Журавли

— Папа считает, ты плохо на меня влияешь, — едва слышно говорит Сонхва.

Сан улыбается легко и солнечно, как умеет только он, щурясь на полуденное солнце, которое делает его более спокойным и ленивым, как разомлевшего на солнце кота. Сонхва коротко улыбается, скрывая за растянутыми губами всю гамму переполняющих его чувств.

— А мама?

— Маме ты нравишься.

У Сана немного выгорели волосы на палящем солнце, золотятся будто бы, все равно оставаясь тёмными, словно перо из воронова крыла. На загорелых коленях свежие царапины и ссадины. Сорванец, каких поискать, ничего в округе не освятится без его присутствия.

И веснушек ещё больше, чем обычно. Будто сквозь смуглую кожу проглядывает более тёмная бронза. Редкость такая. А в груди Сонхва жжётся сильнее.

Сан чуть поворачивает голову в его сторону и смотрит задумчиво на пальцы Сонхва, лежащие рядом с его затянутым в драную джинсу бедром. Сонхва ужасно хочется положить руку на его тёплую раскрасневшуюся от прикосновений солнца шею, прямо над воротом растянутой футболки с оторванными рукавами, потрогать тугие мышцы.

Мысли совершенно бесстыдные и волнующие, от понимания что он может это сделать вот так, а Сан не станет возмущаться или упираться, а напротив, подставится под прикосновение как кот, требующий ласки, дыхание спирает. Но Сонхва так и не делает ничего такого, хотя Сану бы понравилось точно. Как и самому Сонхва.

Вместо этого Сонхва кладёт руки на деревянную перекладину, сверху укладывает голову, болтает ногами в холодной воде ручья, стараясь даже глазом в сторону Сана не косить, хотя выходит не очень. Сан тихо вздыхает, улыбаясь как-то грустно и в то же время нежно, а потом проводит пальцами по его колену. Сонхва смотрит на его ладонь, на то, как она весомо ложится на его кожу чуть выше, прямо над кромкой ткани тонких шорт. Пальцы замирают на внутренней стороне бедра, Сонхва тоже застывает. Словно паучок в янтаре.

В воздухе разлита тишина полуденного зноя. Сидеть бы дома или под сенью деревьев, а не на солнцепёке. Воздух какой-то дрожащий, но не душный. Внизу, между тёмными прогалинами камней с тонкими сеточками чуть колышущихся водорослей, мелко пузырится журчащий ручей, оглушающе трещат цикады. Чуть дальше ручей расширяется, превращаясь в тугой поток. Там среди камней есть мягкий речной песок, в котором приятно тонут ноги, а он обхватывает их холодными объятиями, щекоча колышущимися водорослями.

Вода студёная, быстрая. Купаться себе дороже, но Сану море по колено. Он заходит в воду до середины бедра. Прямо в одежде, и Сонхва видит, как напитывается и темнеет от воды джинсовая ткань. Сан смотрит в синее небо над головой, белесые росчерки густых облаков сползаются у горизонта, Сонхва мерещатся вспышки зарниц, и в груди снова шевелится то самое болезненное. И приходит понимание, что Сан всё знает и так. Просто молчит.

Ощущение, что это последнее беззаботное и счастливое лето накрывает Сонхва словно шквал прибрежную деревню. Он мрачнеет стремительно, цепляясь за образ улыбающегося Сана как утопающий за соломинку. В который раз кажется, что Сан куда старше своих лет. Сонхва тяжело вздыхает. Следом раздаётся нестройный гул предчувствующих затяжные дожди древесных лягушек.

Сан набирает воду в ладони, подбрасывая её вверх. Капли искрятся на солнце, переливаются драгоценными камнями. Чудится, вот-вот следом радуга засияет. В потоках солнечного света, изрезанного густой листвой, Сан похож на юного бога. Ещё несколько дней, а Сонхва мысленно уже прощается. В голове тяжело и мутно, безуспешно пытается прогнать муть из головы, но горячее марево под веками плещется полноводной рекой, виски ломит. А рядом приземляется Сан. Мокрая одежда холодит кожу даже без прикосновения.

