Щедрое южное солнце, как всегда, не скупится на свет и тепло, заливая улицы городка густым парящим маревом, в котором, словно рыбы в воде, степенно плавают неспешные местные жители. Одетые в разномастные летящие и очень яркие одежды, они выглядят словно экзотические птицы, которым нипочем яркий свет и нестерпимая жара. Высокие смуглые женщины и их мужья, собранные, словно нелепая мозаика, из всех рас и народностей если не мира, то их континента как минимум.
Яркая одежда и любопытные обычаи, мимо которых Осаму как начинающий историк не смог пройти стороной. И сейчас полноценно расплачивался за это, обливаясь седьмым потом под цветастым навесом местной уличной забегаловки. Ему кажется, несмотря на тень и то, что он старательно обмахивается купленным на рынке веером из перьев какой-то птицы, его внутренности вот-вот расплавятся от невыносимой жары. А всему виной его неуемное любопытство, желание выпендриться и наивная вера в оброненную куратором фразу, мол, сухой жар переносится намного легче, чем влажный. И Дазай, словно распоследний наивный дурачок, свято уверовал в то, что поездка в город, затерянный в самом центре пустыни, окажется не сложнее, чем каникулы у моря!
Держи карман шире.
Сейчас он сидит на одной из улиц Вилоса, самого большого пустынного города, выросшего вокруг оазиса так стремительно и ярко, словно не было на небе этого убийственно горячего солнца.
Местные будто не замечают царящего вокруг зноя: по улице носятся дети, сплошь и рядом смуглые высокие девочки, горожане не спеша бредут куда-то по своим делам, перебрасываясь приветствиями с шумными торговками.
Причина, по которой Осаму попал в этот знойный ад, удивительно прозаична. Дазай — стипендиат в своем университете, один из немногих, кого учиться заставили не родители дворянского происхождения, а собственная тяга к знаниям. Не то чтобы он был обделен родителями-дворянами, на самом деле, но к большинству соучеников питал что-то вроде снисходительной неприязни. Поэтому и решил сделать самую выдающуюся исследовательскую работу не на курсе, нет, во всем университете! Чтобы его образование завершилось не точкой, а огромным восклицательным знаком. Знаком отличия глубокого специалиста и просто очень одаренного историка.
Мечты о будущем, конечно, немного подсластили печальную участь нынешнего положения, но не облегчили его. Что может ложка меда против целой бочки дегтя!
Сначала Вилос показался Дазаю сказкой, залитой светом едва показавшегося над линией горизонта мягкого утреннего солнца. Он, словно пьяный или влюбленный, шатался по его улицам, еще не накалившимся после холодной пустынной ночи, и млел. Он едва заставил себя занести свой багаж на постоялый двор, оплатив комнату на неделю вперед. И, не слишком скоро разобравшись со всеми организационными моментами, уже собирался отправиться снова шататься по городу и пьянеть от его великолепия дальше, но… Но выйдя на улицу, тут же почувствовал себя цыпленком, кинутым в горячий суп: светило уже успело подняться и одарить окружающий мир таким количеством своей энергии, что тот превратился в одну сплошную жаровню. Ну, как тогда показалось тут же исчезнувшему в недрах постоялого двора разобиженному на все Дазаю.
Сказка обернулась настоящим испытанием.
Вилос изобиловал цветами и запахами, вытканными узорчатыми платками и коврами, цветным стеклом окон и расписных стаканов, в которых здесь подавали прохладительные напитки. И в целом выглядел просто волшебно…
Но Осаму Дазай все еще тот человек, который даже в зоне умеренного климата предпочитает проводить лето либо у воды с ежесекундной возможностью в нее окунуться, либо в прохладном помещении.
В Вилосе водоем был только один, в самом центре города, но считался священным и купаться в нем было нельзя.
Но не только яркие краски привлекли сюда жаждущую почитания душу историка. А специфика местного коренного народа. Который на девяносто пять процентов состоит из женщин. Да-да, мужчины у пустынного народа рождаются очень редко, настолько редко, что каждая совершеннолетняя девушка традиционно отправляется в странствие по континенту в поисках будущего мужа. Ага, который потеряет голову настолько, что согласится последовать за своей возлюбленной не то что на край света, а в самое сердце пустыни (Дазай не представляет, кем нужно быть, чтобы настолько сойти с ума). А, ну и еще мужа не должен смущать рост любимой супруги, который порою достигает двух метров, а также — перспектива иметь в детях одних нескончаемых девочек.
Бррр, Осаму бы не смог.
Впрочем, к нему тут относились не более чем к туристу: каждая уважающая себя пустынница должна найти мужа непременно в странствиях, а не бросаться на приезжих. Более того, даже очень редкие мужчины пустыни предпочитали искать себе жен по такой же схеме — обязательно в странствиях. Так как сочетание пустынника и пустынницы не повышает процент рождения мальчика, подобное решение проблемы с замужеством здесь считалось кошмарным моветоном. Нужна личная жизнь? Пойди и найди!
Вот именно за этими любопытными традициями и приехал Дазай, уверовав в собственную жаропрочность. И очень зря!
Нельзя сказать, что ему теперь не мил Вилос. Как раз наоборот. В утренние часы, когда в небе смешивается синь и нежно-розовый, когда город тих, безлюден и свеж, тогда Дазай думает, что готов остаться в этом мгновении навечно. Запутаться во множестве улочек меж песчаного цвета домов с мягкими, будто вылепленными из глины, углами, разглядывать цветастые стекла окон и зябко ежиться от легкого ветерка. Ночи в пустыне холодные, но то эфемерно тонкое время на грани начала нового дня — волшебное время. И даже такой засоня, как Дазай, неизменно просыпается затемно без будильника, чтобы только уловить эту ускользающую пору. В такие моменты он чувствует себя каким-нибудь писателем-романистом, пожаловавшим в пустыню в погоне за вдохновением, а не ради исследования и какого-то глупого тщеславия.
