Париж, 1880

— Мадам Жири! — позвал Чимин, кинувшись вслед за балетмейстером. — Пожалуйста, мадам, подождите.

— Чимин, — обернулась та. — Что случилось?

Он взял себя в руки, прежде чем продолжить. Чимин говорил на французском всю свою жизнь, если не брать в расчёт пару корейских слов, которыми иногда перекидывался с Чонгуком, но под уничижительным взглядом этой женщины всегда начинал сбиваться.

— Я хотел спросить, почему вы дали мне роль в кордебалете, — произнёс он медленно. — Я ведь могу петь.

— Петь? — мадам Жири удивлённо вскинула брови. — Будь это правдой, Чимин, твои способности бы несомненно привлекли моё внимание.

— Это правда! — настаивал Чимин. — Я могу…

— Кто тебя обучал?

— Что? — он наконец осмелился поднять взгляд на мадам. Балетмейстер с недовольством смотрела на него сверху вниз.

— Кто учил тебя петь?

Покраснев, он отвёл взгляд:

— Н-никто. Но я живу в оперном театре. Разве нельзя научиться самостоятельно?

— Петь могут все, — произнесла мадам Жири с ожесточённым парижским акцентом, — но не все могут быть певцами.

— Мадам, прошу вас, — просил Чимин. — Я могу продемонстрировать…

Женщина быстро развернулась, взмахнув подолом украшенного витиеватыми узорами платья:

— Довольно, Пак Чимин. Возвращайся к репетиции.

Чимин хотел отправиться за ней, но ноги будто налились свинцом. Он наблюдал за мадам Жири, которая исчезла в узком коридоре. Её чёрное платье растворилось во мраке. Всю жизнь он провёл в театре. Его забрали из путешествующей по городам карнавальной повозки, однако никто не собирался позволять ему петь. Чимин был одним из лучших танцоров, однако его держали в рядах анонимных участников кордебалета. Раз за разом большие роли уходили другим тенорам театра, Рене и Гийому — крупным, высоким мужчинам со «сладкими как мёд голосами».

Чимин вовсе не возражал начинать с самых низов, играть второстепенную роль простого мальчика из хора — главное, чтобы у него был шанс. Разве желать шанса — слишком много?

— Чимин? — прозвучал негромкий приятный голос из-за спины. Чимин не среагировал, и голос раздался снова, только уже тише: — Хён?

— Ты всё видел? — прошептал он, и ответом послужила тишина. Её вполне хватило. — Ты должен быть на репетиции, Чонгук.

— Ты убежал, — заметил тот, остановившись перед Чимином. — Вернёмся вместе?

Чимину хотелось броситься в их спальню и там спрятаться под одеяло, но другие преподаватели не будут так добры и не оставят его прогул безнаказанным. Он со вздохом кивнул. Чонгук потянул его за локоть обратно.

В театре готовилась постановка Ромео и Джульетты в честь десятой годовщины оперы. Чимину это совершенно не нравилось. Они с Чонгуком состояли в одной группе кордебалета и появлялись в качестве фоновых танцоров как со стороны Монтекки, так и со стороны Капулетти. Для каждого из них подготовили по два костюма. Чонгук был высоким, одним из самых высоких в опере, и одним из лучших танцоров, и всё же его не взяли на более серьёзную роль. Чимин подозревал, что на то было много причин, только предпочитал о них не распространяться. Чонгук слишком хороший, он не замечает несправедливого отношения к себе.

Репетиции выматывали. Чимин окунулся в них с головой. К концу дня, когда ноги болели и все устали, актёры отправились ужинать.

Чимин ел суп с хлебом в молчании. До него донеслись голоса детей, которые жаловались на жребий. Тотчас вкус у еды во рту исчез.

— Ты закончил, Чонгук? — он тихо поинтересовался у Чонгука. Голод совершенно пропал.

Чонгук несколько мгновений смотрел на него широко распахнутыми глазами, потом кивнул и принялся торопливо доедать. Чимин попытался его остановить, только от этого никогда не было толку.

Кто-то толкнул его в плечо:

— Уходишь так скоро, Пак Чимин?

Чимин вздохнул:

— Некоторым, видишь ли, нужно танцевать целый день, Хосоки.

Музыкант сел рядом и приветливо улыбнулся Чонгуку, который тоже заулыбался ему с набитым ртом.

— У меня больше рабочих часов, чем у тебя. Полагаю, мы тут равны.

— Неужели так сложно целый день перебирать струны? — подшутил над ним Чимин, прекрасно зная, как быстро раззадорить друга.

Раньше Хосок жил в театре вместе с ними — до тех пор, пока однажды его не повысили до первой скрипки оркестра из-за смерти предыдущего музыканта, и тогда жалованья стало хватать на съем квартиры в Париже. Теперь Хосок ужинал вместе с ними и после прощался.

— Ты не представляешь, как утомительно каждый раз приходить домой и корректировать слух. Милый мой Пак Чимин, тебе повезло, что ты не поёшь. Иначе ты бы заканчивал концерт на тон выше его начала.

Чимин поджал губы:

— Вообще-то, я попросил мадам Жири позволить мне спеть.

— Почему? — Хосок обеспокоенно нахмурился. — Все оперные певцы — выблядки. Не пой.

— Тебе легко говорить, — буркнул Чимин. — Мы здесь лучшие танцоры, и всё равно нас с Чонгуком постоянно ставят на задний план.

— Чимин, — мягко заметил Хосок. — Ты же знаешь, почему так.

Тот крепко сжал в руках ткань своих льняных штанов под столом.

— Знаю, — прошептал Чимин. — Но это не значит, что ситуация обязана меня радовать.

Хосок со вздохом похлопал его по плечу:

— Дай им время. Нельзя знать наперёд, что случится. Может, тебя пригласят в парижскую балетную труппу.

Чимин фыркнул:

— Не низковат ли я для неё?

Скрипач закатил глаза:

— Ты почти не видел Францию, поэтому не можешь такого утверждать! Кто знает, вдруг тебя даже в Москву позовут?

— Я не знаю русского, — напомнил Чимин. — Меня туда ни за что не возьмут.

— Все балетные термины всё равно идут из французского, — отмахнулся Хосок. — У тебя уже преимущество.

Чимин собирался возразить, как вдруг зашумели дети за соседним столом. Один из ребят расплакался. Он держал в руке короткую соломинку. Остальные пододвинули к нему большое блюдо. Чимин сглотнул, глядя на мальчика, чьё лицо уже пошло красными пятнами от слёз.

— Сейчас вернусь, — он направился к ребёнку.

Стоило плачущему мальчику его увидеть, как он принялся всхлипывать ещё громче.

— Чиминни, — произнёс мальчик громко, даже чересчур громко. Он потянулся к Чимину, чтобы обнять. Мальчика звали Жан — он был сиротой из оперного театра. Таким же, какими когда-то были они с Чонгуком. — Я боюсь.

— Сегодня жребий выпал тебе? — спросил Чимин.

Другой ребёнок отступил в сторону, с виноватым видом глядя в пол.

— Я не хочу идти, — всхлипнул Жан. — Там очень страшно.

