— Твоё дело — отыскать и привести омегу целым и невредимым. Мы займёмся им сами. Задача ясна?
— Весьма прозрачна, — отзывается Чан и покидает дом вожака, взвешивая в ладони полный золотых монет кошель.
Его слава ищейки бежит впереди него, работы более чем достаточно, вскоре он сможет поселиться в своём уже достроенном доме и заняться любимым делом — жить вдали от всех, разводя пчёл и продавая мёд монахам. Может, для многих это занятие для омег, но Чану плевать. Ему нравится, а всех недовольных псу под хвост.
Информации у Чана не так много, её почти нет: кое-какое описание внешности и направление — восток. То, что искомый омега пахнет раскрывшимся в лунную ночь цветком лотоса, а всё тело покрыто веснушками, Чан узнаёт в первом же селении.
Очень редкий запах омеги он чует среди трав и деревьев, а когда узнаёт, какой тропой уходил чужак, сводит дважды два. Чана не зря нанимают за немалую плату: даже с такими данными он выполняет дела.
Чан в пути уже несколько дней, но уверенно идёт по следу; путь «золотого» омеги отследить несложно, если знать, как и у кого спрашивать. Ищеек не любят, информацией делятся неохотно, но Чан умеет быть милым и убедительным. По ходу дела выясняется, что омега знает секреты, скрытые в травах, и поставил на ноги нескольких поселенцев, в чьих домах останавливался на ночь.
Тело Чана, тренированное годами, — его главное оружие и главный товар. Он продаёт себя и свои умения, чтобы получить то, о чём мечтал, ещё будучи зелёным юнцом, выросшим при храме, в котором монахи умели не только читать молитвы и знаки, но и могли постоять за себя, не давая в обиду ни веру, ни свои тела.
На руку играет и то, что он не простой бета-ищейка, как думают все его наниматели. Он оборотень, и эту тайну скрывает так же тщательно, как и местоположение дома. О нём могут догадываться лишь монахи, которые знают ход в тайную лощину, в которой укрывались во времена набегов кочевников. Но те не выдадут тайну даже под страхом смерти.
Азарт охотника просыпается на исходе шестого дня, когда Чан улавливает запах омеги, который был здесь не больше дня назад. Он останавливается на постой в дальней хижине, предназначенной для путников и ныне пустующей. Внутри омегой пахнет сильнее, и Чан обследует весь дом, заглядывая во все щели.
Так и не прикоснувшись к ужину, он склоняет голову к плечу, прислушиваясь к неясным шорохам, обращается в волка и молниеносно покидает хижину, растворяясь чёрной тенью в ночи. Он идёт на запах, принюхиваясь и фыркая. В запах раскрывшегося лотоса примешивается металлическая нотка.
Словно лизнул надраенную медную ложку или испил свежей крови.
Но даже вопреки запаху крови, от аромата редкого цветка его ведёт, как от крепкого вина. Чан сглатывает и встряхивается, будто проплыв реку. Но наваждение не проходит: запах омеги проникает в лёгкие, заставляя кровь вскипать.
Чан напряжённо всматривается в освещённый лунным светом кругляш поляны, когда видит выходящего из гущи леса спотыкающегося парня, который беззвучно заваливается в траву. Чан видит, как дрожит церемониальная стрела с оперением из перьев орла и ястреба, торчащая из омеги.
— Чёрт…
Принюхавшись, Чан понимает, что рядом никого нет, и, обратившись в человека, он кидается к парню, сначала проверяя биение жилки на шее, и лишь потом поднимает омегу на руки и возвращается в хижину, где в неверном свете свечи осматривает его и оценивает состояние.
Как омега умудрился получить стрелу, предназначенную лишь для хищных котов, которых считают посланниками тёмных богов, разбираться он будет потом, а пока Чан возится со стрелой. Древко крепкое, даётся не сразу, но Чан обламывает наконечник, а потом вынимает стрелу из омеги, засыпая рану пеплом, выгребенным из печи, чтобы остановить кровь. Парень вздрагивает, когда Чан давит на рану, закрывая её тканью, но в себя так и не приходит.
Чан не очень силён в травах, но и давать кому-то понять, что в хижине он не один, он не собирается, потому напрягает память, вспоминая, как лупили его монахи, когда он не мог запомнить, как выглядит трава и для чего применяется. Но Чан хорошо помнит, что шалфей остро пах под его ногами недалеко от хижины, потому, нарвав травы, он заливает её кипятком и озадаченно чешет затылок.