Хотя нет, Осаму ни капли не тщеславен. Просто он заслужил это признание.
Единственное, что мешает разгореться новой любви, — палящее знойное солнце, будто назло сделавшее одно из самых красивых мест для Осаму невыносимым. Даже переодевшись в просторные штаны и накинув на себя невесомый платок, закрывающий кожу от солнца, соответствуя теперь местной моде, Дазай не справлялся с жарой. А бинты только ухудшали ситуацию, заставляя кожу под ними потеть в несколько раз сильнее, а те, что на шее, и вовсе, казалось, постоянно пытались задушить своего горе-хозяина.
Еще чуть-чуть, и Дазай сдастся. Но пока, по всей видимости, он недостаточно пропекся, чтобы смириться с несовместимостью слоя бинтов на пятидесяти процентах своего тела и пустынного климата.
Осаму обессилено откидывается назад на стуле, почти несчастно смотря на разносчика. Тот оказался тем самым редким среди пустынного народа юношей, несшим в себе все черты своего народа: крупный нос, смуглую кожу и высокий рост, который никак не мешал ему быть гибким и ловким, словно пустынная гюрза.
Это Дазай со своими габаритами порою не справляется, задевая предметы мебели или низкие дверные проходы. Чему он действительно завидует местным жителям, помимо их непостижимой жаропрочности, так это их текучим плавным движениям и владением собственным телом. Он видел вечернее выступление укротителей огня на главной площади. Еще один пункт в копилку того, что похитило его сердце.
Разносчик подходит к его столу, красноречиво оглядывая батарею из пустых стаканов: холодных напитков Дазай успел выпить, кажется, целое море, но напиться и охладиться никак не мог.
— Что, друг, жарковато? — юноша щурит миндалевидные зеленые, словно у кошки, глаза, обращаясь совершенно по-свойски с незнакомцем. Как и любой из его народа. Столько особенностей, такая колоритная культура. И один полудохлый тип, явившийся ее изучать.
— Не то слово, — и этот тип беззастенчиво хнычет незнакомцу, стоило тому только дать повод нажаловаться на нечеловеческие условия.
— Я могу тебе помочь, — он хитро улыбается, будто задумав что-то.
Но перспектива спасения от жары сломала в Дазае способность чуять неладное.
— Я готов. Сколько?
Юноша удивленно фыркает.
— Я предложил помочь тебе, а не купить у меня помощь, иноземец.
Это «иноземец» сказано с чувством матери, поучающей ребенка. Опять же, все они здесь такие. Относятся с пониманием, смешанным со снисхождением почти к любой глупости. Дазай может сутки напролет флиртовать с представителями обоих полов и заигрывать с супружеской парой, попеременно переключаясь с одного на другого. Просто из интереса! Единственное, чего он добивается такими демонстрациями, — ироничной улыбки. Иногда даже обидно. Потому что некоторые женщины тут что пустынные цветы. А они к тебе относятся как к малому дитя, честное слово.
— Прошу прощения, мне просто непривычно, — Осаму дипломатично улыбается. — В любом случае я согласен на многое, чтобы прекратить умирать от жары.
Пустынник хмыкает и качает головой, но ничего не говорит и уходит. Осталось надеяться, что действительно за той предложенной чудо-помощью.
И действительно. Через пару минут перед Дазаем стоит изумрудный стакан с каким-то густым варевом, пахнущим травами.
— Это будет невкусно, но оно того стоит. Всегда помогает.
Как мило. Осаму осторожно берет в руки стакан и смотрит на угощение с сомнением.
— Пей большими глотками, не так противно будет. Оно быстро поможет, через пять минут жары чувствовать не будешь.
Не будет. С любопытными побочными эффектами, о которых пустынник с ехидной улыбкой молчит, а Дазай не знает. Ничего такого, что могло бы причинить ему вред. Если в нем останется хоть немного благоразумия, разумеется.
Осаму под любопытным зеленым взглядом тяжело вздыхает, принюхивается, не учуяв ничего такого. Ну травы и травы. Но, стоит ему попробовать отпить, морщится, одной силой воли заставляя быстро опрокинуть содержимое стакана в себя.
Странная штука склизко сваливается по пищеводу в желудок, и, когда Дазай ставит стакан обратно на стол, его передергивает.
— Жди, — юноша посмеивается и уходит, забрав с собой всю пустую посуду.
Осаму готовится смиренно ждать какое-то время, но странные зябкие мурашки не заставляют себя ждать, внезапной волной поднимаясь от крестца к затылку. И нечеловеческая жара будто перестает существовать: Дазаю становится просто хорошо и приятно. Он ищет глазами разносчика, чтобы спросить, сколько продлится эффект. Тот, как назло, нигде не мелькает, и историк решает попросту проигнорировать факт того, что все хорошее рано или поздно заканчивается. В его голове, как и в теле, легко и пусто. Его ничто не удерживает от того, чтобы сорваться гулять по рынку, упиваясь калейдоскопом цветов, звуков и запахов. И никакое солнце ему не помешает.
Вот хорошо-то!
Закутавшийся в легкую накидку Дазай бродит по торговым рядам, словно ребенок, разглядывая всякую привлекательную для него вещицу. Бусы из пестрого стекла разной формы, горстка острого перца на фарфоровом блюдце, статуэтка кошки, вылепленная из глины, или причудливые золотые украшения. Осаму ничего не хочет себе, но ко всему тянется потрогать и пощупать. Колючий ли это плед из верблюжьей шерсти или гладкие капельки лунного камня. Все интересно, все нравится.
