☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
В мире, где родинки, шрамики, родимые пятна и веснушки в почёте, нет места тем, у кого кожа без следов. Отметины – это места для поцелуев, нет отметин – нет поцелуев, нет любви и нет продолжения рода. Ты никто. Пустое место.
Детей не вынашивали – они просто появлялись с рассветом у пары, что сошлась. Никаких тебе лишних разрезов, болей и проблем. Решили завести ребенка – получите, распишитесь. Главное, чтобы отметинки у вас были. А если суммарно их будет мало, то и у ребёнка не много наберётся.
К каждому был приставлен свой пятикрылый, который отсчитывал время, отведённое для жизни.Все были счастливы вне зависимости от пола, расы и возраста. Старости здесь не знали, как и немощности и болезней. Просто люди уходили, когда приходило время.
А вообще мир был прекрасен – ни войн, ни убийств. Люди жили, работали и творили в своё удовольствие. Ни проблем с перенаселением, ни бедности. Все равны, у каждого есть свой уголок. После узаконивания отношений пара получала более масштабную жилплощадь. Кто хотел – с видом на море, а кому – в лесной глуши. Еда, питьё, жильё – всё предоставляли пятикрылые.
Результаты труда и творчества они забирали и продавали в другие миры в обмен на блага для своих подопечных людей. Всё ладилось, всё было хорошо. Для всех, кроме «чистых» без отметин. Они всё равно рождались во вселенской колыбели.
Пятикрылые пытались бороться, отдавая таких младенцев в другие миры на воспитание, но Владыка запретил им это. И приходилось жить чистым в мире отмеченных. Они мечтали о местах для поцелуев, не могли найти себе места, кочевали и рано или поздно пятикрылые убивали их за попытки нанести себе или другим увечья.
Но наносить раны себе, чтобы получить шрам не получалось – срабатывала вселенская защита с надзором, которая блюла и не дремала. Сунул руку в огонь – не обжёгся, палец под нож попал – не порезался.
В этом мире ты либо не травмируешься, либо сразу умираешь, так распорядились пятикрылые хранители мира и их незримый Владыка. Договориться, чтобы кто-нибудь другой прижёг или покалечил, оставляя шрамы на теле, не получится – никто в трезвом уме и светлой памяти не пойдёт на такое кощунство. А если и рискнёт, то пришибут обоих без суда и следствия.
Сехун хотел быть как все. Но был «чистым». Ни ранки, ни веснушки, ни родинки. Ни одного места, к которому можно было с нежностью прикоснуться губами и провести кончиками пальцев. У него не было ничего. Только бесконечная вереница безумных снов и бархатистого голоса, который просит найти его в этом мире. Отыскать по отметинам. И если Сехун найдёт – он обретёт то, что искал.
Потому бросить поиски он не мог никак. Сехун искал, наблюдал, прикидывал варианты, проверял, отбрасывал кандидатуры и искал вновь. Оставалось не так много селений, где он не был. Сехун не знал, это конец или же только начало. Возможно, тот, что шептал ему ночами ещё и не родился.
Но он упорно обыскивал селения, спрашивал о форме отметин, проверял сам в общественных купальнях. Но пока не встретил ни одного человека с треугольными отметинами. Были разной формы. Маленькие, большие, тонкие и широкие, ровные и кривые. Но ни одной треугольной. Никакого тебе хотя бы скопления родинок в виде треугольника, не говоря уж о шрамах.
Вообще треугольных вещей в мире не было. Ни крыш, ни листов, ни цветков. Ничего не напоминало о них.. Зачем и почему он искал то, чего не было, он не знал. Но даже чувствуя дыхание пятикрылой смерти за спиной, он не оставлял поиски.
Оставалось всего лишь одно селение, а потом вновь по кругу. Хотя… Скорее всего, это последнее поселение в его жизни. Слишком близка тяжёлая поступь наблюдателя за спиной. Он подошёл слишком близко, а это означало лишь одно.
Сехун не был уверен ни в чём уже. Иногда думалось, что все эти сны – просто бред и нелепица. Он устал скитаться, устал искать то, что, возможно, и не существовало. Он просто устал. Хотелось забиться в угол, сложить руки и просто поплакать. Сдаться и сломаться, потому что его дни почти сочтены. «Чистые» не переживали двадцатилетний рубеж.
Но бархатистый, будто баюкающий голос, продолжал приходить во сне: «Сехун! Найди меня!», и только на этом держался Сехун. Он хотел хотя бы в последний свой день найти шепчущего его имя. Чтобы увидеть носителя треугольных отметин и прикоснуться к нему на исходе жизни.
