У Чана широкие ладони и мягкий голос. А тёмные ресницы дрожат, когда он погружается в мысли и думает, что никто его не видит. Чан как-то неестественно красив. На лице, залитом солнечным светом, будто отпечаток божественного прикосновения, так манит смотреть на него.
Чан не смотрит на Минхо, задумчиво записывая что-то в блокнот, и Минхо позволяет себе слишком жадные и долгие взгляды. А потом его до самого утра мутит, потому что он смотрел так на человека, который после расставания всё ещё не собрал себя по крупицам. До сих пор выглядит потерянным, когда его кто-то окликает.
Он всё ждёт, что это будет кто-то другой. А никак не тот, кто зовёт его на соревнования по баскетболу, чтобы поболеть. Минхо замечает, что губы Чана складываются в жёсткую линию, и как тот мрачнеет. Но если рядом Минхо, Чан всегда найдёт силы для улыбки и для дружеского похлопывания по плечу.
Чан сжимает пальцы, а Минхо дышит тяжело и рвано, а, может, и не дышит вовсе. Вселенная будто замыкается на чужих переплетённых венами руках, и запечатывается на собственном отражении в чужих печальных глазах. У Минхо дрожь в ладонях и в ослабевших коленях, толпа мурашек по коже.
Недозволенная слабость. Он хочет стать для Чана опорой и крепким плечом, помочь справиться, потому что Чан помог ему в трудный момент и приютил у себя, но рядом с ним неосознанно теряет себя и контроль. Многие смотрят на них с осуждением, многие смеются.
— Это грех, — шепчет кто-то за спиной, стыдливо прячась за колонны, когда рука задумчиво обнявшего Минхо Чана скользит ниже, а он сам утыкается носом в плечо и дышит жадно и рвано. Так же как на него тайком смотрит Минхо.
Чан набрался преизрядно, таким его Минхо никогда не видел. Но Минхо не спешит вызывать такси, стоит в объятиях, наслаждаясь каждым мгновением и даже ощущением сухих губ на шее. Потому что горячие руки Чана под свитером, губы уже на линии челюсти, а Минхо прикипает к происходящему и боится пошевелиться.
— Минхо, ты знаешь… я столько чувствую к тебе…
У Минхо колени подкашиваются, и он дышит с трудом, а то и не дышит совершенно. Снова. Минхо, видимо, слишком сильно стискивает пальцы на плечах Чана, потому что тот отстраняется, глядя чуть мутным, но обеспокоенным взглядом.
— Чан… ты перебрал, — не сразу выдыхает Минхо, а Чан улыбается уголками губ, а потом повисает на Минхо всей тяжестью, отключаясь.
— Боже, — стонет Чан, хватаясь за голову и закрывая глаза от слишком ярко освещённой комнаты. — Надеюсь, я не наделал глупостей.
— Успокойся, ты вырубился ещё до такси.
Голос Минхо почти не дрожит, когда он протягивает Чану таблетку и стакан воды. Чан пьёт, захлёбываясь, и Минхо вновь наливает воды, задумчиво смотрит на тёмные пятна от воды на светло-серой футболке, а внутри что-то кричит. То ли от отчаянья, то ли от стыда.
Что-то ломается в грудной клетке, но Минхо даёт волю мыслям только по ночам. Он всё же берёт себя в руки и улыбается Чану, неуверенно глядя на чужие руки, которые так за него цеплялись. То, как плакал жмущийся к нему во сне Чан, останется с ним навсегда.
Даже если бы захотелось забыть, даже если закрыть глаза и задержать дыхание, забыть не выйдет. Минхо так и не смог уснуть. Пролежал в объятиях до самого утра, и лишь за двадцать минут до будильника выбрался из-под Чана, который под утро почти погрёб его под собой.
Минхо опускает взгляд. Действительно, должно быть, это грех. И не только содомии. Он возжелал того, кто принёс смысл в его жизнь. Стал проводником к свету. Минхо даже не встречается со своим отражением в зеркале взглядом.
