Чан смотрит на Сана, и всё его естество вопит и сигнализирует воем сирен: опасность! Опасность! Опасность! Нельзя, не отпускай, может, завтра, а лучше никогда. От предчувствия Чана буквально выворачивает наизнанку. Но Сан — единственный, кто прошёл проверку, и процент вероятности его выживания максимальный.
Всего лишь пару часов там, здесь же всего несколько секунд. Это нужно всем им. Это может спасти рушащийся мир.
Но даже когда Чан работает над проектом спасения, являясь частью общего механизма, какая-то частичка его души не верит в происходящее. Словно это самообман или просто невозможно. И плевать на все успехи. Так было с ним, когда, узнав, почему и благодаря чему летит самолёт, он всё равно не понимал КАК. Как эта махина удерживается в воздухе, если не должна вообще взлететь. Как работает мгновенная связь. Объяснить — без проблем, но что-то очень глубоко внутри всё равно продолжало верить в магию этих вещей.
Сан бросает взгляд на Чана и нервно улыбается. Тоже боится — вон губы как дрожат и желваки играют. Конечно, так далеко они ещё никогда не прыгали. Их предел был — несколько месяцев. Сейчас же предстоит прыгнуть на несколько десятилетий. Всё это кощунственно кажется ерундой именно сейчас, когда нельзя отступать. У них не так много шансов вообще. А этот едва ли не последний. Потому что их прикроют в случае неудачи. Но страшно не это — страшно, что мир скатится в бездну.
Чана мутит от напряжения. Ему бы хотелось прижать Сана к себе и не отпускать. Но так они дают шанс миллионам выжить, они сами подписались поцеловать в губы опасность и станцевать танго со смертью ради других. Да и Сан не отступит. Когда на кону жизни других, он в пасть льва кинется.
А ему всего-то зарубить проект, отсрочить его появление, не дать развиться технологии, которая уничтожит их всех. Дела на час от силы. Потребуется лишь подготовка и правильные слова для принимающего решение работника среднего звена. Зерно сомнения, от ворот поворот, и у них будет ещё время, чтобы продумать более сложную операцию, пока техники занимаются расчётами.
Чан чувствует — Сан не вернётся.
Как бы ни высчитывали, как бы ни прогнозировали, что-то не сработает. Чан гонит эти мысли прочь, кусает себя за язык, чтоб не сбылся его глупый домысел, чтобы всё было в порядке, но где-то глубоко-глубоко внутри он знает, что видит его в последний раз. Пустота внутри ширится. Сан ему улыбается и закрывает глаза на отсчёте.
Сан исчезает в золотых искрах времени, а вместе с ним и сердце Чана срывается в пропасть. Начинается обратный отсчёт.
Пять. Хочется верить, что предчувствие его обмануло. Хотя бы в этот раз. Хотя бы сегодня. Пожалуйста.
Четыре. Команда спокойна, и только он один дёрганный и взвинченный до предела.
Три. Всего несколько секунд здесь, пока он там. Мгновения, в другой раз и не заметишь даже. Но не сейчас.
Два. Мир в огне, а его волнует судьба одного человека, который осознанно пошёл на всё это ради спасения других. Он сам такой же. Просто испытания прошёл только Сан. Наиболее подходящий для прыжка во времени.
Один. Никого.
Внутри Чана что-то окончательно рушится. Он сам рушится, будто карточный домик. Только в отличие от картонных прямоугольников, из которых можно снова построить домик, Чана не собрать. Он мало верил в счастливое будущее, просто хотел быть рядом с Саном так долго, как это получится.
На деревянных ногах Чан поворачивается к выходу и едва переставляет ноги. Ему нужно побыть одному. Повыть от выкручивающей его боли, глядя, как медленно мир меняется благодаря прыжку в нужное время и в нужное место.
За спиной мечутся техники, что-то радостно кричат, показывая на графики и показатели, и лишь потом начинают суетиться, потому что Сан так и не возвращается, а в Чане медленно гаснут звуки. Даже воя не будет — только пустота. Он садится прямо на промёрзлую землю у лаборатории и смотрит, как небо из огненно-рыжего становится таким, как на картинах — голубым. Только ему кажется, что мир теряет вкус и цвет. К нему подходит Минхо, опускается рядом и толкает плечом.