Чимин погладил его по волосам:

— Давай тогда я схожу? А вы, малыши, убирайте посуду и бегите спать.

Жан торопливо закивал, вытирая глаза. Детишки не стали медлить: все они боялись выполнять неприятное задание. Жан тихо хлюпнул носом у него под боком, потом приподнялся на носочках, чтобы оставить на щеке у Чимина вежливый поцелуй, и сразу после умчался с грязными тарелками в руках.

— Встретимся в комнате, Чонгукки, — бросил напоследок Чимин, подхватив блюдо с едой. Обернуться он не посмел, чтобы никто не увидел его лица.

В опере все суеверные. Во многих театрах существовали собственные поверья об «оперных привидениях», и их театр не был исключением из правил. В детстве Чимину самому часто доставалось задание отнести поднос на нижние уровни здания в качестве ежедневного подношения: считалось, что тогда призрак защитит театр от несчастных случаев и подарит удачу в выступлениях. Детей подвалы пугали: свет от свечей там плясал по стенам, все звуки во мраке казались зловещими. Но Чимин был уже не ребёнком, и больше не боялся их местного оперного привидения.

Нижние уровни театра соединялись с парижской канализационной системой. Чем ниже заходишь, тем громче слышен шум воды. Из-за него постоянно казалось, словно кто-то приближается.

Чимин спустился в подвал, где оставил блюдо и зажёг свечу от другой, одной из тех, что горели на стене.

Несколько секунд он вглядывался во тьму. Иногда так хотелось сделать шаг вперёд, что желание даже пугало. Когда Чимин был ребёнком, он, стоя здесь, часто начинал плакать.

Шум разбивающейся о камень воды не прекращался ни на миг. Пламя свечи подрагивало от его осторожного дыхания.

Не существовало в театре никакого привидения.

Запыхавшийся, он вернулся в комнату поздно ночью. Чонгук уже спал, лёжа на боку, другие тоже не пошевелились. Чимин осторожно ступал на половицы. Он давно запомнил, какие из них скрипят. Чимин забрался в свою кровать, стараясь не шуметь, и прищурился, глядя из окна на побледневшее небо, объявляющее о скором рассвете. День предстоял долгий: будет идти одна репетиция за другой. Он натрёт мозоли на ладонях и коленях о старую древесину. Чимин вздохнул, натянув повыше одеяло.

— Чимин, — прошептал кто-то очень близко. Аж волосы на затылке встали дыбом.

Он резко подскочил на кровати и принялся в панике оглядываться. Однако сколько ни напрягал глаза, так никого и не увидел позади. Только Чонгук пошевелился во сне. Чимин посмотрел во все стороны в поисках того, кто его позвал. Никого не было.

И он опустился на кровать. Должно быть, просто показалось, или вовсе приснилось. Он ведь устал, вот воображение и шалит.

Слухи об уходе директора разошлись внезапно. Они промчались по театру, как пламя пожара, и Чимин с приближением Ромео и Джульетты всё больше нервничал. Нынешним директором был бесхребетный человек, легко поддающийся влиянию молодых прелестниц и денег. Человек не плохой, но и не отличный.

А на директорский пост, как предполагалось, придут знаменитые люди — возможно, из России. Чимин слышал, как девочки шептались про «музыкантов с Востока».

Его перемены в руководящих рядах не сильно тревожили. Возможно, новые люди и свежие взгляды подарят ему столь желаемый шанс пробиться выше.

— А я их уже встречал, — небрежно бросил Хосок за ужином. — Обоих. Приятные люди.

— Что? Как? — Чонгук поёрзал на своём месте. — Они правда музыкальные виртуозы, как все говорят?

Хосок усмехнулся:

— Может быть. Я познакомился с ними через Юнги.

— Через Юнги, — Чимин не удержался от колкости.

Хосок в отместку больно ущипнул его за щёки:

— Да, через Юнги. Думаю, ты весьма удивишься, когда их увидишь. Вы оба удивитесь.

Чонгук закатил глаза:

— Ну как скажешь.

— Скажу-скажу!

Чонгук только пожал плечами — он вовсю пользовался шансом подерзить. Чимин же отвлёкся от разговора: девочки из хора за соседним столом сплетничали между собой.

— Нет, говорю тебе, я слышала из часовни голос, — говорила одна с заметным северным акцентом. — Ангельский голос.

— Как у тебя воображение-то разыгралось, Луиза, — съехидничала другая. — И ты не пошла посмотреть?

— Пошла! — Девочки наклонились ближе, чтобы лучше её слышать. — Я приблизилась к часовне. Было так страшно, что я споткнулась о порог. И тот, кто пел, меня услышал.

— Значит, он убежал!

— Нет же, не было никакого шума, — возразила девочка. — Пение прекратилось, а когда я прошла оставшиеся ступени, то не увидела в часовне никого! Я не заметила, чтобы кто-то уходил, а ты ведь сама знаешь, в часовне только один вход.

— Это привидение! — пискнула одна из них, обмахиваясь ладошкой.

— Чепуха, — заявила вторая. — Тебе, небось, показалось.

— Нет же, я правда слышала, — ответила первая. — Это привидение. Может, оно было в хорошем настроении, и поэтому запело? Кто вчера относил еду? Кто-нибудь симпатичный?

— Перестань! Еду отнёс кто-то из детей. Этим всегда они занимаются.

— А вдруг это знак, что ребёнка скоро похитят… — заметила одна из девочек, очень тихая. Её тут же шлёпнули по руке.

— Не говори такого, — прошипела первая.

Чимин посмотрел на Жана, который сидел за детским столом. Стало как-то неспокойно.

— Леди, джентльмены и, ох, — мсье Дебьен запнулся и замолчал. Он вытер платком вспотевший лоб. — Извините, что прерываю репетицию.

— Новые директора! — взбудораженно воскликнул Чонгук, крепко стиснув руку Чимина, который из-за роста пока не мог разглядеть прибывших.

— Как всем было известно в течение нескольких последних месяцев, скоро я уйду со своего поста. И сегодня хочу представить вам новых директоров театра: мсье Намджун и мсье Сокджин, Кимы.

— Корейцы? — спросил у Чонгука Чимин, но ответа не услышал, потому что как только двое мужчин вышли на сцену, по сцене сразу поползли шепотки.

Чимин сразу заметил их рост. Они оказались даже выше Чонгука. А во вторую очередь он заметил, что новые директора довольно молоды, особенно в сравнении со стареющим Дебьеном.

— Нам очень приятно здесь находиться, — сказал мужчина повыше. Его французский звучал прекрасно, и лишь окончания фраз он произносил немного непривычно. Только эта деталь и выдавала, что французский для него — не родной язык. — Мы собственным ушам не поверили, услышав поступившее предложение.

— Почему бы вам не представиться? — предложил мсье Дебьен. Ким, который говорил, немного стушевался — будто смутился. Чимин удивлённо моргнул. Всё же между ним и прежним директором была большая разница.

— Да. Нас обоих вы можете звать мсье Ким, только моё имя Намджун, — он робко улыбнулся. — Я по специальности композитор. А это мой дорогой друг Сокджин.

Сокджин, который был пониже, зато с более ровной осанкой, кивнул.

