно нахохлилась, будто филин на снежной ветке, и она говорит, что я сейчас как никогда мила. Я молча отворачиваюсь к стене, недовольно фыркаю. От этого она начинает смеяться ещё более заливисто. А я становлюсь мрачнее тучи.

***

На похороны пришло очень мало тех, кого я действительно хотела бы там видеть. Вот только она так и не пришла. Холодный ветер сдирал с деревьев последние остатки листьев. Будто бы в честь меня и моих мучений, шёл дождь. Около моей могилы бродила кошка. У неё была черная шерсть и зелёные глаза. Они напоминали мне зелёный сапфир, который играл лучами на солнце. Кошка уставилась ровно на меня, ведь животные видят призраков. Я протянула к ней руку, погружаясь в шерсть. Несмотря на то, что я была призраком, я смогла её погладить. Она вдруг замурлыкала.

Появилась она уже ближе к ночи, когда солнце скрылось за горизонтом. В одной руке она держала красную и розовую гвоздику*, которые она нежно уложила на мраморную плиту. А в другой руке она держала белую картонную коробку. Аккуратно уложив её на землю, открыла крышку. И я была искренне удивлена, увидев там приблизительно двадцать цветочных горшочков белого цвета с опунциями*. Вновь обстриженные, чуть подпаленные иголки, и запах чего-то недавно горевшего. Достав каждый кактус, она осторожно подкопала землю и поставила опунции туда, прямо с горшками, предусмотрительно присыпав их землёй.       

Я немного удивлена, но не ошарашена. Это ведь она, от неё можно ожидать чего угодно. Я молча наблюдаю за этим и улыбаюсь. Она так мила в своих любовных порывах. Только вот жаль, что я ей об этом больше никогда не скажу. Хочется обнять её, нарушить идеальную укладку и растрепать волосы. Поцеловать в висок и вытереть слёзы. Схватить руку и больше никогда, никогда не отпускать.

Я стала безмолвным призраком для неё. Всё что я могу — лишь наблюдать. И я наблюдаю. Смотрю, запоминаю, изучаю. Главное — оберегаю. Спасаю её от стремления стать таким же бестелесным призраком, как я. Помогаю любыми доступными способами. Прошу, молю, возвожу глаза к небу, стремясь её спасти. Я не хочу, чтоб она видела, кем стала я, и кем в моих глазах всегда была она.       

За моей спиной расправляются крылья, и я становлюсь тем, кого люди, живущие в неведении, называют «ангелом-хранителем». Я лечу. Ветер бьёт меня в лицо, и из моего носа идёт кровь. Крылья, хоть белые, но такие же тяжёлые, как и крылья демонов — чёрные и кожаные. По ночам, когда она кричит во сне, я прихожу и ложусь рядом на кровати. Глажу её волосы, провожу ладонью по осунувшемуся лицу. На щеках — небольшие впадинки, и эти прекрасные скулы стали ещё более острыми, чем раньше. Её лицо всё красное, глаза заполнены отчаянием и паутинкой из полопавшихся капилляров. Она кричит, не в силах понять, я рядом — лишь руку протяни.

Я укрываю её своими крыльями и обнимаю невидимыми руками. Согреваю её. И она успокаивается, неосознанно обнимая меня в ответ. Только в эти моменты я чувствую себя на своем месте.       

Однажды я не успеваю. Всего доля секунды — она уже стоит рядом, с ужасом глядя на меня. Она мелко вздрагивает, когда я прикасаюсь к руке. Ей нужна всего минута, чтоб окончательно прийти в себя. А как только она осознаёт, что рядом я — заключает в объятья. Следующее, что она делает — целует. Мы не говорим, слов нет чтоб описать происходящее. Внутри будто всё взрывается, будто кричит и вопит — «наконец вместе». Солёным потоком слёзы стекают по щекам, лица раскрасневшиеся, как и глаза. И мы понимаем, что это значит, потому что мы созданы друг для друга, и ни для никого больше.

***

Красная дорожка, что была связана самой Судьбой из красных нитей, приводит нас всех к чему-то общему. Возможно, цепь случайностей специально сводит определённых людей вместе. Может, всё происходит спонтанно. Мир так устроен, если ты не найдешь половину себя при жизни, — сможешь найти лишь после смерти. Вы расправите крылья вместе. Сердце того, кто угаснет, станет биться за двоих. Вы родитесь вновь, но не в этом мире, не в этих телах, не у этой семьи, и будете вновь искать друг друга.

Впервые взяв кого-то родного за руку, больше ты уже не сможешь его отпустить. Ваши пальцы переплетутся между собой так цепко, как это только возможно. Пусть мир сгорит и от него останется лишь серый пепел, ты будешь счастлив. Ведь ты един с тем, кто един с тобой. Это и является истинным понятием «счастья».

Я хочу сказать тебе, что мир не так тонок как кажется. Он ещё тоньше. Всё, что держит этот мир, все те невидимые опоры, о которых нам говорили ещё в детстве, могут рухнуть в любую минуту. Даже сейчас, когда ты читаешь это. Даже тогда, когда ты не будешь этого ожидать. Ночью. Днём. В любое время суток. Помни об этом и никогда, слышишь, никогда не забывай.       

Единственное, что, как мне кажется, держит этот мир — человеческое притяжение друг к другу. Это спасает. Оберегает ту самую черту, грань между тем, чего не существует и тем, чего быть не должно даже в твоих самых сокровенных и извращенных тайнах. Мы непостоянны, хаотичны, поэтому нам всегда нужен тот, за кого можно ухватиться. По сути, мы всю свою жизнь готовимся к тому, чтобы распрощаться со всем, что ранее держало нас в этом мире. Но стоит лишь одному прилечь на секунду и закрыть глаза, как мир опустится в бездну. Испарится. Прекратив своё существование. И тогда всё, что знал ты и знал кто-либо другой — станет ничем, лишь пылью в глазах. 

Притяжение, что заменили красивым словом «любовь», во всех её проявлениях, стало тем единственным, что сможет защитить человечество от самоуничтожения. И саморазрушение от человечества.

Любовь — это личное, непрекращающееся кровотечение каждого. 
И только лишь совсем глупый человек будет это отрицать.

[где-то в октябре-ноябре 2017]