— Ты как?
— Никак.
— Но у нас получилось.
— Да.
— Наверное, нас расформируют, а проект засекретят, — Минхо осторожно касается колена Чана дрожащей рукой. Они оба потеряли сегодня. Только один друга, а второй… Минхо, словно кот, выпавший из окна, встряхивается и собирает волю в кулак. Чан же ощущает, что растворяется в пространстве и времени. — Я не стану говорить, что мы все знали, на что шли. Просто напомню, я рядом, если что.
Даже простое «спасибо» застревает в горле, рассыпаясь пеплом. Минхо поднимается и хлопает его по плечу, понимая всё без слов. Мир меняется — это Чан ощущает кожей. Побочный эффект путешествий во времени — они видят то, что без прыжка не заметить и не понять никому.
Их держат ещё с две недели, но, как и говорил Минхо, прикрывают довольно быстро. Неизвестные герои не нужны никому. Подписка о неразглашении — и прощай. Чан ругается и дерётся, пытаясь получить вещи Сана, но ему отказывают. У него есть только потрёпанное фото — единственное напоминание о том, что всё было на самом деле. Их вывозят автобусами к станции, где они выберут разные города, прощаясь с товарищами навсегда. Минхо, грустно улыбаясь, подходит к нему. Ещё одно условие — все должны разъехаться и не поддерживать связь. Чан обнимает крепко: слишком привязывается к людям. Минхо обнимает в ответ и суёт что-то ему в задний карман брюк. Улыбается, кусая губы, и хлопает по плечу.
— Удачи, Чан. Прости, что не могу быть рядом, как обещал.
— И тебе удачи, Минхо.
Выбрав город и оставшись окончательно один, Чан жалеет, что выжил тогда, когда мир посыпался в Тартар. Лучше было бы сгинуть, только не это. Только не пытаться имитировать жизнь, когда внутри чёрная дыра. Чан садится в автобус, закинув свои скромные пожитки в багажное отделение. И лишь отъехав подальше, суёт руку в карман, а вытащив оттуда жетоны на цепочке, утыкается лбом в переднее кресло и закрывает глаза.
Одному небу известно, как Минхо достал жетоны Сана, но издалека дал ему пощёчину, приводя в себя. Дрожащей рукой Чан застёгивает цепочку и прячет жетоны под футболкой, накрывая рукой.
Жить оказывается тяжело. Они словно выброшенные котята, кроме казарм ничего и не помнят. Для всех мир всегда был таким. Для всех, кроме получивших облучение временем. А теперь они никто, не нужны никому — сломанные осколки исправленного прошлого.
— Странно, что не убили, — сказал как-то Минхо, когда мир изменился, а машина рассыпалась, словно её никогда и не было. Это произошло на восьмой день, когда Сан ступил во время. Теперь о возврате не было и речи.
Действительно, странно.
Особенно когда за десять лет Чан почти не меняется и у окружающих начинают возникать вопросы. Он переезжает много раз, находит людей, чтобы подделывать документы, и лишь по прошествии ста с лишним лет он наконец выглядит как тридцатилетний. О других Чан не слышал очень давно. И надеется, что у Минхо всё в порядке, что не исчерпал его друг все свои кошачьи жизни.
Проходит ещё сотня лет. Вооружённые локальные конфликты не перерастают в войны, но у Чана на висках появляются проблески седины. А внешне он движется к сорока. Лица прошлого стираются. Он с трудом помнит имена сослуживцев или партнёров. Прошлое стирается под весом настоящего. Фото потерялось в вихре времени. Не осталось в памяти почти ничего.
Исключение — имя Сан, выгравированное на двух жетонах, что спустя годы Чан так и не снимает.
Он не уверен, что помнит лицо человека, которого любил столько лет назад, но общие черты хранятся во снах и сладкой боли в груди, когда он смотрит на четыре жетона, когда принимает душ. Он часто берёт их в ладонь и читает имена. Чан и Сан. Он ещё помнит, хоть и метаморфозы времени и памяти наверняка играют с ним злую шутку.