— Извините, он пока плохо говорит на французском, но уверен, со временем научится. Он поёт уже много лет, но вместе с этим является известным учителем вокала.

Чимин глядел на этого Сокджина, желая, чтобы тот тоже посмотрел на него. И на секунду их взгляды пересеклись. В груди всё сжалось, но в следующий миг чужой взгляд переместился на Чонгука, которому новый директор улыбнулся. Они явно уже встречались.

— Какое представление вы сейчас готовите, мсье Дебьен?

— Ромео и Джульетту, — ответил старый директор. — В честь десятилетней годовщины с момента её написания. Вы о ней слышали?

— О да, мы хорошо знакомы с этой постановкой, — отозвался Намджун. — Кто у вас исполняет главные роли?

Мсье Дебьен взмахнул рукой, чтобы Карлотта — их ведущее сопрано — вместе с Рене — ведущим тенором — шагнули вперёд.

— Они — наши звёзды на протяжении многих лет. Уверен, вы останетесь ими довольны.

Чимин едва сдержался, чтобы не закатить глаза. Их сопрано в удачные дни вела себя как дива, а обычно напоминала избалованного ребёнка. Однако появление новых управляющих её, кажется, столь ошарашило, что она даже не смогла заговорить.

Зато мадам Жири нашла, что сказать.

— Прошу вас, мсье. Очень приятно снова увидеться, но вы прерываете репетицию. Пожалуйста, оставьте нас.

Чонгук буркнул себе под нос нехорошее слово и отступил обратно на своё место, чем напугал Чимина, который никогда раньше не слышал от него таких ругательств.

— Чонгук! — зашипел он, ущипнув младшего за предплечье. — Не говори так!

У того хватило чести бросить в ответ виноватый взгляд.

— Извини, Чимин, — извинился он шёпотом, а спустя мгновение развернулся и вернулся к репетиции.

На Чимина сзади кто-то налетел, потому что он замешкался. Пришлось торопливо перемещаться на своё место и вливаться в ритм. Лицо от смущения горело огнём. Прекрасное первое впечатление, ничего не скажешь.

Во время репетиции Чимин заметил Хосока, который разговаривал за кулисами с новыми директорами — видимо, они были хорошими знакомыми, — и потом к ним присоединился четвёртый человек. Чимин предположил, что это Юнги, однако он виделся с пианистом всего несколько раз, и поэтому помнил только, что Юнги — кореец, а вот узнать бы его никак не смог. Чимин сильно отвлёкся на новых людей. Его рассеянность не осталась незамеченной и сразу отразилась на лице мадам Жири, которая стучала своей деревянной тростью по полу в ритм музыке, и чем больше ошибался Чимин, тем громче становился стук.

Вскоре балетмейстер и вовсе остановила репетицию, чтобы его отчитать:

— Если у тебя не получается сосредоточиться, Чимин, тогда можешь оставить нас.

Чимин упёр глаза в пол, старательно избегая укоризненного взгляда Чонгука.

— Простите, мадам, — он тихо извинился. — Этого больше не повторится.

Женщина фыркнула, одарила его суровым взглядом, и после махнула рукой маэстро, чтобы тот продолжил играть.

К концу дня Чимин совершенно выбился из сил. Чонгука его постоянные ошибки расстроили, и небезосновательно, поэтому Чимин даже не пытался с ним заговорить. Он только понаблюдал, как Чонгук бежит к новым директорам, с которыми уже успел познакомиться, и вскоре сам заторопился прочь, умываться.

Вместо ужина Чимин побрёл на нижние туннели театра, надеясь скрыться там от любопытных глаз. Камни внизу пахли плесенью и гнилью, но он остался, несмотря на запах. Он просто не мог вернуться в театр, где пришлось бы смотреть на Чонгука и других. Не сейчас. Чимин задумал остаться внизу до полуночи, потом поесть хлеба с сыром и пойти спать.

Он посмотрел на мерцающий огонёк горящих под потолком свеч и вздохнул. Как знать, возможно, для него такая жизнь — уже удача, и после перехода из карнавальной повозки в театр просто нельзя подняться выше.

Веки потяжелели. Он прислонился к стене — где было не слишком удобно сидеть — и уснул.

Чимин проснулся, когда свечи почти догорели. Стоял жуткий холод — он даже видел собственное дыхание, вырывающееся изо рта облачками пара. Каким-то чудом огонь всё ещё не погас к тому моменту, когда он бросился на кухню, замёрзший и голодный. Все давно ушли спать, поэтому Чимин, не торопясь, ел свой хлеб с сыром и грелся перед очагом.

Вдруг он услышал приближающиеся к кухне шаги.

Это оказался Рене — их ведущий тенор — в пижаме. Певец не заметил сидящего у очага Чимина: он направился прямиком к винному шкафу. Чимин наблюдал, как мужчина откупорил пробку, а потом, даже не став брать стакан, перевернул её и принялся жадно пить прямо из горлышка.

Рене его так и не заметил, даже когда пошёл есть тот самый сыр, который Чимин недавно резал. Этот человек был не из бедных, он вполне мог позволить себе собственный дом или даже два, однако жил здесь — в театре вместе с Чимином, получающим жалкие гроши.

Чимин наблюдал за Рене почти четверть часа. Тот съел половину головки сыра и опустошил всю бутылку вина. После первой бутылки певец потянулся за второй. Он аккуратно выбрал ту, что уже была распечатана, и допил остатки.

Рене был крупным, но даже он в конце концов должен был захмелеть.

Лишь когда он прикончил третью бутылку, алкоголь ударил ему в голову. Было попросту больно наблюдать, как у него заплетаются ноги. Рене так и не заметил, что за ним всё это время следили. Неужели он ходит сюда каждую ночь? Чимин об этом никогда не слышал.

Он пробрался к двери, и оттуда принялся смотреть, как Рене медленно поднимается по лестнице к своей комнате, по дороге спотыкаясь и хватаясь за перила, чтобы не потерять равновесие. Эта винтовая лестница была слишком опасной — в опьянении на ней было бы очень легко упасть. Чимин беспокойно наблюдал, как мужчина исчезает во тьме, и потом сам поспешил в свою комнату, где забрался под одеяло и попытался уснуть.

Уснуть не получилось.

Он пролежал до самого утра. Глаза болели, суставы ныли, но тревога никуда не ушла. На него дулся Чонгук, отказывался смотреть в глаза и говорить, хотя, возможно, Чимин вполне того заслуживал.

Появившийся в полдень на репетиции в костюме Ромео Рене выглядел как обычно. Не было заметно ни следа усталости и опьянения. Почти три бутылки вина, и всё равно пел он идеально.

Чимин не мог оторвать от Рене глаз: постоянно смотрел, выискивал малейшие намёки на то, что вчерашняя ночная картина была реальностью. Единственный интересный момент случился, когда между Рене с костюмером произошёл какой-то мелкий конфликт. Возможно, привычка перекусывать поздно ночью плохо повлияла на размеры талии?

Но этого было мало.

Чимин принялся следить за Рене. Каждую ночь мужчина пробирался на кухню и выпивал по две-три бутылки вина. Винный погреб в театре был немалый, поэтому исчезающая еженощно бутылка-другая не привлекала внимания, однако сама ситуация Чимина бесконечно поражала.

