☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
Стылая грязь под пальцами липкая и холодная. Мерзко холодит пальцы, осыпается мелкой крошкой, забивается под ногти и гадко хлюпает. Надо ползти вперёд, вспарывая кожу на ладонях, разбивая колени и локти. Ползти упрямо метр за метром. И плевать, что ноги перебиты и треснули рёбра. Потому что там он. Белеет рубашкой, выделяясь светлым пятном на фоне окружающей грязи. Лишь на груди кровавые пятна. И земля под ним чернее. От крови, что драгоценными каплями сочится из ран. Пытаться зацепить вытянутой рукой его пальцы. Длинные, с мелкими порезами на костяшках. И родинкой на большом. А пальцы холодные, как и проклятая морось, рвущаяся из распоротого нутра небес. Он весь стылый, ледяной и неживой. Вновь. Хочется кричать, но жидкость заливается в горло, заполняя лёгкие. Ужас тянет на дно, не выпутаться.
Минсок вскидывается от неприятного давящего ужаса сна. Сердце грохочет заполошно, будто он пробежал марафон. Выворачивает стуком сердца наизнанку. Он вскакивает, хватает ртом воздух, дышит надрывно, скребя по груди. Невидимые тиски сдавливают грудную клетку и обручем давят виски. Очертания предметов плывут и грозят рассыпаться пеплом.
Тишина и темнота чёрной вуалью ложатся на распахнутые глаза. Она давно неразлучна с Минсоком. Покрывает собою дни и ночи, высасывая силы и рассыпая кошмары мелким бисером. Расшивает сны узорным ужасом, меняя реальность. Холод ползёт по телу, обнимает ледяными щупальцами, пронизывает до костей. Пошевелишься – рассыплешься мелкой крошкой, не собрать, не склеить.
Холодный пот течёт по вискам и спине. Футболка неприятно липнет к телу, и стылый воздух ранней зимы холодит влажную спину. Липкий страх ползёт, опутывает и выбивает воздух из лёгких. Мурашки ползут по коже и сердце бьётся-бьётся-бьётся от застывшего в воздухе отчётливого запаха ужаса.
Минсок падает на подушку и дрожащими руками размазывает приснившийся кошмар по лицу, прячет на дне своих лисьих глаз, сворачивается клубком и тянет руку к соседним подушкам. Но те пусты и холодны. Уже давно. Минсок хрипит и цепенеет, давясь криком, кусает ребро ладони до крови, но, не сдерживаясь, воет. Протяжно, надрывно и отчаянно.
А утром приходит на работу, улыбается как-то по-детски наиграно и фальшиво. Улыбка кажется ненастоящей и натянутой, но мало кто замечает. Никто не знает, что происходит с Минсоком. Да и если честно, всем плевать. У всех свои дела. Годовой отчёт. Лишь помощник начальника Ким Чондэ смотрит вслед и видит дрожащие пальцы поверх клавиатуры, сгорбленную за рабочим столом фигуру, чёрные круги под глазами, раннюю седину и впавшие щёки. Но Минсок молчит, а значит, Чондэ не будет лезть в чужую жизнь. Политика компании, чёрт её дери. И чёртова свадьба на носу. И срочный отчёт, мать его так. Вернувшись из долгосрочной командировки, он обнаружил нового Минсока. Ещё более закрытого и исхудавшего. Но начальник зовёт на ковёр, и Чондэ уходит, запечатав в сердце болезненный облик аналитика.
На следующее утро после очередного кошмара Минсок ломается. Окончательно. С грохотом и треском. Будто позвоночник трещинами пошёл, отказываясь держать и рассыпаясь прахом. Так и не выпив чашки чёрного, как смола, кофе, просто в ванной, под тугими струями он падает на дно – будто кукольник перерезал нитки и марионетка теряет опору – обрывает шторку, слыша, как рвётся ткань под напором и цокают по металлической перекладине освободившиеся кольца. Он безучастно смотрит, как ванна наполняется водой. Затылок саднит, и вода окрашивается в красный, но ему откровенно плевать. Сил двигаться нет. Да и смысла тоже.