Местные шутят, улыбаются и разговаривают так, будто знакомы с Дазаем как минимум весь последний век. И эта искристая атмосфера похожа на шампанское, которого здесь никто никогда не пробовал: легкая и сладкая, отдающая опьянением в голову. Осаму вместе с ней сам становится легким и искристым, не задумываясь о причинах и последствиях своих поступках.
На задворках мелькает и гаснет мысль о побочном эффекте «зелья от жары». Кому какая разница?
Со смехом уворовывает с прилавка одну изюмину в глазури под взглядом шутливо пригрозившей торговки и закидывает ее в рот, почти не чувствуя вкуса. Куда там, когда вокруг намного больше интересного, чем привычная сладость. Ветер несет в лицо ароматы корицы и шафрана, треплет волосы нотками бадьяна, путается в одежде оттенками куркумы.
Дазай цепляется взглядом за вышитые невесомые ткани, словно репей за одежду случайного прохожего. Внезапно и крепко, подходя ближе, завороженный. Золотые нити, мерцающий бисер и тонкий перезвон бусинок на смешных кисточках. Для его родного города слишком ярко, а для оазиса, где каждый — словно невиданная сказочная птица, в самый раз.
В который раз Осаму влюбился в пустыню заново?
Следует за причудливыми растительными узорами, что по крошкам хлеба, уводящим в глубь леса. Лавандовый сменяется зеленым, затем всполохом алого, который после сходит на лазурный. Ткани на любой вкус и кошелек: сатин, органза, атлас. Дазай переводит взор с вышитого павлина на продавца этой лавки. И замирает.
На рынке в большинстве своем продают пустынницы, не доверяя эту работу мужьям или детям. Но перед Осаму невысокий светлокожий юноша, взирающий на него с этой привычной «пустынной» иронией во взгляде. У него невообразимо рыжие длинные волосы, собранные в высокий хвост, россыпь веснушек по бледным плечам и золотые серьги в ушах. Он этак похож больше на грабителя караванов, нежели на торговца. И на данный момент оный бесчестно ограбил щедрый словарный запас Осаму. Тот, как ни крути, не может придумать ничего связного, и выдает первое, что приходит на ум, дабы заполнить разноголосую тишину:
— Сколько ангелов может уместиться на кончике иглы?
Рыжий смешливо фыркает, вопросительно вздергивая тонкую бровь:
— Тебе голову напекло?
Дазай кивает, обходя прилавок и становясь под навес рядом с юношей. Вблизи он оказывается еще ниже.
— Пустишь к себе в тенек?
Рыжий с сомнением смотрит на то, как макушка Осаму упирается в натянутую над их головами ткань и смиренно вздыхает. Он привык быть самым низким в своем кругу общения, но, когда даже иностранец взирает на тебя вниз с неприличной высоты, становится как-то тоскливо.
— Ты за стойкой-то едва помещаешься. Куда тебе?
Дазай обезоруживающе улыбается, чувствуя, как легкость внутри сменяется жадным интересом.
— Ну так давай уйдем туда, где уместимся мы оба.
Выражение юноши с насмешливого сменяется красноречивым «вот наглец». Так откровенно его еще ни один приезжий не клеил.
— Хоть имя мое для начала узнай.
Имя — это как-то слишком приземленно и просто для того состояния, в котором сейчас пребывает Осаму. Но раз до неприличия симпатичный юноша требует, чтобы с ним познакомились по-человечьи, то так тому и быть.
— И как же зовут сей прелестный пустынный цветок?
Нет, Дазай ничего не может с собой поделать: слова, необдуманные и до того слишком поэтичные, что глупые, сами просятся наружу. Он все еще переполнен этим искристым настроением, а его голова пустая и легкая, словно пузырек газа в бокале шампанского. Наверное, со стороны он похож на блаженного.
Рыжего юношу это смешит, но не отпугивает. Он никак не похож на того, кто мог оказаться типом из робкого десятка. Скорее наоборот, он казался тем, кого этому робкому десятку стоит сторониться. Есть в нем что-то такое, словно затаившаяся змея, — невидимое, но опасное.
Впрочем. Какое чувство самосохранения в таком состоянии? Оно живо покинуло историка вместе с адекватным восприятием окружающего мира. И он тянется к рыжим волосам, с шалой улыбкой накручивая рыжий локон на палец.
И остается безнаказанным.
— Накахара Чуя. Можешь называть меня просто Чуя, если тебе так легче запомнить, иноземец.
Славная попытка поддеть проходит мимо.
— Чу-уя, — Осаму растягивает гласную, словно горячую карамель. — Красиво. Тебе подходит.
— Ох, теперь я наконец-то смогу жить спокойно, зная, что ты одобрил мое имя.
Чуя кривляется, думая на кого бы оставить лавку. В итоге плюет на все, разбалованный честностью местных жителей, и, оставив его на попечение соседки, что продает рядом украшения, утягивает Дазая за собой.
— Ты слишком большой и говорливый, знаешь? Мне такие не нравятся.
Накахара тянет его за угол, по узкому тенистому переулку, когда вспоминает, что они еще знакомы не до конца. Его промашка.
— Как твое имя?
Чуя оглядывается через плечо на озирающегося по сторонам иноземца. На самом деле тот ему оказался ужасно симпатичен, несмотря на ворчливую натуру рыжего. Иначе никто бы не потянул иноземца в маленький едва-едва втеснившийся между домов садик. Его легко не заметить: едва приметная дверь и стена из рыжего песчаника, из которого состоит весь город.
За дверью — рукотворный ручей в русле, выложенном голубой мозаикой, южные растения и прохладная свежая тень. Оазис в оазисе.
— Осаму Дазай.
