Отовсюду пахнет смертью и тленом. Именно так, как пахнет каждую осень. Чонхо нравится этот запах мокрых, начинающих преть листьев. Это значит, что на ближайшие месяцы можно позабыть, что такое летний зной, духота, орды насекомых и постоянная жажда дышать. Потому что каждый вдох будто в раскалённом чане с кипящей водой. Но мыслей в голове хороших по нулям.
На улице прохладно, даже весьма. Ещё и дождь. Чонхо запахивает тонкую куртку плотнее и прячет нос в высоком вороте. Холод его не страшит так, как это делает зной. Ведь можно сделать серию упражнений, можно выпить горячего чая или какао, можно завернуться в плед или съесть острого и горячего супа, чтобы согрелись даже кости. В жару же спасают лишь перебежки от одного кондиционера под другой и тонны холодных напитков.
Но всё же сейчас Чонхо продрог и многое отдал бы за литровую чашку чая со специями. Но он вынужден экономить и покорно ждать. От долгого пребывания на улице его морозит, да и куртка совсем лёгкая только и того, что оторочка на капюшоне из искусственного меха. Зачем она на тонкой болоньевой куртке одному небу известно.
Ткань промокла насквозь, как и видавшие виды потрёпанные кросовки. Чонхо переступает с ноги на ногу, делает несколько размашистых движений руками в тщетной попытке прогнать забравшийся за шиворот озноб, приседает несколько раз, сжимая и разжимая холодные пальцы в карманах, и то же делая пальцами в драных кроссовках.
Очень остро хочется влить в себя что-нибудь горячее, закутаться с головой в плед и греть руки в чужих крепких, хоть и некрупных ладонях. Он сначала думает, что немного просчитался во времени, приехав раньше положенного, но нет, темнеет, и ждать ещё неизвестно сколько. Никаких магазинчиков, в которых можно хотя бы немного согреться рядом нет, а уходить отсюда в поисках тепла немного страшновато. Боится пропустить. Потому что ему есть, что сказать, если ничего не случилось. Он почти на грани истерики.
Все звонки уходят в пустоту, сообщения тоже, и от этого гулко колотится сердце, намекая, что пора поставить точку во всём происходящем. Хотя несмотря ни на что Чонхо нравится. Нравится слишком многое, чтобы легко расстаться. Давно стоит признать, что зависим. И даже с растущим раздражением и тонной глупых вариантов плохого исхода, он будет ждать.
Он натягивает поглубже капюшон и приседает до боли в мышцах, согреваясь медленно, но всё же понемногу согреваясь. Сырость всё равно будто пробирается под кожу, но Чонхо лишь усмехается ей, показывая язык и делая серию поворотов и махов руками. На секунду ему хочется снова набрать выученный наизусть номер, не внесённый в список контактов, но теперь уже проорать в трубку всё, что думает, развернуться и уехать домой. Или же, напротив, дождаться приезда красивой и дорогой машины и высказать всё в лицо, глядя, как опасно сужаются и без того узкие глаза, смотря, как сверкают стёкла дорогущих очков прямо как в аниме, и понимая, что нервное возбуждение делает ватными колени, когда ухмылка расползается по лицу, делая его ещё более хищным.
Но несмотря на пронизывающий холод и слякоть, на усталость и на недовольство самим собой и ситуацией, на злость от невозможности согреться, он никогда этого не сделает. Потому что он не подросток с бурей гормонов и истерическими замашками, он не станет говорить дерзости, не полезет махать руками, даже если в лучшем случае всё закончится пощёчиной по холёной щеке, а потом болезненным захватом пострадавшей стороны, когда несмотря на силу, скрутят его в бараний рог, прижмутся грудью к сведённой спине, а губами к уху, и прошепчут что-нибудь колкое в одно мгновение ставшим совсем низким голосом.
Хотя иногда всё же хочется провернуть финт, чтобы хоть на долю мгновений увидеть промелькнувшее на дне глаз удивление от неожиданности. Но Чонхо приличный мальчик. Почти приличный. Он горько усмехается и собирается повторить серию упражнений, для согрева когда во двор заезжает машина. Та самая, которую он ждёт. Он привык не замечать телохранителей, что тенью следуют до самой двери.