Вот уже третий месяц как толком в желудок и не попадало ничего, кроме чашки чая или кофе с коллегами, чтобы не вызывать подозрений. Сил нет даже, чтобы потянуться за пробкой, потому он затыкает слив пяткой. Вода всё равно просачивается, но понемногу набирается. Минсок думает о проклятых розовых круглых таблетках, лежащих в верхнем ящике прикроватной тумбы, об острых ножах на кухне и смеётся. Истерично с хрипом. Запирая боль в сердце и выпуская воду из ванной.
Он не планировал ничего такого, мечтая однажды сдохнуть от кошмара. Но раз судьба так распорядилась, то почему бы и нет. Так даже выйдет быстрее. Минсок смотрит вверх, на ту нелепую трещину, паутинкой ползущую по белесому потолку. Она появилась в тот день, когда они открывали шампанское в годовщину, и пробка улетела в потолок, делая ещё одну зарубку во времени и пространстве. Создавая ещё один психологический якорёк. Они как идиоты начали отмечать годовщину в ванной. С пеной, шампанским и неспешными ласками.
Сейчас Минсок много бы отдал за слёзы. Но глаза сухие и их невыносимо жжёт желанием заплакать, но он даже моргает с трудом. Страха нет. Просто больно. Немыслимо больно без него. Он вновь затыкает слив пяткой и думает, вспоминает и грызёт губы. Вода становится прохладнее. Бойлер не успел нагреть новую. Время растягивается и перекручивается. Минсок видит счастливую улыбку и прищур любимых глаз, слышит весёлый смех и тихие стоны. Он гладит своё счастье, ласкает до потери чувствительности подушечек пальцев. И не может остановиться.
Вода щекочет щёки и затекает в уши. Голова почти не пульсирует болью, а цветные круги сменяют одинаково чёрные как та грязь из снов. И пальцы сводит судорогой, будто холод из снов реален и пожирает тело изнутри, прорастая ледяными шипами сквозь кожу.
Мгновением позже поток бессвязных мыслей обрывается, и голова полностью уходит под воду. Мир вокруг рябит, глаза печёт ещё и хлорированной водой. Но Минсок улыбается и делает глубокий вдох.
Его не тревожит какой-то шум, он на пути к свету. Он на пути к нему. Минсоку даже кажется, что он слышит любимый голос. Невероятная лёгкость вытесняет боль и холод одиноких ночей. Умирать совсем не больно, когда тебя пьянит свобода от земных оков.
Ослепительно яркий свет режет зрачки, а чьи-то ледяные руки выдёргивают его из воды, заливая кафельный пол. Минсока трясут, и голова болтается из стороны в сторону, как у тряпичной куклы. Он чувствует твёрдое колено под диафрагмой и болезненный удар по спине, и заходится кашлем, выплёвывая окровавленную воду, что успела забить лёгкие. Голову пронзает болью, и Минсока выворачивает по новой.
Он начинает вырваться из чужих рук, выкручивается, кусается и захлёбывается болью. Потому что вернули. Не пустили. Боль судорогой скручивает тело, и Минсок тихо воет, лишившись последних сил. Ему совершенно плевать, что он обнажён, ему плевать, кто пытается его спасти и зачем. Он хочет обратно. Тот далёкий свет манит, и Минсок вновь рвётся из рук. Ему это удаётся, но он поскальзывается на полу и падает, ударяясь об кафель. Голова звенит от удара, и он проваливается в спасительную темноту, не слыша больше ничего.
Чондэ думает о том, что Минсок ужасно исхудал, и что его серое лицо сливается с больничной наволочкой. На потрескавшиеся губы с запёкшейся кровью в уголках губ. Катетер в подключичной вене и трубки в носу, помогающие дышать, делают Минсока ещё меньше и призрачнее. Чондэ даже выучил их чёртово название. Зачем, и сам не понял. Он сам себя не понимал уже который месяц.