На лицо падает узорчатая тень от лучей солнца, хаотично пробивающихся через причудливую листву. Историк щурится на яркие блики, быстро привыкая и снова глазея вокруг, словно маленький ребенок. Чуя рядом светится неподдельной гордостью. Он знает, чем можно удивить иноземца, явно истомившегося в пустынной сухой жаре.
Дает ему вдоволь насмотреться, выглядя ужасно самодовольным. Он лично приложил руку к созданию этого сада, ухаживая здесь за растениями, а потому в чем-то считал этот сад своим детищем. Поделиться им с почти незнакомым человеком — своего рода спонтанный порыв, который Накахара никак не смог бы себе объяснить. Если бы захотел.
— Здесь нас никто не побеспокоит?
Детского восторга Дазая хватило ненадолго, и вот он уже томно мурлычет, приобнимая рыжего пустынника. Тот раздраженно фыркает и закатывает глаза, но не сопротивляется, напротив, толкая Осаму к стене. На ней редкими квадратиками мозаики тоже выложен сложный абстрактный узор, которому, к сожалению, не уделили никакого внимания.
Дазай не ожидает такой прыти от Накахары, теряется на пару мгновений дезориентации, но потом уже льнет целоваться, и как только прикосновение губ к губам становится глубже, Чуя быстро отстраняется.
— Обойдемся без этого.
Без этого так без этого, досадно, но ладно. Осаму тянется к шее рыжего, чтобы прикусить и нахально оставить свой след, для чего ему приходится нагнуться. Рыжее исключение из правил пустыни, во дела. Низкое, но зато какое красивое! Тут кто угодно, не только тяготеющая к прекрасному душа Дазая не устоит. Его кожа, несмотря на жару, нежная и прохладная, прикосновение горячих сухих ладоней Осаму почти обжигает.
Чуя не привык к тактильному контакту, но странная тяга к экзотике победила. Это забавно, если брать во внимание, что на иноземца Накахара похож намного больше, чем на жителей пустыни, к которым относился. Для этого есть причины, но Осаму их пока не знает. И, в принципе, не должен узнать: какое до того незнакомцу дело?
Пока между ними нет ничего объединяющего, кроме электрического напряжения. Образно. Но Дазай готов поклясться, что ощущает характерное покалывание в теле.
Его так и тянет забыться в чужих волосах и руках, с острожной пытливостью прикасающихся к его телу. От Чуи пахнет сухим зноем и непривычными южными пряностями. Он будто сама пустыня, приобретшая человеческую форму: кожа — белые пески, волосы — безжалостное пламя, глаза — бездонное небо, раскинувшееся над бескрайним простором. Красота, что может стоить жизни неосторожному путнику. Но Осаму слишком жадный и безрассудный, тянет свои руки к невиданной диковинке, во всю отдаваясь своим кинестетическим (и просто эстетическим, чего уж тут скрывать) порывам.
Накахара не склонен к сумасбродным поступкам, но всю рациональность из головы будто выдуло порывом ветра, явившегося незваным гостем с далеких земель. Стоит полагать, рука об руку со странным иноземцем. Чуе приходится привставать на носочки, чтобы полноценно дотягиваться до него, осторожно прикусывая кожу на шее и оглаживая руками линию подбородка. Слишком мягкую и правильную, рисующую чуждую, нездешнюю привлекательность.
Но, так или иначе. Почему все вокруг выше Чуи?! Даже чужак, которому необязательно отличаться высоким ростом.
Их взаимодействие похоже то ли на танец языков огня, то ли на диковинную игру, где каждый действует наугад, изучая и предугадывая своего партнера. И Осаму это все несомненно нравится, от чужих рук он покрывается мурашками, собирающимися внизу живота знакомым томлением. Минута, другая, и Дазая словно выкидывает из этого странного состояния. Все вокруг резко кажется неправильным, слишком чувственным, слишком горячим: внезапно снова стал ощущаться окружающий изнурительный зной.
И это настолько сбивает с толку, что Осаму неосторожно отталкивает замешкавшегося Чую.
— Я… мне…
Он не может подобрать слов, болезненно остро осознавая свалившуюся на него реальность. Не то чтобы она была неприятной, просто…обескураживающей.
Накахара явственно ощущает, что что-то не так. Совсем не так. Смотрит на пришедшего в себя, диковато озирающегося Дазая. Что-то подсказывает, что возбуждение, разгоревшееся внутри, так и не будет удовлетворено. От этого становится как-то обидно, отчего на дне цианового взгляда разгорается злость. Какого черта тут происходит? В какие игры играет проклятый иноземец?
— Мне нужно идти, — находится виновник происходящего, отступая к двери из оазиса, полускрытую в свежей зеленой листве.
Осаму — шаг назад. Чуя — шаг вперед.
— Куда это ты заторопился? Уже наигрался?
Дазай нутром чувствует, что сильно разозлил рыжего пустынника, но ничего не может поделать. У него кружится голова, а жар солнца обрушивается на него с новыми силами.
— Прости-прости-прости, — повторяет как мантру на грани слышимости, почти не вкладывая в слова никакой мысли, слишком погруженный в собственное состояние.
Еще пара шагов — историк кидается прочь, собираясь малодушно сбежать от своих проблем. Ему просто нужно прийти в себя, тогда он вернется, как-нибудь найдет этого приметного юношу в не таком уж и большом городе и извинится. А сейчас он вылетает из оазиса и стремится по пустому переулку навстречу людной улице, залитой нестерпимым светом.
До него пара шагов, но Осаму дергают назад за руку так резко, что он не успевает ничего сообразить: плечо обжигает пронзающей болью, перед глазами мелькает огненный всполох чужих волос. После чего с силой и выталкивают вперед, да так резко, что историк плюхается на зад, ошалело оглядываясь по сторонам.