Неужели Рене — алкоголик? Хлещет вино как обычную воду, схватившись за горлышко бутылки мясистой рукой, а во второй — хлеб с сыром или другая еда, оставшаяся после ужина. И такое повторялось каждую ночь. А после трапезы певец, спотыкаясь, возвращался к себе в комнату по винтовой лестнице.

Чимин разумно рассудил: в театре не было других теноров с его способностями — возможно, поэтому Рене предался вредным привычкам. И всё же в опере были другие теноры.

Или же этот человек был просто свиньёй.

Чимин не хотел зацикливаться, но невольно принялся постоянно думать об увиденном ночами. До, во время и после репетиций он размышлял: что же творит Рене? И прикидывал: будь он сам на месте ведущего тенора, поступил бы так же? Конечно же, нет.

— Чимин? — Чонгук коснулся его плеча. В голосе сквозило немного грусти и значительно больше недовольства.

Чимин, стиснув зубы, повернулся к нему:

— Да?

— Ты в последнее время очень рассеянный, — заметил Чонгук. — Всё в порядке?

— Да, всё хорошо. — Несмотря на свои слова, Чимин нахмурился. — Ты что-то говорил?

Чонгук фыркнул и отодвинулся:

— Ничего.

— Скажи.

— Забудь, — бросил Чонгук. Он отступил ещё дальше, чтобы наклониться и помассировать свои уставшие ноги. — Я ничего не говорил.

Чимин скрипнул зубами, но сразу же взял себя в руки. Он не станет злиться на Чонгука и не поднимет на него голос. Чимин поклялся, что никогда такого не сделает. Поэтому он глубоко вдохнул и попытался снова:

— Что такое?

Чонгук вздохнул:

— Мадам Жири говорила о тебе с новыми директорами.

Хотелось бы Чимину порадоваться, да только выражение лица Чонгука заставило сердце уйти в пятки.

— Говорила что-то плохое?

Тот помотал головой:

— Сказала, что у тебя есть талант, но ты рассеян.

«Шваль», — пронеслась гневная мысль в голове. Ну конечно, она так сказала. Не каждому танцору в театре доступна роскошная возможность полностью сосредоточиться на репетициях и постановках. Он сжал руки в кулаки, усилием воли сделал вдох, чтобы немного остыть.

— Ну, она хотя бы признала, что у меня есть талант.

Чонгук на него не смотрел.

— Думаю, она может отослать меня из театра.

Тут Чимин понял, что его сердце обращается в камень. Вот о чём Чонгук хотел поговорить.

— Куда?

— Новые директора говорили про своих друзей в балете, — зашептал Чонгук так тихо, что его голос почти затерялся в царящей за кулисами суматохе. — Они хотят, чтобы я пошёл на пробы.

Во рту возник привкус крови.

— Чонгукки! — пропел Чимин. — Это же прекрасно!

Тот закусил губу:

— Не уверен, хочу ли я.

— Ты должен, — настаивал Чимин. — Даже если тебя не примут, попытайся. Ты меня слушаешь?

Чонгук молча кивнул. Он сжал свою щиколотку до побелевших костяшек.

— Ты этого заслуживаешь, — добавил Чимин, подвинувшись ближе. Чонгук его перерос, хотя лишь пару лет назад был совсем маленьким — его можно было легко обхватить руками. Чимин положил ладонь на его плечо и Чонгук подался ей навстречу. — Ты очень талантливый, Чонгукки. Ты заслуживаешь этого шанса.

— Но тогда нам придётся расстаться, — тихо заметил Чонгук. Он будто не хотел, чтобы Чимин его услышал.

— Придётся, — подтвердил тот, и после этих слов аккуратно убрал волосы Чонгука со лба. Каждая клеточка тела болела. — Но постоянно быть вместе невозможно. Тебе предстоит прожить собственную жизнь. Скажи, что попытаешься. Ради хёна.

Чонгук всегда таял, стоило Чимину произнести это слово. Одно из немногих известных им корейских слов, которое они хранили в тайне между собой и очень ценили.

— Мадам Жири может меня вовсе никуда не отправить, — негромко сказал Чонгук.

Но его отправят, Чимин знал: мадам Жири не разбрасывается словами просто так.

— Скажи, что согласишься попробовать, если тебе предложат.

Чонгук долго молчал. И потом длинно выдохнул:

— Соглашусь.

— Анна, это правда! Я проснулась от жуткого сна и услышала из часовни пение.

— Луиза, мы же решили больше об этом не говорить.

— Но это был он! Призрак!

— Да, только если ты отправишься его искать, вряд ли он споёт тебе красивую песенку.

Утром Чимина разбудила внезапная суета. Он натянул одеяло на голову и попытался снова уснуть.

— Что случилось? — крикнул c соседней кровати Морис, другой танцор. — Куда все бегут?

— Случилась беда! — мрачно откликнулся кто-то с другого конца комнаты. — Рене умер!

Чимин не смог вдохнуть.

Он смотрел на тусклый свет, проникающий сквозь одеяло. Сердце колотилось в груди.

— Как? — спросил он хриплым ото сна голосом. К счастью, Морис его услышал.

— Да, как?

— Расскажите, как это произошло!

— Что нам делать?

— Я всегда знал, что Рене…

— Мадам Жири сказала, он слетел с лестницы, — отозвался тот же человек. — От него пахло вином. Он был пьян и упал через перила. Эта лестница… Вы все знаете, как страшно по ней подниматься.

Чимин откинул одеяло и сел. Остальные пребывали в похожем состоянии. Как реагировать на такие новости? Ведущий тенор погиб. У Чимина тряслись руки, а когда взгляд упал на пустую койку Чонгука, стало лишь хуже.

«Чонгука здесь больше нет, — напомнил он себе. — Он теперь в балетной труппе парижской оперы. Его это не затронет».

— Когда будут похороны? — спросил Чимин.

Готье, который говорил, посмотрел в его сторону:

— Через три дня.

— Что же нам теперь делать? — с истеричными нотками в голосе спросил другой парень. — Что мы теперь можем поставить, когда ведущий певец мёртв?

— Директора сегодня целый день будут проводить прослушивания.

Трясущимися руками Чимин сжал одеяло. При каждом вдохе в груди трепетало нехорошее чувство.

— Давайте, вставайте же все быстрее!

— Добрый день, — поприветствовал Ким Намджун Чимина. — Пак Чимин, да?

Он произнёс его имя с чёткостью, которую Чимин не слышал ни от кого, кроме Чонгука.

— Да. — Его голос слегка дрожал. Он сглотнул, пытаясь избавиться от кома в горле. — Эм. Мне начинать петь?

— Через минуту. Сначала мы хотим задать тебе несколько вопросов. Правильно я понимаю, ты кореец?

— Верно, — подтвердил Чимин.

— Ты говоришь на корейском?

— Ох, нет, — он помотал головой. — Знаю только пару слов. Извините.

— Не извиняйся, пожалуйста. Я всего лишь хотел узнать, нужно ли будет мне переводить для Сокджин-хёна, — объяснил Намджун, кивнув на другого мужчину. Он произнёс это «хён», так легко и знакомо, что Чимину даже слегка закружило голову.