Он готовит завтрак, когда на кухню приходит благоухающий гелем для душа Чан. Вытирает влажные волосы, стоя у окна. Минхо не выдерживает, оборачивается. Чан улыбается мягко и смущённо. А у Минхо что-то застревает в лёгких, горло сводит, и он запоздало понимает, что это непрошенные слова и никому не нужные, лишние признания.
Вместо этого Минхо смотрит жадно и голодно, но только смотрит бесконечно долго, не в силах оторваться. Под ресницами колется толчёным стеклом, когда Чан подходит и обнимает со спины, утыкаясь прохладным носом в линию роста волос и выдыхая протяжно.
Скорее всего это чистый жест поддержки, за который Минхо сейчас благодарен и в то же время ненавидит себя. Потому что ему уже не одну ночь снятся вот эти самые руки, сомкнувшиеся на животе. Внутри больно колется.
Сколько ночей ему снятся чужие пальцы на коже, на лице, на теле, сколько ночей он представляет свои пальцы в тёмных завитках, сколько раз он видит устремлённый на него взгляд и вторящее сбившемуся дыханию Минхо дыхание Чана. Он представляет отвратительно много вещей и горит. Каждый раз сгорает дотла.
И даже сейчас хочется дать лишние причины остаться рядом, он ищет оправдания, чтобы смотреть и чувствовать. Но не находит. Чан вздыхает тяжело и устало, Минхо бы добавил ещё один эпитет — смиренно. Чан отстраняется, но Минхо ощущает тепло несвершившегося прикосновения к волосам.
Минхо кроет, а когда он приходит в себя от смрада горящего на сковороде рагу, носится по квартире, открывая окна и включая вытяжку, чтобы убрать запах горелого, Чана в квартире не обнаруживается. Минхо протяжно выдыхает и утыкается лицом в ладони.
Он валится на кровать и устало закрывает глаза. Выходной проходит как-то мимо. Во сне Минхо подаётся навстречу рукам и готов даже опуститься на колени, если Чан разрешит. Чёртовы сны. Из них его выдёргивает звонок в дверь, за которой обнаруживается Мунбёль.
— Привет, сосед. Я за моими цветочками. А где Чан?
— Ушёл.
Мунбёль вихрем вносится в квартиру и улыбается во все тридцать два, или сколько там зубов у людей? Минхо не находит сил смотреть ей в глаза, когда она рассказывает о величественном Риме, выставляя на огромный поднос с ручками свои цветы, которые отдавала на время отъезда парням.
Она смеётся звонко, расхваливает своих малышей, которые наверняка очень скучали по хозяйке, а потом садится за кухонный стол и просит чаю. Минхо движется как плохо смазанная шарнирная кукла, подозревая, что Мунбёль знает о нём всё.
Минхо ставит перед ней чашку с чаем, а в свою даже заварку забывает налить, но понимает это не сразу. Точнее вообще к самому концу, когда соседка допивает чай, оцениваюшим взглядом пробегая по нему всё время, пока глотает несладкий напиток вприкуску с конфетами.
— Когда ты ему признаешься? Смотреть больно.
— Мунбёль.
— Я, конечно, не могу и не буду настаивать на чём-либо, кто я такая, чтобы… Но ты должен знать, когда ты появился в этом доме, Чан хоть немного ожил и стал на человека похож, а не на разбитое стекло. Ладно, спасибо за чай и моих деток, чао-какао.
Минхо смотрит на прозрачную воду в своей чашке и с трудом сглатывает. Он возится с ужином, но пальцы непозволительно дрожат, он суёт порезанный палец в рот и думает о том, что сказала Мунбёль. Хочется верить, что она не преувеличивала и вообще права. Она умница и красавица, да и знает Чана гораздо дольше. А он Чана знает меньше полугода. С тех пор, как встретились на собрании потерявших любовь.
Глупое со стороны сборище, которое помогло Минхо прийти в себя после ухода его любимого к другому. В те дни Минхо стоял на краю, смотрел в бездну, пока та разглядывала его в ответ, маняще протягивая руки и умоляя сделать шаг в вечность.