Тёплое дыхание Сана касается обнажённого плеча, а потом его же касаются чуть подрагивающие холодные губы. Сонхва прошивает навылет от нежности и нервной дрожи Сана. Прав он, Сан не глупец, а письма никогда не заменят живых встреч. Слышится тоскливый крик журавлей, но он только чудится, ведь не должны они лететь так рано, их время — осень. Сонхва на мгновение кажется, что он такой же журавль, что плачет, кричит тоскливо, прощаясь с родиной, не зная, свидится ли с нею после зимы.

В знойном воздухе Сан весь будто бы золотится, не высохшие капли речных брызг превращают его кожу в сокровище, а Сонхва ещё острее понимает, что прощаться с родиной очень страшно и невыносимо. Но если он хочет стать врачом — это необходимо. Даже если он вернётся сюда спустя годы обучения, чтобы врачевать болезни деревенских, прежним он уже никогда не будет. Он накрывает лежащую рядом ладонь Сана своей. Она всё ещё прохладная, но стремительно нагревается. Это же Сан, он даже в лютый мороз в ветровке по деревне носится.

— Я люблю тебя.

Сан говорит просто, а потом снова касается губами его плеча, смотрит на него, не мигая. Сонхва хочется на короткое мгновение не слышать никогда этих слов, чтобы было легче уехать, чтобы не так болезненно было расставание. В голове делается пусто и в то же время в груди болит так сильно, так жжётся, будто там почти потухшие угли раздул ветер, кинув ими в самый центр сухостоя и высохших камышей. Сонхва прикрывает глаза и находит губы Сана своими, срывая тяжёлый вздох и выпивая его как горький целебный настой.

— Я тоже люблю тебя, Сан. Но…

— Тебе нужно уехать. Я знаю, Сонхва, знаю.

Сонхва тычется внезапно мокрыми ресницами в его не по-мальчишески крепкое плечо, шепчет что-то бессвязное и болезненно-нежное, когда Сан сжимает его дрожащую руку сильно-сильно. Сонхва робко отстраняется, заглядывает в тёмные глаза немного потеряно и беспокойно, пытаясь отыскать ответ на дне карих глаз, мысленно умоляя «скажи, скажи, пожалуйста, что мы справимся со всем. И с расстоянием, и со временем». Он находит ладонь Сана, переплетает пальцы, но Сан молчит.

Молчит долго.

Мучительно долго.

А потом улыбается и снова целует, укладывая лопатками на песок , что вперемешку с красной травой покрывает берег, и становится всё равно.

Сонхва пишет письма, получает ответы, ревёт взахлёб, читая строки, написанные рукой Сана, видит свою деревню в каждой букве. А потом письма просто перестают приходить. И когда спустя время Сонхва наконец ступает на родную землю, первым делом несётся к дому Сана, но застаёт лишь поседевшего отца и похожую на тень мать. Сердце ёкает в груди, но он всё же подходит, открывает скрипящую калитку, кланяется, получает раздражённый взгляд отца Сана, чью спину он провожает взглядом, а на его груди уже плачет чужая мать, обнимая как своего.

Журавлиный и материнский плач рождает в нём тоску и затаённую боль, непонимание происходящего лишь усиливает эффект. Он ждёт, когда навстречу выйдет Сан. Вечно куда-то спешащий, громкий и деятельный. Вечный двигатель и весельчак с глазами познавшего смысл жизни юного бога. Журавли кричат пронзительнее, летят и плачут, словно зовут кого-то по имени. Сонхва накрывает предчувствием, от которого подкашиваются колени. Ему слышится его имя. Он поднимает глаза в небо, провожая взглядом клин. В горле рождается ком.

— А где Сан? — Сонхва не выдерживает, всё похоже на какую-то фантасмагорию. Просто происходит не с кем-то в книге, а с ним. Вся жизнь последних лет словно не с ним. Война словно разделила мир на «до» и «после». А он застрял где-то между.