— Извините, — он поклонился, проявляя вежливость.

Двое мужчин сразу принялись его переубеждать:

— Не стоит, правда, всё в порядке. Ведь чтобы оценить голос, не обязательно говорить одни и те же слова. Расскажи, у тебя есть опыт в пении?

Чимин поджал губы:

— Меня… учили петь много лет, но я никогда не выступал, — он замолчал на несколько секунд, чтобы оценить реакцию директоров, и после добавил, уже чуть тише: — Нелегко попасть на прослушивание.

Намджун улыбнулся с едва заметным напряжением, в то время как Сокджин смотрел на Чимина так пристально, так фокусировался на словах, что не успевал уловить суть разговора. Чимин хорошо его понимал.

— В каком диапазоне ты поёшь? — прозвучал следующий вопрос. Сказан он был очень официально. Чимину даже показалось, что его действительно рассматривают как кандидата.

— Тенор. И ещё контртенор.

Намджун кивнул сам себе, что-то записал на листе бумаги.

— Без опыта в выступлениях тебе, полагаю, придётся значительно дольше обучаться у наших оперных вокалистов. У тебя может быть хороший голос, но пока не развиты нужные мышцы, которые его поддержат и защитят. Понимаешь? Поэтому если ты не получишь роль в следующей постановке, помни, причиной может послужить именно это.

Чимин судорожно вдохнул:

— Да, да. Конечно. Я понимаю.

Намджун ему улыбнулся:

— Хорошо. Юнги сейчас сыграет начальную ноту, и я хочу, чтобы ты пропел от неё мажорную гамму. Потом перейдём к следующему упражнению. Пожалуйста, старайся петь как можно чище, покажи свой лучший голос. Юнги-ши, начинай, когда будешь готов.

Чимин встретился взглядом с пианистом, который кивком подал ему знак, после чего нажал на ноту до. Прочистив горло, он запел.

Директора задавали ему новые упражнения в течение, наверное, целого часа. Чимин за временем не следил, но ему казалось, что ни одно предыдущее прослушивание так не затягивалось. По лицам музыкантов он пытался понять, что о нём думают, только вот их выражения не выдавали ничего. В конце каждого упражнения Сокджин наклонялся ближе к Намджуну и тихо говорил ему что-то по-корейски, а тот быстро писал что-то на бумаге.

К последнему упражнению, где от Чимина требовалось пропеть стаккато, Юнги ему слегка улыбнулся, прежде чем проиграл мелодию, которую предстояло повторить. Чимин посчитал улыбку хорошим знаком. Пианист обычно всегда держал лицо беспристрастным.

Чимин закончил. Намджун что-то записал. Сокджин что-то ему сказал. Намджун опять что-то записал, после чего обратился к нему:

— Какие корейские слова ты знаешь, мсье Пак?

Дыхание, которое у Чимина выровнялось во время пения, сбилось после прозвучавшего вопроса. У других прослушивающихся такое бы точно не стали спрашивать.

— Знаю только «да», «нет», «хён» и… ещё несколько ругательств.

Намджун усмехнулся.

— Родители не учили тебя языку?

Он сжал в руках край рубашки.

— Нет. Я их вообще почти не помню.

У новых директоров отлично получалось напускать сочувствующий вид.

— Жаль это слышать. Что ж, может, во время занятий Сокджин научит тебя ещё паре слов.

Намджун отложил ручку и с улыбкой откинулся на спинку кресла.

У Чимина ушло несколько секунд, прежде чем он понял, что после этой реплики больше ничего не прозвучит и что фраза об обучении у Сокджина означает одно: получилось. Они хотят, чтобы он пел.

— Вы… мне…

Директора добродушно рассмеялись.

— Да. Принимай поздравления. Я пока не уверен, какую роль ты будешь исполнять, но тебя ждёт яркое будущее, Пак Чимин.

Позже за ужином Хосок схватил его и оставил сладкие от вина поцелуи на обеих щеках. Весь оперный театр праздновал успех новых певцов, прошедших прослушивание. Чимину никогда в жизни не доставалось так много поздравительных поцелуев.

Он не мог отдохнуть до поздней ночи. В гостиной кто-то сунул ему в руки красную розу, перевязанную чёрной лентой, но в суматохе Чимин не увидел, кто подарил ему цветок, и просто носил его с гордостью. Чимин бродил по тёплым извилистым тоннелям театра, тихо напевая в темноте.

Вдыхая аромат розы и выдыхая мелодию, он думал, что это — начало.

И за всю ночь не прозвучало ни одного упоминания об их покойном певце.

— Я снова слышала его прошлой ночью.

— Сколько же раз тебе повторять…

— У него такой сладкий голос, как у настоящего ангела. Этот театр оберегает ангел музыки.

— Однажды он тебя поймает, и тогда никаких ангелов ты не увидишь.

Ни Чимин, ни Чонгук не умели хорошо писать, поэтому Чонгук не отправлял писем. И Чимин тоже. У них не было времени навещать друг друга, поэтому Чимин усилием воли заставил выбросить из головы мысли о своём младшем друге, который сейчас танцевал в балетной труппе парижской оперы вместе с лучшими из лучших.

Чимин же пытался петь с лучшими из лучших.

Заниматься с Ким Сокджином было нелегко, ведь они говорили на разных языках, но неуверенные попытки Сокджина выражаться на французском и неловкие потуги Чимина говорить на корейском помогли им встретиться на полпути. Сокджин говорил «да» или «нет», а потом просто передвигал тело Чимина, показывая, как нужно, или тыкал его в бок. Намджун выступал в качестве соединительного моста между языками и всё переводил. Нижнему диапазону голоса Чимина не хватало поддержки, отчего он сильно напрягал горло. Видимо, его головной голос звучал очень чисто и пронзительно, такой как раз подходил для оперы, только не получалось соединить две противоположности. Поэтому-то Чимин постоянно и получал тычки в живот от удивительно терпеливого Сокджина.

Казалось, учитель к нему тепло расположен. Сокджин часто улыбался, и сразу было видно, когда он радовался прогрессу своего ученика.

Лето остыло и превратилось в осень, и Чимину дали второстепенную роль в предстоящей постановке Фауста: он стал одним из множества божественных голосов, а новый тенор Антуан из другого оперного театра играл главную роль.

Антуан был настоящим примером тенора с хорошим нижним диапазоном. Чимин знал: в опере у мужчин ценятся глубокие, чистые голоса, а у женщин — высокие и ясные. Он искренне радовался своей роли на верхнем помосте сцены, откуда мог по натягивающейся ткани пиджака Антуана видеть каждый вдох ведущего певца.

Чимин никогда не задерживался на празднествах после выступлений, поэтому он так и не узнал, приходил ли Чонгук посмотреть на выступление.

Когда он вернулся ночью в спальню, на кровати его ждала красная роза, перевязанная чёрной лентой.

С Антуаном оказалось легко сблизиться. Он и до выступления был рад пообедать с другими актёрами, и в целом оказался хорошим человеком. Ему нравилось пить, но только за ужином, и Чимину пришлось напомнить своё имя лишь дважды, чтобы певец его запомнил.