В один из дней внутри что-то ёкает при взгляде на толпу покупателей, толкущихся в торговом центре. По рации никаких сообщений о нарушениях, никакого видимого волнения, ничего, что могло бы сигнализировать об опасности. Чан много лет работает в разных службах охраны, найдя тем самым применение навыкам, полученным в прошлом, которого почти не помнит, но помнит его тело. Кем он только ни был: телохранителем, военным, спасателем, охранником.
Отрывки прошлого хранят истёртые дневники, которые Чан стал вести, когда понял, что забывает. Он очень жалел, что не умеет рисовать, а начиная описывать Сана портретисту, всегда злился и уходил. Потому что всё было не то и не так.
Сейчас он начальник личной охраны политика, чью дочь они охраняют, пока она с подружками перелопачивает магазины, словно экскаватор песок. Чан всматривается в толпу и пытается понять, что его зацепило, когда сердце пропускает удар, и он, отдав приказ оставаться на месте и следить пуще прежнего, направляется туда, где мелькнул подозрительный человек.
Парень движется спокойно, не оглядывается и ничем не выдаёт беспокойства, и Чан понимает, что дело в чём-то другом, а не в сигналах опасности, которые за столько лет стали частью его.
— Шеф, что у тебя?
— Всё в порядке, осматриваюсь. Как девочка?
— Да как всегда.
— Оставайтесь рядом и ни в коем разе никуда не уходите. Ваша цель — она, и пусть хоть небо обрушится на землю. Я понятно объясняю?
— Да, шеф.
Чан сворачивает за угол следом за парнем, натыкается на старушку и раскланивается в извинениях, поднимая упавшую сумочку, тросточку и рассыпавшиеся по полу конфеты. Стараясь при этом следить за парнем, хоть и почти теряет его из виду, замечая, как тот скрывается за очередным углом. Сворачивая следом на бегу, Чан сталкивается с парнем, отчего тот отлетает, ударяясь о стену, и поднимает на него глаза.
— Сан? Как это возможно? Это правда ты?
Сан выглядит точно таким же, каким ступил в объятия времени, словно ему всё те же двадцать и ни годом больше. По сравнению с ним, Чан чувствует себя стариком со своими морщинами и сединой, посеребрившей виски. Он изменился, хоть на это и потребовалось больше двухсот лет, Сан всё такой же.
— Чан? — осторожно, словно боясь ошибиться, спрашивает Сан и хватается за горло, часто-часто моргая. — Я думал, что… что тебя…
— Нет, — договаривает за него Чан. — То же все думали о тебе. Техники сказали, что машина начала барахлить и не справилась с перемещением. Проект прикрыли очень быстро. Изменившись, мир перестал знать о нас.
— Браслет вплавился в руку, — Сан закатывает рукав и показывает шрамированное предплечье. — И я не смог вернуться.
— Ты всё это время…
— Я пытался найти тебя, но… Все данные о тебе, всё, что ты рассказывал о себе… Всё потерялось в момент моего прыжка, я не смог. Прости. Всё не мог понять, зачем я живу… Теперь я понял. Я должен был снова встретить тебя.
Чан горбится: мир и время падают на его плечи тяжким грузом. Сан осторожно касается его виска, щеки, смотрит влажными глазами и вряд ли верит. Чан тоже с трудом, хотя кожа под его пальцами тёплая и бархатистая и губы мягкие и податливые, запах позабытый, но от этого не менее родной.
Солнечные лучи проникают сквозь стеклянный потолок, и под глазами растекается золотое свечение. Чан открывает глаза и видит, что Сан в его руках светится, а потом замечает и своё отражение в чужих глазах. Светятся они оба, словно золотая взвесь, поднявшаяся в игрушечном стеклянном шаре, который хорошо встряхнули.
Чан снова целует, ощущая, как рассыпается пылью времени он сам и Сан в его руках.
Лишь золотая пыль висит в воздухе, переливаясь и сплетаясь в причудливые фигуры.
— Шеф? — вопрошает голос по лежащей на полу торгового центра рации, но ответом служит тишина.