Даже справляясь с растущим раздражением, Чонхо любуется треугольной фигурой мужчины в чёрном пальто, которое лишь подчёркивает, но не скрывает ни широких плеч, ни узости в поясе, ни крепких бёдер, хотя пальто доходит почти до колен. На чёрных волосах тут же оседает водяная пыль, а на очки падают капли дождя. В руках неизменная сумка с документами, а в нагрудном кармане дорогущий хронометр на цепочке.
Всё это Чонхо отмечает попутно, мимолётно, словно и не он, а невидимый закадровый рассказчик озвучивает. Чонхо ныряет вслед за мужчиной в дверь, окунаясь в относительное тепло подъезда, в который без карточки не попасть, и тут есть за что злиться, потому что такой малости, как ожидание в подъезде ему не дают. Даже несмотря на то, что здесь нет консьержа, и, казалось бы, причин держать его в любую погоду на улице тоже нет. Но Чонхо молчит. Лишь мысленно пробует на вкус чужое имя, сам себе запрещая его произносить вне стен этого здания.
Сан.
Глянув на отметку, указывающую, где находится лифт, и понимая, что в тишине под прицелом видеокамер внутри кабины он не сможет ехать в тишине, Чонхо устремляется у лестнице, замечая короткое покачивание головой стоящего у лифта мужчины, которого он ждал. Чонхо теребит холодными пальцами телефон в кармане и взбегает по лестнице. Дорога на тринадцатый этаж согревает его. Дверь на лестничную площадку предупредительно открыта, рядом стоит Сан, ожидающий его прихода. Чонхо почти не запыхался, зато согрелся. Раздражение не ушло, но немного легче.
Холодное освещение светлого коридора немного бьёт по глазам, но Чонхо смаргивает неприятно колющие ощущения, молча идёт за мужчиной, просачиваясь за тяжёлую дверь, которая отрезает их от охраны, и лишь внутри, кажется, начинает полноценно дышать. Короткий облегчённый выдох рядом немного тешит самолюбие и успокаивает рождённые раздражением слова. Но всё равно тихо бурчит себе под нос всё, что думает. Вряд ли внятно и слышно, но Сан коротко вздёргивает бровь и неспешно раздевается, снимая и пиджак, и проходит в гостиную.
Чонхо прожигает спину в одной шёлковой чёрной рубашке несколько секунд и тяжело вздыхает. Надо бы прекратить это всё. Но Чонхо вместо слов лишь зачарованно смотрит, как Сан протирает очки, прислонившись к притолоке и спокойно глядя на него.
Внутри Чонхо кипит. С треском отходящей при закипании чайника накипи, от звука которой всегда испуганно вздрагивает мать. Но он глотает воздух, стараясь держать себя в руках, хотя вряд ли выходит. Раздражение, дурацкие предположения, даже откровенная злость рвутся наружу.
В кучу добавляются ещё очередная ложь родителям и долг однокурснику Уёну. Он ему вообще вечно должен, потому что врёт, что ночует у него. И лишь полное доверие родителей к Сонхва, соседу по квартире Уёна, позволяет ему врать снова и снова. Хотя ему уже есть двадцать и вроде как он не должен отчитываться каждый раз, когда не ночует дома, но у него пока нет стабильного заработка, с подработками всё как-то складывается не лучшим образом, хорошо, хоть в университете может помочь за вознаграждение, чтобы съехать и созваниваться раз в неделю. Он почти хороший сын.
А ещё у него было столько безумных вариантов развития событий пролетело перед глазами, пока он ждал под стылым дождём, что потряхивает не только от холода, но и нервозности. Ну и в довершение как подпись и печать, окончательно ставящие резолюцию, мысль о том, что они вынуждены скрываться. И если Чонхо просто наврал друзьям, что встречается с девчонкой, то Сан вряд ли вообще хоть кого-то посвящал в свои дела, кроме хмурых охранников, не задающих вопросы.