На протяжении нескольких месяцев, что они исполняли Фауста каждый вечер — кроме воскресений — Антуан радостно давал Чимину советы по пению. Он ещё признался, что хотел бы стать на сцене более выразительным физически, но не мог двигаться, как нужно — у него не было такого таланта. А у Чимина, по его словам, талант был.

Чимин бы даже осмелился назвать Антуана своим другом.

Но ничто хорошее не длится вечно.

Хоть актёры театра не верующие, они чрезвычайно суеверны. Когда Антуан громко воскликнул «Чимин, куда же ты, чёрт возьми, несёшь это блюдо? Мы все тут голодные и не можем позволить тебе красть у нас еду!», Чимин лишь посмеялся. С весёлым Антуаном было легко общаться. Чимин понимал, что певец не хотел никого задеть своей шуткой.

Дети слишком отвлеклись на устроенный перед постановкой пир — им было не до того, чтобы относить еду привидению, поэтому Чимин взял это задание на себя.

— Я несу еду нашему привидению.

Антуан пришёл из другого театра. Он не мог знать.

— Привидение в театре? — он засмеялся, а сидящие рядом люди беспокойно заёрзали. — Да ведь не существует никаких приведений. Неужто вы тратите на эти глупости ценную еду?

Чимин поджал губы.

— Мы вполне можем позволить выделить ему немного ужина.

— Ах, в этом театре происходит настоящее безумие! — рассмеялся Антуан. — И что для вас делает привидение? Благословляет своей песней?

Чимин не стал отвечать. Люди вокруг замолчали, хотя никто не осмелился ничего произнести. Сам же он, стараясь дышать ровно, просто пожал плечами.

— Привидение в театре, что за чушь, — смеялся Антуан. — Ну что же, хорошо, иди. Кто я такой, чтобы осуждать ваши традиции?

Чимин поспешно вышел из комнаты и заторопился вниз в подвалы по большой каменной лестнице. В темноте стояла прохлада. Он полной грудью вдохнул свежий, чистый запах воды.

Никакого привидения не появилось. Чимин его и не ждал.

У него дрожали руки, когда он поднимался по ступеням обратно. Представление грядёт незабываемое.

На следующий день Антуана нашли мёртвым. Сказали, он упал в водный канал, когда шёл домой, пьяный и весёлый. Как люди говорили: хороший конец для хорошего человека.

— Антуан умер, потому что оскорбил призрака, понимаешь? Ты не должна его искать.

— Я знаю! Я не буду его искать, клянусь! Просто хочу рассказать, что я слышала. У него такой прекрасный голос. Не могу поверить, что он стал бы убивать человека из-за высказанного неуважения.

— Чимин, мы можем поговорить? — спросил Намджун перед утренней репетицией.

Растерянный Чимин поднялся на ноги, чтобы пройти вслед за ним в офис, где, как оказалось, собрались все распорядители. Во взгляде мадам Жири сквозила неприязнь, но язык она держала за зубами. Маэстро Чимину кивнул, на что тот ответил таким же кивком. Только пианист — Юнги — на него вовсе не смотрел.

— Что же, Чимин, — заговорил Намджун, сев за свой стол. Сокджин пока не пришёл. — Уверен, ты уже слышал новости. Про Антуана.

— Ох, — тихо отозвался Чимин. — Да, слышал.

Намджун кивнул и устало потёр лоб.

— Мадам Жири говорит, среди актёров ходят разговоры, будто он оскорбил… живущее в театре привидение. Это так?

— Я не могу сказать, верю ли, что его убило привидение, если вы спрашиваете об этом, — сразу предупредил Чимин, — но да, он правда посмеялся над нашей… традицией.

Намджун нахмурился:

— Что за традиция?

— По вечерам дети относят привидению в подвалы еду с ужина, — объяснила мадам Жири. — Такое подношение мы отдаём ему каждый день. Это совершенно безобидный обычай.

Чимин кивнул:

— Да, всё как говорит мадам.

Намджун вздохнул:

— Должен признаться, в привидений и призраков я не верю и действительно считаю, что смерть Антуана была лишь несчастным стечением обстоятельств, — он пошарил по ящикам и вытащил ручку. — Однако у нас продано много билетов на сегодняшнее выступление, поэтому надо что-то придумывать. Театр небогат, о чём, я уверен, всем хорошо известно. Мы не можем позволить себе отменять выступления. И мы пришли к решению.

Чимин нервно сглотнул. Дверь за его спиной приоткрылась. Он скосил взгляд и заметил Сокджина, который осторожно вошёл в офис.

— К… решению? — сбивчиво переспросил Чимин, повернувшись обратно к Намджуну.

Тот ответил с улыбкой:

— Да. Сокджин знает, что твой диапазон пока не идеален, но мы готовы немного подправить партитуру, чтобы выступал вместо Антуана.

— Я? — Чимин поражённо ахнул. — Н-нет, я же… Я не могу петь, как он.

— Мы и не утверждали, что можешь, — неожиданно подал голос Сокджин, напугав Чимина своим идеальным французским.

Намджун подтвердил его слова кивком:

— Да. Мы слегка поменяем тональность музыки, чтобы она лучше подходила твоему голосу. У нашего сопрано — Карлотты — очень хороший верхний регистр. Мы считаем, повышение мелодии на полтора тона хорошо подойдёт вам обоим, — тут Намджун замолчал. — Это будет нелегко и на тебя ляжет большая ответственность, Пак Чимин. Но мы в твоих способностях уверены.

— Я…

Чимин боялся смотреть кому-либо в глаза, ведь вдруг над ним просто подшутили? В такое фантастическое предложение попросту не верилось. Чимин прекрасно понимал, что оно означает. Несколько секунд он ждал финальной фразы, которая так и не прозвучала. Тогда он сделал вдох и осмелился поднять взгляд на Сокджина. Тот стоял с уверенным видом, скрестив руки на груди.

— Не знаю, ждёте ли вы от меня скромности и слов, что я не могу исполнить эту роль, — прошептал Чимин, — потому что я хочу выступить.

Сокджин довольно протянул:

— Хорошо.

Намджун тоже улыбался. И даже мадам Жири, которая много лет относилась к нему с неприязнью, ответ устроил.

— План у нас следующий, — продолжил Намджун. — Как тебе известно, опера начинается с Фауста, когда он ещё в возрасте. Он опустошает данный Мефистофелем кубок и молодеет. Как только Фауст станет молодым, ты заменишь мсье Бергера, поэтому два первых номера исполнять не будешь, зато исполнишь остальные.

Чимин кивнул. После долгих месяцев, проведённых за постоянными репетициями, он успел выучить песни, но их всё равно предстояло повторить.

— Только есть одна проблема, — предупредил Намджун, и на его лице явственно отразились метания.

Чимин выдохнул:

— Да?

— Нам посоветовали для публичных объявлений изменить твоё имя на нечто более… французское, — тихо признался новый директор театра. — Этого потребовали спонсоры. Они…

— Меняйте, — пожал плечами Чимин.

Юнги нахмурился, но ничего не сказал. А Намджун виновато улыбнулся.