Он давно уже не находил себе места, чего-то ждал и не мог понять, в чём дело. Он долго копался в себе, пока не понял, что лучший аналитик отдела прочно засел в его сердце, вытесняя все мысли о ГаЫн. Но Минсок был занят, а Чондэ никогда не был дураком и не разбивал пары. Он задаривал девушку подарками, а по ночам видел сны со скромным и тихим аналитиком. Чьи улыбки он коллекционировал, как редчайшие монеты. Чьи движения и мимику он записывал на подкорку.
А теперь Чондэ страшно до безудержных слёз. Ему страшно, ведь он мог не успеть. Он мог прозевать, заметив немыслимую бледность слишком поздно. Ведь вчера он так и не успел подойти, не успел спросить. Да и сегодня мог не успеть. Минсок болезненно тонкий в его руках врезался в память и запечатлелся на обратной стороны век. Глаза прикрой – а там он. Страшно.
Но всё же он успел. И теперь боязно отойти от Минсока даже на минуту. Страшно отпустить ещё более холодные, чем у себя пальцы. Хочется обнять крепче, греть своим телом, раствориться в нём. Течь в его крови. В просини вен, рассыпавшихся под тонкой, будто пергаментной кожей. И Чондэ не может удержаться, он целует холодные руки с болезненно худыми пальцами и торчащими костяшками, и дышит через раз, боясь сломать. Он залезает на кровать к Минсоку и жмётся к нему, отогревая.
Он не замечает безмолвную ГаЫн, стоящую у двери палаты. Она смотрит долго, замечая, как осторожно Чондэ касается лица бледного парня. Как дышит, сбиваясь на всхлипы. Как переплетает свои пальцы с чужими. Чондэ никогда не делал с ней так. ГаЫн разворачивается и уходит. Сцены здесь не помогут. А с Чондэ они дружат со школы. Да и на замужестве настаивали родители. Лишь бы Чондэ был счастлив. Пусть даже так.
Чондэ не слышит замечаний медсестры. Он держит и не отпускает того, кого едва не потерял по собственной глупости. Пусть даже он сто тысяч раз не виноват. Пусть о смерти парня Минсока он узнал сегодня утром. Пусть тот и умер уже больше полугода назад. Пусть…
Дежурный врач смотрит на вцепившегося клещом в Минсока взъерошенного парня и разрешает ему остаться. Врач знает Минсока и его горе, и его просто нельзя бросать одного. Ни тогда, ни сейчас. Но тогда Минсок отгородился от всех, загоняя боль под кожу, не слышал никого, медленно убивая себя. А сейчас есть этот всклокоченный парень, которого не смогли выгнать ни из скорой, ни из отделения, ни из больничной постели. И может, ему удастся то, что не удалось никому?
Чондэ выхаживает Минсока. Не день, не неделю, и даже не месяц. Сначала ночует в гостиной. Потом перебирается на футон у кровати Минсока, чтобы быть всегда рядом, когда кошмары заставляют Минсока выть, скручивая тугим узлом мышцы. Спустя время он засыпает на краю двуспальной кровати чутким сном, будто сторожевой пёс, готовый сорваться и сцеловывать кошмарные сны с век, всё ещё усеянных тонким рисунком вен. Он готовит и заставляет есть, читает вслух книги и заполняет собой тишину, которая норовит утопить равнодушного ко всему Минсока. Тот благодарен Чондэ, но ему слишком больно. И он не хочет, чтобы боль выплёскивалась наружу, уничтожая этого доброго человека, почему-то спасающего его.
Со временем Минсок привыкает к тёплому телу под боком и постоянному присутствию Чондэ. Минсок принимает жизнь, стараясь принять и всю тяжесть боли, возложенной на него, но боль хлещет через край, врываясь в сны. Минсок закрывает глаза, чтобы ночные кошмары не выплескивались со дна зрачков, позволяя себя любить. Он ненавидит себя за это. Но прогнать Чондэ не получается.