Напоить омегу остывшим настоем получается из рук вон плохо, но Чан старается, и в итоге парень делает несколько глотков, хватая Чана жаркими от лихорадки пальцами за предплечье, но так и не открывая глаз. Он мечется в жару всю ночь, и Чан вытряхивает из котомки драгоценную банку с мёдом и вощиной, чтобы залепить промытую рану.
То, что перед ним его цель, — он понял ещё в тот момент, когда уловил запах. Но лишь с рассветом Чан понимает, почему омегу называют золотым. Кожа и впрямь будто золотится в лучах солнца, веснушки лишь усиливают эффект, создавая из омеги копию золотых богов из разрушенных храмов.
Омега красив до невозможности, хотя почему-то меченых солнцем считают приспешниками тёмных богов и побаиваются. Даже Чану доставалось за бледные веснушки на коже, неудивительно, что на парня охотятся. Странно лишь то, что нужен живым. Когда солнце поднимается выше, омега со стоном открывает глаза, и Чан тонет в топком густом мёде чужой радужки.
— Не отдавай меня им, пожалуйста, не отдавай, — от голоса омеги у Чана глаза лезут на лоб. Не каждый альфа наделён таким бархатом хищного рыка, а тут нежный на вид омега.
— Кому им?
— Охотникам. Не отдавай.
Омега отключается, оставив Чану слишком много вопросов. Интересно, зачем он понадобился вожаку стаи? Для ритуальной смерти в честь богов? Или же у него куда более далеко идущие планы? Чан впервые задаётся вопросом, что происходит с теми, кого он находит.
И какую бы цель ни преследовал вожак дальнего поселения, Чан омегу не отдаст.
Заперев дом на засов, чтобы никто не вошёл, задёрнув плотные занавески и растопив печь, Чан ещё раз меняет повязку, закупоривая рану медовой вощиной. Он укладывается рядом с дрожащим даже под стёганным одеялом омегой и прикрывает глаза. Хотя бы час нужно поспать, чтобы восстановить силы. Время до заката у них есть. А потом надо будет уходить.
Вскидывается он внезапно, пытаясь осознать, что его разбудило, а когда доходит, Чан на мгновение прикрывает глаза, тяжело сглатывая. Омеги у него не было достаточно давно, а горяченные губы на шее стойкости не прибавляют. Он через силу отрывает неожиданно цепкие руки омеги от себя и поднимается, дрожащей рукой зачёсывая волосы назад. Не думал он, что дом придётся обживать так рано.
Два дня пути налегке, с раненным омегой — три, не меньше, и это если повезёт с погодой, а Чан не выдохнется раньше, чем они доберутся до лощины. Собрав в котомку принесённые жителями продукты, Чан усаживает омегу на спину и выходит из дома, когда последние солнечные лучи гаснут на западе.
Он идёт почти до рассвета и, лишь когда небо начинает светлеть, укладывает омегу в тени разлапистых елей, обкладывает его полынью и зверобоем, а потом тщательно проверяет, нет ли за ними хвоста, и лишь потом заваливается рядом с омегой, мгновенно отключаясь.
— Не отдашь?
— Не отдам.
Омега ещё находится в полубессознательном состоянии, цепляется за его руки, утыкается сухими горячими губами в шею, шепчет что-то бессвязное урчащим голосом дикой кошки, мечется во сне и с трудом глотает воду из фляги. Рана затягивается и не выглядит воспалённой — мёд делает своё дело.
Перекусив и кое-как напоив омегу, он взваливает парня на спину и идёт, сколько хватает сил, снова обкладывает омегу травами, проверяет хвост и даёт себе время на сон. Совсем немного — недостаточно для отдыха, но по его меркам слишком много для желающего скрыться. Чан выматывается до предела, но продолжает упорно идти, и к исходу второго дня чует за собой хвост.
Двое или трое альф с собаками идут за ними, и Чан ускоряется как может, хотя периодически стонущий на ухо омега не способствует ускорению. Будь он один, оторвался бы без проблем, но с раненым за спиной, вымотавшийся и уставший, Чан теряет в скорости передвижения и в случае драки вряд ли выстоит.