— Мы обязательно укажем твоё имя в программах, которые раздадим, — заверил он. — Но для публики… Сам понимаешь…

— Я слышал в свою сторону обращения похуже, чем Чарлот, — успокоил его Чимин. — Так что, приступаем к репетиции?

Фауст был несложным выступлением из пяти актов. Главный герой — Фауст — всю свою жизнь учился, а однажды понял, что потратил её бессмысленно, и поэтому заключил сделку с демоном, который вернул ему молодость, чтобы он смог ухаживать за возлюбленной женщиной.

Ну и конечно, сюжет был щедро приправлен оперой.

Задача героя Чимина состояла в том, чтобы завоевать Маргариту, которую играла Карлотта. А в конце все умирают и Чимина отправляют в ад, где он остаётся служить Мефистофелю.

Сокджин объяснил, что в финальном акте нужно будет использовать головной голос, а не грудной. Видимо, такое изменение было беспрецедентно, но Чимину оставалось лишь следовать инструкциям. Костюмеры бросили все силы на пошив его костюмов, и сам он старался им помогать, принося нужные ткани.

— Если ты переживёшь этот вечер, — сказал Сокджин, — то будешь считаться одним из лучших оперных певцов Парижа, Пак Чимин.

Или Чарлот Паскаль, как гласил сценический псевдоним. Вполне неплохой. Инициалы остались прежними. Звучало глуповато, как Чимин считал, но он не произносил этого вслух.

Чимин понимал, что должен нервничать, однако беспокойства не испытывал. Подготовка к постановке казалась сном, и ощущение не прошло даже после чашки травяного чая с мёдом, который он выпил, чтобы расслабить горло после целого дня пения. Старший певец, с которым Чимин раньше почти никогда не виделся, вёл себя вежливо и заметно переживал — в разы сильнее самого Чимина. Ему предстояло исполнить лишь две песни, но песни были длинные, и к тому же, дуэты лёгкими никогда не бывают. Чимину тоже предстояло спеть несколько дуэтов с Мефистофилем — его играл Поль, пожилой джентльмен.

— У меня насчёт тебя хорошее предчувствие, — с улыбкой заметил Поль. — Ничто ведь не может быть проклято дважды, верно? Настал твой черёд принести нам удачу, Чарлот.

Чимин в ответ улыбнулся, но пришлось скрыть лёгкую горечь. Чарлот.

Из-за непривычного обращения накатило чувство, будто он уже выступает.

И всё же слова Поля заставили его расправить плечи.

Ничто не может быть проклято дважды. Чимин хорошо знал эту фразу, только тут скорее не «ничто», а «никто».

Само выступление, если честно, он плохо запомнил. Чимин вышел на сцену в конце первого акта, и потом возвращался туда во время последующих четырёх. В памяти остался Хосок, на которого он смотрел, пока первая скрипка терпеливо пережидал перерыв. Хосок покачивал головой в ритм музыке, чем помогал поддерживать ритм и Чимину, а потом скрипка заиграла и Чимин перевёл взгляд на аудиторию. Со сцены её было толком не разглядеть — зал выглядел как толпа смазанных лиц во тьме, и сияющие вокруг сцены свечи обжигали взгляд.

Чимин помнил, как люди расцеловывали его щёки между актами, как Сокджин протягивал стаканы с водой, как костюмеры помогали переодеваться, а потом неожиданно он уже откидывался на руки Мефистофеля под финальную «Attends! Voici La Rue» вместе с триумфальным пением хора под аккомпанемент труб и органа.

И дальше — аплодисменты.

Опустились кулисы. Чимина тут же захлестнуло волной поздравительных объятий и поцелуев. Его крепко прижал к себе Сокджин, потом на сцену поспешил Хосок, чтобы приподнять и покружить в воздухе.

— Это было превосходно! — воскликнул Хосок. — Ты выступил потрясающе!

Чимин не любил посещать празднества после выступлений, но на этот раз ускользнуть не было возможности. Даже незнакомцы и заглянувшие за кулисы зрители останавливались, чтобы выразить ему свои восхищения выступлением. Похвалы пьянили, Чимин заливался румянцем, раскланивался, благодарил всех и ждал шанса уйти.

В одном он был уверен.

Чонгук не пришёл.

Чимин пробрался в часовню, спрятанную глубоко под сценой среди каменных коридоров и ступеней: нишу украшал витраж, и посередине стоял алтарь. Он сидел и ждал, остывая после выступления, но никто не пришёл его искать.

Даже хорошо, что Чонгука не было. Он ведь занят. Чимин думал: лучше пусть Чонгук отдыхает, а не тратит время на долгие путешествия по городу, только дабы послушать его пение.

Вдруг донёсся звук шагов. Чимин напрягся. Шаги не приближались, зато он услышал, как стукнула обувь о камень, когда они замерли на месте. Чимин ждал, глядя на трепещущий огонь свечи.

— Чимин, — позвал кто-то.

Он узнал голос. Этот голос шептал в его снах: низкий и ласковый. Голос произносил его имя, не смягчая звуки. Правильно произносил.

Чимин медленно обернулся, поднявшись с пола. Витраж в часовне время от времени дребезжал, когда его трясли прилетающие из глубин старого здания порывы ветра. На стекле была запечатлена Дева Мария с розой в руках, но не белой — символом чистоты, — а кроваво-красной.

— Чимин, — повторил голос. Ветер донёс звук за стекло.

— Кто здесь? — спросил Чимин. Слова отдались в маленькой комнате эхом, но никто не откликнулся. Он сделал маленький шаг к витражу.

— Чимин, — позвали снова.

Он остановился.

— Чимин! — послышался совсем другой голос, и сразу же следом шаги: кто-то бежал вниз к часовне. Когда шаги приблизились ко входу, Чимин прищурился. Он не сразу узнал мальчишку из-за сценического грима.

— Морис?

Тот улыбнулся и кивнул. Его щёки возбуждённо горели после выступления.

— Что ты здесь делаешь? Все тебя ищут!

— Откуда ты узнал, что я буду здесь? — спросил у него Чимин, отступив на шаг.

Улыбка Мориса слегка поникла.

— Что?

— Откуда, — повторил Чимин, — ты узнал, что я тут?

Радостное выражение лица мальчишки поблекло ещё сильнее.

— Мне пианист сказал…

Юнги?

— Это неважно! — отмахнулся Морис, шагнув ближе. Он был чуть выше Чимина, ещё совсем юный и угловатый. Ему только предстояло вытянуться. — Я хотел спросить, кто научил тебя так петь.

Чимин изогнул губы в улыбке и снова сел на алтарь, усилием воли удерживая себя в руках.

— Мой учитель — мсье Ким.

— Нет, я имею в виду раньше! Мадам Жири говорила, — Морис присел рядом на колени. — Она говорила, у тебя был учитель.

Чимин, взяв в руки тонкую свечу, зажёг фитиль:

— Ты мне не поверишь.

— Поверю! — настаивал Морис. — Пожалуйста, скажи. Я тоже хочу петь.

Губы у Чимина дрогнули.

— В детстве, — начал он, — я путешествовал вместе с бродячими артистами на карнавальной повозке. Мы выступали в каждом городе, мимо которого проезжали, чтобы заработать. И с нами была прорицательница. Она сказала, что меня одарил ангел музыки.