Чондэ остаётся даже тогда, когда после очередного кошмара, Минсок принимает его за другого. Долго и трепетно целует холодные пальцы, и едва касаясь, ласкает губы, прижимается всем телом. Гладит, целует, массирует и растирает, пока Чондэ теряется от ощущений и подаётся всем телом к любви, льющейся с пальцев и тела Минсока. Он пьёт пьянящее чужое дыхание и дрожит в крепких руках, разрешая себя любить так, как того хочется Минсоку. Тот предельно аккуратен и нежен, ласков и настойчив, устоять просто невозможно. И Чондэ уступает, растворяется, отдаётся.
Позволяет рукам и губам хозяйничать по всему телу, находя чувствительные точки одну за другой, вырисовывать вены языком и сводить родинки в новые созвездия. Разрешает толкаться внутрь и сходит с ума от переизбытка чувств и ощущений, содрогаясь в мощном оргазме.
А потом ревёт в душе, заглушая рыдания кулаком. Потому что Минсок назвал его другим именем. Другим. Тем самым. Именем погибшего любимого. Но уж лучше так, чем стоять у траурной фотографии аналитика и пить соджу, заливая горе. Лучше так, чем…
Чондэ не понимает, как оказывается в объятиях, он хочет наговорить глупостей, хочет обидеть и оттолкнуть Минсока, но руки такие тёплые и держат привычно цепко, прижимая его мокрого и дрожащего к себе. Чондэ кусает губы и цепляется за лёгкую пижаму, комкает ткань, которая мгновенно мокнет под пальцами, и ругает себя последними словами. Минсок шепчет какие-то успокаивающие глупости и просит прощения, а Чондэ пытается задавить в себе маленькую, зарождающуюся надежду. Призрачную и совсем крохотную, но такую желанную.
Многое даётся непросто, но Чондэ отвлекает от болезненных воспоминаний, помогает создавать новые и отчаянно льнёт к Минсоку, нарываясь на ласки. Чужое имя реже слетает с губ, а власть над ЧонДэ ширится. Он запоминает всё новые оттенки настроения и поведения оживающего Минсока, записывает даже в истрёпанный блокнот. И рисует. Непривычно много рисует, хотя давным-давно позабросил, посчитав это детской прихотью. А теперь страницы ежедневника украшают наброски с Минсоком.
Чондэ любит подходить со спины, обнимать, забираясь холодными ладонями под одежду. В такие моменты Минсок накрывает руки Чондэ своими и замирает, кусая губы. Справляется с дыханием и болью, но молчит. Чондэ сдерживает слёзы и упирается лбом в лопатки Минсока. Говорит о палитре оттенков звёздного неба, которое он сегодня утром рисовал, рассказывает об увиденной передаче, о соседке и непоседливой собаке, что умудрилась вытереть об него лапы в лифте. Почти плачет, сражаясь со своей душой и сердцем, приказывая молчать.
Он разрешает себя любить, отдавая любовь в ответ. Пусть даже Минсок не готов отпустить покойного. Но боль отступит, Чондэ точно знает. И он будет рядом, помогая, поддерживая и продолжая любить.
– Больно, – шепчет Минсок и комкает ткань на груди, там, где бьётся сердце. Голос хриплый и почти неслышный.
– Ты сильный. Смирись и прими боль. Только так ты сможешь идти дальше, – ломким голосом отвечает Чондэ и накрывает сердце согревшейся ладонью. – Ты справишься. Мы справимся. Я буду рядом.
Минсок на все сто процентов знает, что не должен, не имеет права привязываться, ведь может в любой момент потерять. Он уже сломался однажды. Раскрошился. Зазвенел осколками души. Думал, не собрать. Не склеить. Но Чондэ это удалось. Собрать по крупицам, соединить и укрепить своей любовью, отдачей, заботой и собой. От вздёрнутых кончиков губ до выступающих тазовых косточек, которые Минсок любил осторожно прикусывать, подготавливая и лаская. Минсок уже не мог отпустить. Не мог и не хотел.
– Люблю тебя, – едва слышно шепчет Чондэ. А Минсок скорее понимает по движению губ, прижавшихся к затылку, чем слышит. И с удивлением думает «я тоже, Чондэ, я тоже».