Боль оказывается притупленной, но на плече сквозь разодранную ткань проступает кровь: на коже остались глубокие следы чьего-то зубастого укуса.
— С вами все хорошо?
К нему подходит обеспокоенная женщина, помогая подняться и кое-как доковылять до своего номера в гостевом доме. При том, что Дазай не запомнил ни дороги, ни лица своей спасительницы, и сразу провалился в душный, тяжелый сон: ему снились раскаленные пески, змеиное шипение и рыжие волосы, которые историк будто перебирал и игрался с локонами.
Проснулся совершенно разбитым.
Честно собирался задать трепки парню, скормившему ему явно наркотическую штуку, но тот сам с печальным видом извинился и честно признался, что не знал, что привычное средство от жары так подействует на чужеземца: сами пустынники с детства привыкли к условно ядовитому растению, из которого и добывался этот напиток, поэтому на них это не оказывало никакого наркотического или другого отрицательного эффекта. Ну и что поделаешь?
Вот только укус, не желающий и через несколько дней даже покрываться коркой и до сих пор слабо кровоточащий, да еще и опухший просто невыносимо, привлек его внимание — ткань на плече снова пропиталась кровью через слой бинтов.
— А что это тут?
Историк поморщился.
— Покусали.
Собеседник даже присвистнул.
— Больно характерная у тебя рана. И где только умудрился найти аспида? Да еще и разозлить.
Дазай хмурится: он уверен, что его покусал тот рыжий парень, явно обиженный резким прекращением их тесного общения. И Осаму мог понять его обиду. Ну не кусаться же теперь! Да тем более так.
— Аспида? — Ну да, историк очень много не знает о пустыне, но так за тем он сюда и приехал!
— Оборотни, — юноша терпеливо поясняет. — Одна форма человеческая, а другая — хищные зубастые змеи. У нас в городе их всего едва ли с десяток наберется, они не очень любят людей.
Вау. Находка Дазая оказалась еще более необыкновенной, чем показалось на первый взгляд.
— А ты случайно не знаешь рыжего такого, невысокого, — Осаму рукой обозначает его рост, замечая на лице собеседника узнавание.
— Ты нарвался на н е г о? — с неподдельным удивлением восклицает пустынник и срывается в веселый заливистый смех. — Ох повезло-то как! Из всех! Именно его!
О да. Безумно смешно (нет).
— Если мы действительно говорим об одном человеке, то да, — Дазай окончательно насупился.
— Таких здесь больше не водится, он у нас такой один.
Юноше все еще весело, он задорно улыбается, и все его раскаяние куда-то испарилось.
— Очаровательный, правда? Но не очень-то дружелюбный.
Осаму перехватывает красноречивый взгляд на свое покалеченное плечо, душераздирающе вздыхая. Сказочный город, будто вышедший из цветастых снов, оказался на деле тем еще мучением.
— Рана не заживает, я не знаю, что делать. Он может мне помочь? Привычные лекарства не спасают.
— И не спасут.
Пустынник оценивающе смотрит на историка.
— Он действительно единственный может помочь тебе разобраться с его собственным ядом. Но насколько я знаю, он тот еще злопамятный тип.
Час от часу не легче.
— Но без этого укус будет заживать очень долго. — Охотно верится. — И после него обязательно останется приметный шрам. Так что выбор у тебя не слишком приятный.
Хорошо, Дазай смирился. Он даже не стал пить ничего для храбрости, уповая на силу своего здравомыслия. Один раз он уже натворил дел, быть укушенным второй раз, как выяснилось, ядовитой змеюкой-оборотнем совсем не улыбалось.
Ему отказались указывать в путь и отправили в свободный полет по тем же шумным улицам, наполненным людьми и впечатлениями. Разноцветные красители в порошках, истертая от времени брусчатка, вода в больших кувшинах, пышное разноголосье на разные лады и языки. Даже нервничая, Осаму снова очарован. Одежда неприятно липнет к телу от пота, а укус болит, притупляя восторженные ощущения, но даже букет из дискомфорта не может окончательно заглушить голос очарования мира, что окружает историка.
Десятки историй, причудливых традиций и диковинных обычаев. То, что нужно для воплощения амбициозного плана. Но не только для него. То, что нужно для души, в существование которой Дазай вот-вот готов поверить.
Стоит окончательно заблудиться в самом себе и своих ощущениях, как он снова находится у знакомой лавки. Но на этот раз взгляд рыжего юноши за прилавком далек от дружелюбного.
— Явился.
— Ну да. С повинной. Готов все объяснить!
Стоит раскрыть рот, слова льются сами вперемешку с искренними эмоциями. Голову все-таки напекло, видимо. Потомственным дворянам не свойственна такая импульсивность, но привычного себя Осаму опять потерял где-то по дороге. Потом нужно будет походить по городу и найти: куда он без своей привычной маски?
Чуя скрещивает руки на груди, но с видом «так и быть, холоп» кивает, как и в прошлый раз оставляя лавку на соседствующую с ним торговку, но ведет не в знакомый оазис, а в дом.
— Я слушаю, — указывает на застеленную тканью и шкурой неизвестного животного кушетку. А сам снимает какие-то травы с натянутой у потолка веревки и шуршит по ящикам. Дазай заинтересован, но покорно начинает каяться.
— Мне очень жаль, что так получилось. Я действительно очень некрасиво сбежал, — мнется. — Я выпил что-то очень странное до этого, от чего все мысли смешались. И когда меня почти отпустило, стало так нестерпимо странно, что я не знал, куда себя деть.
Накахара оборачивается через плечо, запаривая травы в глиняной чашке, капая сверху что-то незнакомое из бутылька с мутным стеклом.
— Тебя мама в детстве не учила не тянуть в рот что попало?