Сан живёт сам по себе, разве что изредка приходит экономка или кто там у богатых порядком заведует. Потому что в квартире всегда чисто и, по мнению Чонхо, весьма пусто. Но уже не так, как было прежде. В это было так трудно поверить, когда Сан предложил оставить здесь часть вещей, чтобы было комфортнее. В тот день Чонхо понял, что он не просто мальчик на одну ночь, но промолчал и тогда. Варил в себе, много думал и улыбался в подушку от простого жеста, значившего на самом деле так много. И вот ещё одна верёвка, удерживающая его от разбирательств.
Он молча проходит в гостиную следом за Саном. Он обещает себе, что не станет послушно выполнять все просьбы, пока не выскажет всё, что накопилось.
— Иди ко мне, — мягко просит Сан, и Чонхо, внутренне чертыхаясь, потому что снова не смог отказать, покорно забирается на колени к Сану, оказываясь лицом к лицу.
Он снял мокрые носки ещё в прихожей, оставив их с насквозь промокшими кроссовками и мокрой грудой куртки на полу. И теперь его холодные пятки с натоптышами от старой обуви молча накрывают горячие холёные ладони, мягко массируя. Его то знобит, то жарит, и Чонхо утыкается лбом в плечо, стараясь хотя бы дышать размеренно. Но его вот-вот разорвёт напополам. И от мыслей, и от тепла в квартире, и от невыносимо горячих бёдер под собой, и от мягкого шёпота на ухо.
— Прости меня, вынужден был задержаться, но сбежал сразу же, как только появилась возможность.
Чонхо хмурит брови, дышит через силу, справляясь с бушующей внутри бурей, а потом отрывается от чужого плеча и смотрит в тёмные глаза с тонкой сеточкой морщинок у внешних уголков. Морщинки-лучики, которые, он уверен на двести из ста, дано видеть немногим. Сан суров и беспощаден к соперникам, врагам и накосячившим работникам. Его настоящую, — не снисходительную, не вежливую, не покровительственную, — а настоящую улыбку дано видеть единицам. И в эти единицы входит Чонхо, от этого сердце вскачь.
— Я столько глупостей надумал.
— Ну и зачем, позволь поинтересоваться? — Сан убирает взмокшие волосы Чонхо, открывая лоб, смотрит внимательно, чуть хмурясь.
— Потому что случись что с тобой, я узнаю из газет и сети. И в любом случае будет поздно и я не смогу… — голос Чонхо срывается, а взгляд Сана делается серьёзным.
Внезапно под изучающим взглядом Чонхо понимает, что в основном в нём бурлил страх, не злость и не раздражение. Страх потерять. Глаза Сана словно выжигают в нём дыру, внезапно смягчаясь и теплея. Сан откладывает очки в сторону, глядя на Чонхо и немного близоруко щурясь, пока глаза привыкают. Внутри Чонхо толкается что-то горячее, болезненное, опасно сладостное. В горле собирается ком невысказанного и не до конца понятого.
— Что-то ещё? — спрашивает Сан, а Чонхо тихо говорит о наболевшем.
Потому что несмотря ни на что, он не уверен ни в чём. Он даже не всегда уверен, что это не перевалочный пункт или любовное гнёздышко, а настоящая квартира. Есть мелочи, убеждающие в обратном, но от зародившегося страха его немного несёт.
— Ты взрослый человек, со статусом и ограниченным количеством свободного времени, который тратишь на вчерашнего школьника. Почему?
Сан шумно выдыхает и опускает ладони на вмиг напрягшиеся бёдра Чонхо. Он не ускользает от прикосновения, но чуть отклоняется, чтобы видеть все изменения мимики, чтобы попытаться прочесть ответ на лице того, чья непроницаемая маска не читаема для окружающих. Но в Чонхо юношеского максимализма ещё через край, и он пробует. И почти уверен, что понимает написанное на чужом лице, когда Сан коротко прижимается губами к его подбородку. Не целует, просто касается губами и прикрывает глаза.
Как завороженный Чонхо следит за тем, как Сан откидывает голову на спинку дивана, всё ещё не открывая глаз. А пальцы неспешно поглаживают бёдра Чонхо.