Ступая на Запретную Тропу, Чан надеется, что шум водопада и водяная взвесь, висящая в воздухе, отвлечёт или задержит. Он рассыпает за собой табак, сбивающий нюх собак, и вброд переходит неширокий, но быстрый ручей, чтобы по возможности оторваться от преследователей.
Он оказывается прав — раздражённые вопли и недовольный вой потерявших след собак служат подтверждением тому, что их проворонили. Ночь и страх перед гневом богов и вовсе останавливают противников, и Чан удаляется по Запретной Тропе в густые заросли заговорённых монахами деревьев, хранящих память богов на своих листьях.
Дом пахнет морёным деревом и пустотой. Вокруг несколькими кругами растут отводящие травы, широкий хоровод старинных дубов, в центре которого Чан и возвёл дом, служит печатью защиты. Чан укладывает омегу на одеяла и падает рядом, забываясь крепким сном.
Открывает глаза Чан от ощущения пустоты рядом. Тепло омеги куда-то исчезло, Чан вскакивает на ноги, оглядываясь и принюхиваясь. Слабый аромат лотоса служит ответом — омега ушёл и довольно давно. За окном занимается утро нового дня, а в душе догорает надежда. Идти за золотым омегой бессмысленно, возвращаться к работе не стоит. Остаётся разжиться пчёлами и заниматься тем, чем собирался.
Пусто не только в желудке, но и в груди. Он умудрился привязаться к бессознательному омеге, чей запах дурманил его почти четыре дня к ряду. Чан променял работу и заработок на неизвестного омегу. А тот взял и сбежал. Он некоторое время заторможенно бродит по дому, а потом снова падает на смятые одеяла, вдыхая тающий запах омеги и погружаясь в сон.
Просыпается он от запаха готовящегося мяса. Чан вскидывается. За окном темно. В камине жарко горит пламя, освещая стройную фигуру у огня. Чан принюхивается, узнавая запах лотоса. Теперь уже без примеси крови. Чистый, дурманящий разум запах.
— Проснулся?
— Я думал, ты ушёл.
— Всего лишь на охоту. Должен же я отблагодарить своего спасителя, не пожалевшего мёда для неизвестного. Волшебного мёда, предназначенного только для богов. Не жалеешь, что истратил весь пузырёк?
— Нет.
— Спасибо, мёд — это божественный подарок. Меня зовут Феликс.
— Чан. Не стоит так благодарить меня, мне за тебя отвалили полный кошель золота.
— И дали бы ещё столько же, приведи ты меня, — усмехается Феликс, а у Чана от его голоса по коже мурашки. Есть что-то в его голосе хищное, опасное, тёмное. — Но ты меня не отдал. Почему? Пожалел раненого?
— Не совсем. Твой запах… Он сводит с ума… Хотя моя кровь не должна кипеть. Я бета, мне не дано сходить с ума от запаха омег.
— Ты чуешь мой запах?
— Запах редкого цветка лотоса, раскрывшегося в ночи, когда другие ароматы дремлют, дожидаясь нового дня.
— Не может быть, — шепчет Феликс и подходит ближе, недоверчиво заглядывая в глаза Чану. — Но ты тоже пахнешь приятно.
— Я не имею запаха, я — бета, — повторяет Чан и горько усмехается.
— Готов поспорить на бочонок мёда, что ты — альфа, потому что ты пахнешь полынью и розмарином. И это не запах трав, которые растут вокруг дома. Это твой запах.
— Но…
Короткое мгновение — и вместо гибкого Феликса перед Чаном стоит хищный дикий кот с золотым мехом и тёмными пятнами по шкуре. Точь-в-точь золотистая кожа в россыпи веснушек. Ещё мгновение, и перед Чаном снова стоит Феликс, натягивающий рукава рубахи на пальцы.
— Так вот почему тебя искали. Ты не просто отмеченный. Ты — оборотень.
— И оборотень тоже, — Феликс сверкает глазами из-под полуопущенных ресниц. — Тебе в детстве монахи рассказывали, что боги для смертных не пахнут ничем, и лишь друг друга опознают как обычные альфы и омеги по запаху?
— Ты божество?
Феликс, подходит впритык, обнимает, расплывается в улыбке и утыкается носом Чану в шею, тихо произнося:
— Твоё личное божество, а ты — моё.