От лёгкого ветра колыхалось разнотравье, окружающее последнее поселение, где ещё не бывал Сехун. Его обволакивало терпким, сладким и пряным ароматом трав и цветов. От яркости и цветастости рябило в глазах, зато дышалось полной грудью. Сехун провёл рукой по колышущемуся травяному морю, собрался с духом и ступил на мощёную дорожку, ведущую в селение.
Он вздохнул – будет обидно, если здесь тоже не будет отмеченного, но дни на исходе, и сожалеть Сехун будет только о том, что не встретил его. Он ещё не чувствовал ни боли, ни страха, но дыхание приставленного к нему пятикрылого на затылке всё чаще тревожило его. Дни были на исходе.
Дома оказались пусты – видимо, жители ушли на работу. В поле, например. Надо было ждать вечера. Сехун хотел присесть в тени раскидистого дерева, но что-то потянуло его к вьющейся ленте реки.
Там в фонтане искристых брызг танцевал парень. Сехун замер и вгляделся в полуобнажённое гибкое смуглое тело. Оно показалось ему смутно знакомым, будто он знал каждый изгиб, будто пробовал на вкус каждую линию.
Парень резко вскинул голову и посмотрел на Сехуна пронзительным взглядом. Сехун даже отступил на шаг. В этом мире никто не смотрел ТАК. Никто до этого дня. Сехун даже не понял, когда танцор успел приблизиться. Теперь он стоял рядом, склонив голову к плечу, улыбался и осторожно перебирал ледяные пальцы Сехуна по сравнению со своей пышущей жаром кожей.
Он смотрел на Сехуна так, что Сехун буквально задыхался, пытаясь разобраться в себе. На него накатывали то холодные, то горячие волны, в голове звенело от пустоты, а колени сделались ватными. Сехун тяжело сглотнул и едва не схватился за горло. Ему показалось, что дыхание остановилось вместе с сердцем, когда горячее тело прижалось к нему, а губы обожгло поцелуем. Сехун хотел оттолкнуть, но мысли улетучились, остался лишь жар и поцелуи. О которых он уже и не мечтал.
– Не надо…– Сехун едва успевал в перерывах от поцелуев шептать. – У меня нет...мест для поцелуев…
– Нашёл, – хрипло шептал незнакомец. Сехун что-то мычал в ответ, подставляясь под поцелуи и забывая обо всём. Даже о дыхании пятикрылой смерти за спиной. – Ты помнишь, как меня зовут?
Сехун хотел отнекаться, он ведь не помнил. В голове блуждали лишь смутные воспоминания, но они не таяли от прикосновений и поцелуев. Таких родных и знакомых. Отголоски памяти лишь разрастались внутри, обретали цвета, и уверенность в том, что он знает танцора, крепла.
Мир под контролем пятикрылых теперь не казался идеальным. Он был похож на тюрьму, на какой-то чужой глобальный эксперимент, где подопытными были люди. Отмеченные или нет, неважно. Главное – работать и создавать пары, чтобы могли появиться дети. Пусть и не было ограничений свободы, но Сехун почувствовал себя не просто лишним, «чистым» среди отмеченных. Он почувствовал себя игрушкой в чужих руках.
Сехун не воспротивился, когда его уложили в колышущееся разнотравье, и на фоне синего неба возник лес из трав и одуряющее пахнущих цветов. Ласки незнакомца стали откровеннее, а пальцы Сехуна наткнулись на треугольный шрам на шее. Крупный такой, с вихрем внутри. Сехун отстранился и внимательно посмотрел в тёмные глаза, а потом улыбнулся и произнёс: «Чонин».
Свет померк, исчезло волнующееся море трав, и солнце не висело в зените. Сехун лежал в своей постели на груди Чонина и слушал своё гулко бьющееся сердце, сбитое дыхание и ощущал мягкие прикосновения к лицу и спине. Чонин вновь вытащил его из очередного кошмара.
Сехун нащупал перекрутившийся на цепочке кулончик и поправил его. Тронул пальцами и выдохнул. Треугольник с бушующим внутри вихрем был его путеводной звездой во всех кошмарах. Вместе с голосом Чонина.
– Ненавижу треугольные сны, – вздохнул Сехун.
– Зато ты всегда знаешь, как меня искать, – улыбнулся Чонин и притянул Сехуна к себе, покрывая лицо и шею поцелуями.