Чуя хмыкает не слишком дружелюбно, но в его голосе совсем не нашлось агрессии. Ворчливое неодобрение, но не более того. Откусывать Осаму голову он не спешил, сделать с ним какие-нибудь вещи похуже — тоже. Кажется, Дазай прощен.
— Ты меня вылечишь? А то очень уж больно кусаешься.
— Вылечу. Думаешь я не понял, что ты не просто так явился?
Обидно!
— Я в любом случае хотел извиниться, вообще-то. Но не думаю, что заслужил такого уж жестокого наказания.
— Ты у меня сейчас договоришься.
Юноша подносит историку чашку, наполненную разбавленным холодной водой странным варевом. Выглядит не слишком аппетитно, пахнет горько. Снова пить сомнительные зелья?
— Эй, я один раз уже так выпил какую-то непонятную бурду! Чуть руки не лишился! Сам ведь сказал: не тянуть, что попало.
Взгляд Накахары намекает, что вот-вот и Дазай лишится своего языка.
— Пей уже, это ничего не сделает, только позволит мне облегчить твои страдания. — На самом деле Накахара совсем не помогает понять, что должна сделать эта штука с Дазаем.
— Так она меня не вылечит?
— Она — нет, а я — да.
Все чудесатее и чудесатее.
— Как, позволь поинтересоваться?
— Клин клином! Заткнись и пей уже! — Чуя стремительно теряет терпение, находясь на грани от того, чтобы не вылить содержимое чашки на голову иноземца. Невыносимо говорливый тип, он понравился пустыннику намного сильнее, когда не мог толком собрать мыслей и связать слов.
— Ну ладно, — Осаму сдается. — Но в таком случае я не несу ответственность за собственные поступки после выпивания вот этого вот!
Впрочем, проглотив мерзкую штуку, ничего необычного не чувствует.
— А сколько ныл-то.
Парень убирает посуду в сторону, недовольно бурча себе под нос. Горе на его голову. Стоило послать странного незнакомца тогда подальше и просто сидеть себе дальше за прилавком. И смертельно скучать.
— Раздевайся.
— О! — Дазай ехидно начинает, но от него раздраженно отмахиваются.
— Рубашку сними, придурок, мне нужно твое плечо.
— А я уж было подумал, что ты решил продолжить, и обрадовался. Умеешь же ты, Чуя, разбивать сердца!
Историка смеряют скептическим взглядом, будто не веря в его адекватность.
— Ты дурак или что? — И внимательно наблюдает, как Дазай нехотя стягивает одежду и перевязку, обнажая следы острых зубов. Смотрит и внезапно ехидно фыркает, нагло усаживаясь на колени Осаму, приказав.
— Не рыпайся. — И наклоняется к многострадальному плечу.
Осаму тут же проваливает данное ему задание.
— Только не кусай меня снова.
— Ну ты и дурак.
Накахара показательно щелкает зубами у носа Дазая, демонстрируя вполне себе человеческую разновидность зубастости.
— Если я не злюсь, мои зубы самого обыкновенного вида. — И тут же делает дополнение: — Поэтому не вздумай меня снова злить, понял?
Осаму на сей раз покорно кивает, уже не дергаясь, когда Чуя наклоняется к нему во второй раз. Зато от его близости снова возвращается то чувство истомы, накрывшее с головой под действием наркотического зелья. Только в этот раз дело в чувственной близости, а не в специфическом растении.
А Накахара не помогает: проходится по укусу языком, кажется поначалу заставляя следы болеть еще сильнее. Дазай тихо охает от боли и всколыхнувшегося вместе с ней нежданного возбуждения.
Так вот что значило «клин клином»: то, что сыграло роль яда, теперь должно сработать в обратную сторону и стать противоядием.
Или афродизиаком, учитывая то, как Чуя вершит свое «чудесное исцеление». И, знаете, Дазаю до неприличия нравится такая альтернативная медицина. И его тело очень положительно на нее отзывается. Только несколько…
— Серьезно? — Прекратив зализывать рану, Накахара отстраняется, видимо, почувствовав состояние Осаму. А как его не почувствовать, сидя прямо у него на коленях и…
— Ну ты такой… я просто не могу не отреагировать! — Дазай даже смутился.
— Да уж, выдержки в тебе действительно никакой.
Но по виду Чуи нельзя сказать, что он недоволен. Колко язвит, насмешливо улыбается, с большим удовольствием потешаясь над Дазаем. И, сверкнув циановым взглядом, снова проходится языком по ране, а потом дальше: по шее и дернувшемуся кадыку, намеренно ерзая.
— Ты пытаешься закончить начатое? — полушепотом выговаривает Осаму, облизывая пересохшие губы. Тут становится действительно горячо.
— На самом деле подумываю выгнать тебя отсюда прямо так, чтобы ты почувствовал себя в моей шкуре.
О нет, Дазай такого просто не переживет.
— А можно не надо? Я обязательно заглажу свою вину, если ты мне позволишь, — историк умоляюще скулит, чувствуя жаркое дыхание играющегося в по-настоящему жестокие игры Чуи. У Дазая сердце, вообще-то, слабое, может и не выдержать.
— Даже не знаю.
— Ну пожалуйста!
Накахара отстраняется и изображает глубокую задумчивость.
— Итак, стоит ли мне показать тебе свою спальню? Или указать на дверь? Такой сложный выбор…
Осаму готов отдать все на свете, лишь бы чаша весов качнулась в его сторону.
— Если ты меня выставишь, то я умру прямо у тебя перед дверью и очень быстро протухну на таком солнцепеке, после чего буду гадко вонять.
— Омерзительно. — Чуя закатывает глаза. — Кажется, у меня просто нет выбора. Придется тебя оставить.
Спасибо. Спасибо. Спасибо. Кому угодно: богам, небесам, бездне или демонам, живущим в ней.