Но разговоры, направляемые куратором, рассказы о себе, чувство единства, знакомство с Чаном — всё это вытянуло его из бездны нежелания жить. А потом он и вовсе стал соседом Чана волею судеб, о чём жалел лишь по ночам, просыпаясь с жидким огнём вместо крови.
Минхо долго смотрит на бутылку вина, подаренную ему в честь удачной стажировки, а потом всё же решается открыть. Но штопора не находит, и тогда начинает заглядывать во все шкафчики и ящики в обнимку с бутылкой и телефоном с открытым поисковым запросом «как открыть бутылку вина без штопора».
Но все мысли и желания гаснут, когда в одном из ящиков комода, в который никогда не совал нос, находит фотоальбом. Улыбающийся Чан, чьи ямочки задумчиво гладит Минхо, какой-то пейзаж, запечатлённый кем-то поцелуй. Минхо откладывает альбом и хватается за горло, ощущая, что задыхается.
— Минхо… — голос Чана звучит устало.
У него мешки под глазами, растрёпаны волосы, расстёгнутая толстовка с закатанными по локоть рукавами и полная любимых пирожных Минхо корзинка в одной руке, и пакет со свининой в другой.
Минхо чувствует сбившееся дыхание и подступающие слёзы, а ещё что-то происходит со зрением — он будто слепнет. Чан бросает всё, приземляется перед ним на колени и берёт его лицо в свои руки. Минхо столько раз представлял подобное, столько раз видел во снах. Взгляд у Чана обеспокоенный и даже напуганный, а ещё виноватый.
— Минхо…
Минхо кусает губу, давя в груди рождающийся всхлип, а Чан осторожно касается его губ, согревая щёки ладонями. Внутри что-то тёплое и болезненное, а губы Чана непозволительно мягкие и трепетно нежные, и от этого ещё больнее. Чан ломает в нём что-то у Минхо дрожат руки, когда он осторожно касается шеи Чана, притягивая ближе.
От настороженной бережности всё больнее. Минхо на секунду задумывается, что ему стало бы легче, если его зло впечатали в стену, сломали рёбра так, чтобы они проткнули его внутренности, заполняя нутро горячей кровью, потому что эта нежность невыносима. Он задыхается от неё.
— Минхо… прости…
Голос Чана слишком сломанный, чужой, незнакомый совсем. Чан тяжело вздыхает, но поднимает всё-таки взгляд, сначала некоторое время всё же смотря на влажные губы Минхо. В глазах боль и нежность, переплавленные так плотно, что у Минхо кругом голова.
Слёзы застревают в горле тугим комом, заполняют его собой, не оставляя возможности сделать вдох. Чан осторожно проводит по плечам, касается нежно шеи, снова возвращается к плечам, а Минхо чувствует чужую дрожь, вцепляется в чужую толстовку отчаянно и кусает губы. В попытке сдержать рвущееся изнутри нечто, он тянет Чана на себя, выдыхает в губы не совсем то, что хотел:
— Ты знал?
— Знал ли я, что твой Феликс спит с моим Хёнджином? — Чан хрипит, почти как сонный Феликс спросонья. Минхо дёргает щекой, закусывая её изнутри. — Да, знал.
— Давно?
— С того момента, как ты переехал, — выдыхает Чан, убирая руки с плеч Минхо и комкая в руках край толстовки с крупной собачкой замка. — Увидел однажды заставку на телефоне, когда пришло сообщение, а ты был в душе. Я не читал, просто мельком глянул и понял, что лицо знакомое, а когда узнал, кто это, не смог признаться.
— И как ты справлялся? — голос подводит и Минхо, он с трудом справляется с ним и дыханием. Да и ответ читается во взгляде — с трудом справлялся, со скрипом. Минхо задушенно шепчет: — Почему молчал?
— Потому что полюбил и боялся, что ты уйдёшь, когда узнаешь.
— А я вот взял и узнал, — едва слышно тянет Минхо, протяжно вздыхая и прикрывая глаза.
— Уйдёшь?
— А ты отпустишь?
— Отпущу, если ты этого хочешь.
— Не хочу. Поцелуй меня ещё.