Жар чужих ладоней ощущается даже сквозь влажные джинсы, и Чонхо самое время признать очередное своё поражение, потому что Сан разрывает его самообладание на мелкие кусочки просто фактом своего существования. Ещё и зачёсанные назад тёмные волосы с выбившейся прядью, падающей на открытый лоб, почему-то совершенно сокрушают тщательно выстраиваемую защиту от магнетичного очарования Сана, перед которым даже камень вряд ли устоит.
— Можешь не отвечать, — завороженно шепчет Чонхо, сползает на его бёдрах ниже и прислоняется к груди Сана, слушая учащённый ритм сердца, который сам по себе ответ на поставленный вопрос.
Иногда Чонхо кажется, что Сан — бог. Он без усилий лепит его под себя, каким-то немыслимым образом оставляя его суть незатронутой. Просто все невзгоды и дурные мысли рядом с Саном меркнут и исчезают, словно лужи под палящим солнцем. Он уравновешивает и дарит покой, хотя оказываясь с мужчиной в постели, Чонхо о покое и заикнуться не сможет.
Его выжимают, сжигают и возрождают каждый раз, когда кажется, что от стонов он задыхается, а от наслаждения вот-вот разорвётся сердце. Чонхо не может устоять перед Саном, сдаётся без боя, жаждет прикосновений и обжигающего шёпота. И даже сейчас ответ уже совсем не нужен, ему ничего, кроме самого Сана ненужно. Но дыхание сбивается от прижавшихся к его шее губ и пальцев под растянутой толстовкой.
Чонхо выпадает из времени, плавится под властными и в то же время осторожными прикосновениями, хватает ртом раскалённый воздух без малейшего намёка на стылую слякоть за окном, теряется между горячим шёпотом и уносящими его в бездну наслаждения толчками, отдаёт и отдаётся, получая в ответ столько чужого огня, что хватило бы спалить дотла мир, а, может быть, и не один.
На потолке два кружка золотого света прикроватных светильников, влажные смятые шёлковые простыни обнимают лёгкой прохладой разгорячённое тело, и Чонхо наблюдает за тем, как под кожей подтянутого смуглого тела перекатываются крепкие мышцы. Вода шумит в душе, и Чонхо почти засыпает под её монотонное журчание, но открывает глаза от приятного запаха тушёных овощей.
Он выпутывается из опутавших его тело, как водоросли обнимают серебристые тела рыб, простыней и становится под тугие струи. На кухне его ждёт полная тарелка тушёных со специями овощей, гигантская чашка чая и Сан в одних пижамных штанах, что полностью нарушает его образ джентльмена из дорогущего и крайне закрытого клуба в центре Лондона.
Порция Сана почти втрое меньше, а чай в отличие от любимого Чонхо чёрного, белый. И когда Сан смотрит на него поверх чашки с чаем, Чонхо каждый раз окатывает волной жара.
Чай он допивает в тишине, потому что Сан поднимается из-за стола, складывает посуду в посудомоечную машину, вещи складывает в сушильную машину и уходит в спальню, откуда слышен шорох перестилаемых простыней с лёгким ароматом лаванды. Этот запах так тесно переплёлся в памяти Чонхо с Саном, что непонятно, что первым вспоминается — дорогой парфюм Сана или же запах простыней его большой кровати. Чонхо включает машину, загрузив и свои тарелки, и настороженно замирает, когда слышит шорох бумажных пакетов.
— Что это?
— Это тебе, — Сан улыбается мягко, и от этой улыбки в Чонхо трещат последние обломки защитного форта.
— Что это?
— Посмотри.
Сан сидит на краю кровати и внимательно смотрит на него. Чонхо не хочет заставлять себя ждать, он склоняется над пакетами, но тут же разгибается и смущённо и немного осуждающе смотрит на Сана.
— Зачем?
— Ты очень хороший, Чонхо. Мне с тобой хорошо, и я хочу делать подарки в благодарность.