Накахара поднимается, бросая еще один лукавый взгляд, красноречиво опускающийся между ног Дазая. Его, кажется, вполне устраивает такая реакция на себя. Грех, впрочем, на него так не реагировать. Что в дурмане, что на трезвую голову Чуя кажется чем-то особенным. А люди жадные до всяческих диковинок существа, даже будь та диковинка зубастой и злопамятной.
Спальня у диковинки неприлично цветастая, но гармоничная. Пестрые легкие ткани, которыми задрапированы стены, светильники из разноцветного стекла, здоровенная кровать, застеленная расшитым покрывалом. Выглядит очень аутентично для Вилоса, органично сочетаясь с его насыщенной эстетикой. В воздухе витает легкий запах давно сожженных благовоний и чего-то пряного.
Красиво, но невозможно оторвать взгляд не от окружения, а от юноши, смотрящегося на фоне собственного яркого жилища еще более белокожим, а его волосы — еще более огненными. К ним безумно хочется прикоснуться, и Осаму не сопротивляется своим желаниям: внутри слабо колышется странный когнитивный диссонанс, что это пламя мягкое, совсем не обжигающее.
— Какой же ты красивый.
Чуя хмурится, смущаясь.
— А ты болтливый. В который раз.
Слова пустыннику мешаются, заставляют задумываться. Совершенно не в его характере тащить в постель первого встречного, клюнув на экзотичную внешность. Он вообще не заинтересован в экзотике, если честно. В этот раз с ним происходит что-то противоестественное, но притяжение просто непреодолимое. Не то чтобы Накахара действительно пытался, но собственное поведение сбивает с толку. В чем смысл его действий? Остаться для кого-то приятным воспоминанием, затерянным в обжигающих песках родной пустыни?
Оставить воспоминания о ветре из далеких земель в своих мыслях?
Какая разница. Лучше ухватиться за момент, потакая непривычным порывам, пробуя неизвестные чувства. Это его не первый и не последний секс, но пока — самый спонтанный. Ну, если от него снова не сбегут, конечно.
Чуя хватает Осаму за волосы, заставляя наклониться к себе, кусает его губы, не целуя, выглядя слишком довольным для себя обычного.
— Ну и как ты собираешься заглаживать свою вину?
— Если ты соизволишь расположиться на кровати, то я с радостью тебе продемонстрирую.
Ну как тут откажешь? Чуя устраивается, опираясь на локоть, и манит Дазая к себе. Тот ластится к рукам юноши, целуя пальцы, а сам стягивает с него одежду, которой и так не слишком много. Накахара намеренно мешается, кусается, цепляется за перевязки, непрозрачно намекая, что Осаму тоже придется раздеться. Полностью.
— Ты же не хочешь отобрать у меня мои прекрасные бинты? — беспомощно интересуется, уже зная ответ.
— Именно это я и собираюсь сделать. Без альтернатив.
Ну ладно. Ну хорошо. Досадно, но демонстрацию собственных шрамов куда легче пережить, чем остаться один на один с каменным стояком, который ему обеспечила близость Накахары.
— Тебя попытались мумифицировать при жизни?
Чуя беззлобно шутит, на удивление аккуратно разматывая бесконечные повязки, несмотря на собственное возбужденное до крайности состояние. Осаму тоже тяжко заниматься бесполезным копошением в тряпках, но ему потом еще в этих бинтах обратно до гостевого дома добираться. А выйти без бинтов на улицу все равно, что воину явиться на поле боя без доспехов. Лучше не являться вовсе.
— Да-да, но мне удалось сбежать. Только вот бинты мне настолько пришлись по душе, что…
— Что они с тобой срослись, я тебя понял. Не продолжай, будь добр.
Да что же это такое.
Дазай едва переживает все то время, что Чуя добивается его полной раздетости. При том что сам рыжий юноша уже остался обнаженным, у Осаму потихоньку ехала крыша. Ему не разрешают продолжить, пока Чуя занят, и это похоже на намеренное издевательство. Но время, как бы долго оно ни тянулось, имеет свойство истекать. И как же это иногда бывает кстати!
Бинты в сторону — Дазай валит Накахару на постель, целуя его шею и веснушчатые плечи, гладит руками бедра. Юноша жмется к нему, согласно отзываясь на все его действия.
— А ну иди извиняйся.
Приказ есть приказ: Осаму сползает, устраиваясь между ног любовника, целует его живот, спускаясь губами к самому низу. Не сказать, что у Дазая много практики, но он собирается компенсировать свои посредственные знания старанием. Ведь, когда извиняешься, самое главное — это искренность, верно?
Когда Дазай обхватывает головку губами, придерживая возбужденный член пальцами, Чуя стонет и откидывает голову назад, покусывая губы. У него опыта в принятии ласки подобного рода еще меньше, чем у его партнера практики. Так что вступлением он доволен, готовый простить Осаму авансом.
Тот действительно старается, беря так глубоко, как только может, аккуратно двигая головой. Язык скользит по гладкой коже, осязая выступающие венки и улавливая пульсацию. Пытается задать какой-никакой темп, но неизбежно давится. Спасибо Чуе, что он игнорирует заминки, сосредоточившись на получении удовольствия. Коротко стонет, запуская пальцы в мягкие вьющиеся волосы любовника. Ему хорошо.
Осаму пришлось по душе ощущать давящую на затылок ладонь — элемент контроля, будоражащий до мурашек. Ему ужасно нравится голос Чуи, и с новым его томным стоном он не удерживает дрожи, прошедшейся по кончикам пальцев. Это взаимодействие отдает какой-то ненормально откровенной близостью и эмоциональной диффузией друг в друга. Дазаю хорошо уже просто от того, что свое удовольствие демонстрирует Накахара, искренне и не сдерживаясь.