— Он ушёл на фронт сразу же после начала войны, недавно пришла похоронка.

— Как же так? Как же так?

Всё должно было быть не так. Совсем не так. Сонхва должен был вернуться и встретить ставшие родными губы своими губами, должен был отчитать за разбитые колени, а потом со смехом упасть на песок, призывно протягивая руки. Почему Сан? Почему не он, пусть комиссованный и отбракованный ещё в школе? Почему и за что? Слёзы солёные и горчат, внутри всё дрожит, и он отказывается верить. Ведь так не должно быть.

 Над головой с тоскливым кличем улетают прочь журавли, унося на своих крыльях частичку его души. Сонхва отпускает из рук горько плачущую мать Сана, долго смотрит ей вслед и на негнущихся ногах выходит за калитку. В душе пусто и так страшно, как не бывало ещё никогда. Война была какой-то игрушечной и ненастоящей до сегодня. Даже звуки далёких боёв не отвлекали его от учёбы и практики, даже штопанье разных ран не дало ему той боли, что рвёт его сердце на куски.

Сонхва вернулся из фронтовых госпиталей, он упросил прислать его сюда, чтобы мог применить свои знания уже в мирной жизни. Но именно сейчас, а не от вида ампутированных конечностей и рваных ран Сонхва понимает, что такое война.

Журавли кричат громче — ещё один клин пролетает над головой. Сонхва провожает его взглядом и замирает.

Сердце падает куда-то к центру земли, пробивает кору ядра и сгорает в нём, словно соломинка в пламени костра. Опираясь на клюку, которой в самый раз сказочным персонажам выдавать, ободранный, измазанный и жутко исхудавший, стоит Сан.

Его Сан.

Ноги непослушные, деревянные, но Сонхва заставляет себя двинуться вперёд, чтобы обнять. На мгновение кажется, что в него просто попал снаряд, и теперь в предсмертной агонии он видит желаемое. Но Сан горячий как всегда, пахнет знакомо, даже сквозь дичайшую помесь запахов на его теле, даже спустя столько лет.

Пахнет потом и застарелыми ранами, пахнет порохом и чем-то горьким. Но всё так же пахнет степью и любовью, как когда-то много лет  назад, словно в прошлой жизни. Сонхва касается осторожно, под пальцами кожа да кости, совсем непохоже на того жилистого мальчишку, который остался в деревне, когда Сонхва уехал учиться. На щеках порезы — явно брился насухо и наскоро, чтобы перед родителями предстать не со щетиной. Глаза слишком влажные, чтобы списать на то, что это от солнца.

Кажется, что не было тех долгих месяцев, сложившихся в годы. Сан так непозволительно вырос, раздался в плечах, никакая худоба не скроет. В поясе всё такой же узкий, а ноги будто ещё длиннее, черты заострившиеся, резкие.

И лишь глаза некогда влюблённого в него юнца выдают весь пережитый ужас войны. Глаза старика, видевшего слишком много смертей. Жёсткие складки у рта, глубокие морщины у глаз. Никогда не скажешь, что ему нет ещё двадцати пяти, ему нет и двадцати трёх, и это понимание бьёт под дых.

Сонхва сжимает Сана в объятиях и задыхается.

В его руках мужчина, едва стоящий на ногах. В его руках Сан с глазами мудреца. В его руках в одно мгновенье постаревший юный бог с сединой в волосах.

— Журавли летят.

— Летят… Сан…

— Мы с тобой как журавли, — задумчиво говорит Сан, тычется сухими, потрескавшимися губами в шею Сонхва. Щекочет каждым словом, превращая ком в горле в горячие слёзы, которые впитываются в превратившуюся в лохмотья форму. Голос Сана не безжизненный, но блеклый, немного пугающий жёсткими непривычными нотками. Но когда в усталом голосе слышится улыбка, Сонхва окончательно прорывает, а Сан продолжает говорить, перебирая волосы на его затылке. — Как бы больно ни было расставаться, после долгой зимы мы всё равно должны вернуться домой.