— Ты хочешь расстаться со мной? — тихо произносит Чонхо, каменея изнутри и снаружи словно под взглядом смертоносной Медузы-Горгоны. К глазам рвётся что-то горячее, саднящее в груди осколками стекла. Он почти на грани слёз. Снова почти.
— Почему ты так решил?
Сан подходит к нему медленно, словно к напуганному зверёнышу, показывая всем собой, что он обидит. Горячая ладонь ложится на предплечье, сжимает сильнее, когда Чонхо отворачивается, избегая взгляда. Сан поджимает губы и обнимает, укладывая подбородок на плече. Чонхо совсем мелко подрагивает, но всё же выдаёт:
— Подарки. Ты хочешь откупиться?
— Чонхо, посмотри на меня, — устоять перед властным приказом решительно невозможно. Во взгляде нет раздражения, а вот обеспокоенности с лихвой. — Я понимаю, что наши отношения далеки от идеала по сотне пунктов. Я бы хотел, чтобы было иначе, но увы. И не мезальянс меня пугает, а то, что тебя сломают. С девчонкой ты мог бы за руки держаться и не таиться.
— Мне не нужна девчонка. Мне нужен ты.
— А мне — ты. И подарки лишь попытка утвердить тебя в этом.
— Мне не нравится, что я ничем не могу отплатить. У меня почти ничего нет...
— Ты оплачиваешь собой.
— То есть ты хочешь сказать, что я проститутка?
— Господи, Чонхо. Я не это хотел сказать. Одно только то, что ты появился в моей жизни — дар небес. А трудности лишь подчёркивают то, что именно в тебе я нуждался все эти годы. Твои кроссовки давно прохудились и куртка поизносилась, мне не хочется, чтобы ты простудился не из-за меркантильных мыслей, что некому будет согреть мою постель, а потому что…
— Что?
— Потому что я люблю тебя, Чонхо. Я хочу, чтобы ты жил со мной, если сам этого захочешь. Я слишком много хочу.
— Что?
— Не понял.
— Повтори.
— Что именно? Не пугай старика, — Чонхо машинально шепчет «какой ты старик, тебе всего тридцать три», но Сан становится тем, кого он старательно прячет от мира — человеком. Обычным-преобычным. Немного неуверенным, мягким, открытым. Таким, каким он не бывает за пределами этой квартиры. Сан переспрашивает: — Сказать, что я хочу просыпаться с тобой не раз в неделю?
— Не то. Ты что…
— Люблю тебя.
— Но… я же никто и зовут меня никак. У меня даже работы стабильной нет, учиться ещё три года… Сан, не шути с моим сердцем.
— Я и не шучу.
Сан поднимает его голову за подбородок и всматривается в глаза, не отводя взгляда, когда Чонхо вперивается своими влажными от слёз глазами в его лицо. За почти пятнадцать месяцев отношений Чонхо утонул в Сане так глубоко, что даже если всё закончится, Чонхо не выберется. Он смотрит на мужчину, не мигая. Сан если и врёт, то очень искуссно, потому что Чонхо верит. Может, безрассудно и слишком наивно, но верит, не сразу понимая, что на шее защёлкивается цепочка.
— Что это?
— Глупая прихоть, — пожимает плечами Сан, но Чонхо смотрит на свой кулон, а потом переводит взгляд на смуглую грудь Сана и не может подавить глупую, расползающуюся улыбку. У них парные кулоны. — Мне жаль, что тебе приходится терпеть всё это: вынужденные переезды и долгие ожидания, лишние нервотрёпки и шпионские игры. Ты наверняка устал…
— Я готов терпеть ради тебя всё, что угодно. Просто я волнуюсь, потому что… — в горле мгновенно пересыхает, а на глаза наворачиваются слёзы, он впервые говорит такие слова осознанно, прочувствованно «от» и «до», зная, что говорит и кому, голос дрожит и почти срывается, но он договаривает: — потому что я тоже люблю тебя… Потому что ты мой, Сан.
— А ты мой, Чонхо, — улыбается Сан, а потом целует. И Чонхо в который раз рад невероятному стечению обстоятельств, которое нашло дальнейшее развитие здесь, за тяжёлой дверью.