Но долго из них никто бы не протянул, и уже скоро Чуя тянет его за волосы, отстраняя от себя.
— Я тебя простил, а гель на полке. Непрозрачная овальная бутылочка.
Ну вот. Прервали, да и еще отослали за тридевять земель, заставляя принять вертикальное положение. Но главнокомандующий приказал, так что никуда не деться: Осаму сползает с кровати и шарится на полке, выискивая нужный бутылек. Возвращается довольный и с трофеем.
Чуя выглядит ужасно смущенным, когда Осаму выливает немного тягучего геля себе на ладонь.
— Знаешь, я и сам могу.
— Я тебе верю, но я могу не хуже, — Дазай посмеивается. — Расслабься, а то кажется, что на этот раз сбежишь ты.
Осаму получает коленом в бок, но это не убавляет его решимости. Язык, правда, он держит за зубами. Зато Накахара теперь знает, что этот болтливый рот не так уж и бесполезен. Но его обладателю он об этом не скажет.
И Дазай действительно может не хуже, он аккуратнее и нежнее, чем Чуя мог бы быть сам с собой, действуя неторопливо, вчувствовавшийся в реакцию любовника. Двигает пальцами ритмично, но размеренно, стимулируя чувствительное место внутри. А ведь говорят, что лучше себя самого никто собственное тело не знает. В таком случае у Осаму неприлично хорошая интуиция.
Чуя цепляется за его плечи, царапаясь по больному, но Дазай, должно быть, настолько ушел в ощущения своего любовника, что не обращает внимания. Это добавляет к возбуждению только пряную горчинку, словно те южные специи, которыми пахнет на улицах города.
— Ну-ну, все уже, иначе я кончу до того, как мы начнем.
— Мы уже начали, Чуя. Я в любом случае смогу возбудить себя снова.
— Самоуверенная зараза, — Накахара несогласно дергается, но следом стонет от давления на чувствительную точку. Осаму безнаказанно пользуется чужими слабостями.
— А теперь попроси меня как следует.
— А не пошел бы ты? — едва выговаривает Чуя, как тут же сдается, выгибаясь и скребя ногтями по плечам Дазая, оставляя долгие красные полосы. — Пожалуйста.
— Вот сразу бы так.
Он дает Накахаре отстраниться и жестом указывает ему перевернуться на живот. Тот в ответ пытается привычно строить недовольство, но никого он здесь этим не обманет: послушно переворачивается, вставая на колени и обнимая руками подушку, в которую же и утыкается горящим лицом. Стыд заявился по его душу очень некстати.
Дазай легонько шлепает по упругой ягодице, получая в ответ рассерженное змеиное шипение. Ну точно гадюка. Или как его там… аспид. Но ведь не злится по-настоящему, все изображает.
Снова пользуется гелем, стараясь обеспечить Накахаре удовольствие, после которого он ничего Дазаю со злости не откусит.
Проникает медленно, пока Чуя топит протяжный стон в подушке, комкая в руках ее ткань. Терпит дискомфорт, через силу расслабляясь и позволяя Дазаю войти в себя до конца. Даже боль окрашивается оттенком мазохистичного удовольствия, если настолько сильно хотеть своего партнера. И когда Осаму первый раз совершает пробное движение, это уже приятнее его бездействия, несмотря на все еще присутствующую тянущую боль. Накахара ни разу не фиалка, понятно?
И любовник из него порывистый и стихийный, отзывчивый на нежность и оттенки грубости, когда теперь уже его хватают за волосы, наматывая длинные пряди на кулак и заставляя прогнуться в спине. Ой быть кому-то потом обкусанным. Но не сейчас. Сейчас это нравится, заставляет стонать открыто и в голос, не смазывая звуков.
Оба теряются в чувственных ощущениях, не осознавая времени. Чуя чувствует любовника глубоко и остро, толчки отдаются в животе, и от того как-то ненормально хорошо, насколько просто не бывает. Осаму ощущает его очень тесно и жарко, тлея и млея от собственных ощущений, исходя на нет до самого конца.
Кончает первым, замирая и опуская руку на член Чуи, лаская его и тоже довольно быстро доводя до разрядки.
Отцепившись друг от друга, оба растекаются по кровати, остывая и приходя в себя. И только минут через десять Чуя подает голос.
— За волосы ответишь.
— Надеюсь, ты меня не покусаешь?
— Не покусаю.
Накахара приподнимается на локте, оглядывая задницу Дазая, расслаблено лежащего на животе. У того все прошло без последствий, а Чуя грязный и липкий, да и растянутые мышцы побаливают. Плюс ко всему еще покрывало стирать. Сплошные убытки, в общем. Ну уж нет, ему нужна сатисфакция.
И в свою очередь тянется за бутылочкой с гелем.
— Спорим, что я смогу лучше, чем ты?
Таким образом, выставляют упакованного в бинты Осаму на улицу уже на исходе заката, не купившись на его нытье.
— Ну Чуя, ну милый, я же не дойду! Я так устал, все боли-ит, ты перестарался-я.
Накахару же такое состояние докучливого иноземца вполне устраивает.
— Давай-давай, катись. Сначала до комнаты своей, а потом — к себе домой. Выдаю тебе индульгенцию за все учиненные надо мной преступления. — В сердце Накахары ни капли сострадания, он очень хочет спать, а его кровать просто в чудовищном состоянии.
— А как же любовь с первого взгляда и наше «долго и счастливо»? — так просто отцепиться Осаму не желает.
— Это была одноразовая акция, проваливай.
Так же он ответит и в следующий раз. И через раз. И даже когда Осаму снова вернется в Вилос, защитив свою научную работу — тоже. И из кровати по утрам, будучи не в духе, будет выгонять, посылая далеко за пределы пустыни.