Морис долго молчал. Чимин успел поставить свечу в чашу с песком у алтаря.

— Но это же не учитель, — возмутился Морис. — Ну пожалуйста, расскажи мне! Я сохраню тайну, обещаю!

— Морис, — обратился к мальчишке Чимин. В голосе звучала какая-то чересчур приторная, тошнотворная сладость. — Неужели ты мне не веришь?

Что бы тот ни планировал сказать, заготовленные слова остались неозвученными. Они застыли у Мориса в горле, стоило Чимину на него взглянуть.

— Не веришь?

— Ну… Это же никакой не учитель! — повторил мальчишка, и немного отодвинулся.

— А ты считаешь, что именно учитель создаёт певца? — холодно поинтересовался Чимин. Морис с виноватым видом опустил глаза. Чимин же повернулся обратно к свечам. С портрета на деревянном алтаре на него смотрело окровавленное лицо распятого на кресте Иисуса. — Думаешь, вложенные усилия можно заменить чем-то другим?

— Н-нет, — прошептал Морис.

— Тогда зачем ты здесь? — спросил Чимин, всё ещё глядя на огонь. Он взял другую свечу и аккуратно её зажёг.

— Но тебя же должны были научить, должны были подсказать и направить, — тихо повторил мальчик.

Свеча в руке Чимина треснула напополам.

— Не всем достаются учителя, — прошипел он. — Если ты не способен совершенствоваться самостоятельно, тогда тебе никогда не стать лучше!

Морис от его резкого выпада весь сжался, как испуганный котёнок.

— Я… прости меня.

— Уходи, — рыкнул Чимин.

Мальчишка стремглав унёсся прочь. Звуки его шагов вскоре затихли в том же коридоре, откуда он и появился.

Руки, сжимающие сломанную свечу, дрожали. Чимин швырнул её в стену. Он стиснул кулаки, согнулся пополам и задышал, выгоняя прочь всплеск гнева. «Нельзя так себя вести», — сказал Чимин сам себе. Нельзя срываться. Ему нужно быть хорошим и добрым. Нужно всем нравиться.

Он вдыхал запах благовоний и свеч до тех пор, пока дрожь не исчезла, и потом ушёл, не оглянувшись ни разу.

— Новая звезда оперы Чарлот Паскаль поразил публику на постановке Фауста!

— Ты слышала его голос? Прекрасный. Он тронул меня до слёз.

— Какой чистый голос у нового тенора. Быть может, его пение пробудило похороненное под театром оперы нечто? Ведь всех представление по-настоящему зачаровало.

— Если бы розы умели петь, их голос звучал бы как голос Чарлота Паскаля.

— Да, да! Обязательно сходи и послушай! Воистину, он поёт как ангел.

Чимин проснулся в окружении цветочного благоухания. В комнату просачивались первые лучи солнца — их едва хватило, чтобы рассмотреть лежащую рядом на подушке кроваво-красную розу. Она цвела, несмотря на холодную погоду, а стебель опоясывала чёрная лента.

Чимин, ещё сонный, взял цветок в руки. Пальцев коснулись нежнейшие, как шёлк, лепестки. Они совсем не привяли. Даже подрезанный конец стебля не успел высохнуть. Розу срезали свежую, специально для него.

Чимин про себя улыбнулся. Розы, для него. Кто бы мог подумать?

«Никто не может быть проклят дважды», — промелькнула в голове довольная мысль.

Второй день прошёл легче первого. С Чимином обращались, как со звездой; целый день к нему подбегали дети, чтобы передать подарки от публики: бархатные платки, кольца, наручные часы, вино и цветы. Очень много цветов.

Куда бы в этот день Чимин ни заходил — в каждой комнате его ждали цветы. Их вручали всем исполнителям главных ролей, но тут театр ими просто затопило. И хоть Чимин исполнял, наверное, самую маленькую роль из четырёх основных, всё равно ему казалось, что он тонет в полученных подарках.

— Какой ты популярный, Чиминни, — подколол его Хосок во время перерыва. — Или мне стоит называть тебя Чарлотом?

— Перестань! — Чимин спрятал лицо в ладонях. — Это так смущает.

— Публика жестокая. Она тебя восхваляет, потому что ты того заслуживаешь, — заметил кто-то другой. Подняв голову, Чимин увидел рядом Юнги. Тот протягивал ему красную розу, перевязанную чёрным. — Попросили тебе передать.

Он почувствовал, как заливается румянцем лицо. Розу Чимин взял.

— Попросили? Кто?

Выражение лица Юнги осталось неизменным.

— Сам узнаешь, — ответил пианист. Он кивнул Хосоку и ушёл.

— Очередной тайный воздыхатель Пак Чимина, — нараспев протянул Хосок, ткнув Чимина в бок своими изящными музыкальными пальцами. — Кто бы это мог быть? Богатый граф? Или лорд? Тебя называют ангелом оперного театра… Так может, это кто-то из близких к Богу?

Чимин фыркнул:

— О да, будто священник отправился бы в оперу. У него бы остановилось сердце, зайди он за кулисы после представления.

Хосок захихикал:

— Думаю, эти священные люди очень хорошо знают, как выглядит грех.

Чимин делал вид, будто его тошнит, пока Хосок хохотал.

На второй вечер Чимин выступал намного собраннее. Он замечал каждую свою ошибку, каждую запинку, но также остро чувствовал на себе взгляды публики, которые не уходили, даже когда Карлотта исполняла самую высокую ноту своей партии пронзительно и чисто, будто звенело стекло.

Чимин осмелился даже очень осторожно подвигаться на сцене вместе с кордебалетом. Когда-то он долгие часы тоскливо наблюдал за сценой, мечтая здесь оказаться — стать певцом, который двигается. Возможно, желание было чересчур смелым, но он не удержался. Даже если бы после такой дерзости Чимин утратил расположение и вернулся к кордебалету, он бы не стал сожалеть.

И когда он поднял взгляд на пятую ложу, которую всегда держали пустой для их оперного привидения, Чимин заметил, как за ним оттуда наблюдают.

Он увидел лишь мелькнувшее чёрное, белое и золотое, после чего отвёл взгляд и ещё глубже окунулся в музыку, сделал большой её глоток, глубоко вдохнул и запел чисто, как мог, и он пел, пока вновь не услышал грохот аплодисментов, приглушённых опускающимися кулисами. Чимин наблюдал, как капля пота падает с виска и разбивается о сцену.

Ему выделили артистическую уборную, которая была уже заставлена цветами. Снаружи доносились голоса: люди выкрикивали имя Карлотты, а потом начали скандировать «Паскаль». Они звали Чимина.

На туалетном столике лежала одинокая красная роза, вновь перевязанная чёрной лентой. Чимин взял её в руки. Она опять оказалась свежей. Неужели кто-то выращивает розы специально для него?

— Чимин, — снова прозвучал голос.

Чимин сжал стебель розы так сильно, что шипы впились в ладонь.

— Чимин.

— Кто ты? — спросил он, крепко держа в руке цветок. — Ты покажешь себя?

— Зеркало.

В комнате было зеркало — большое, во весь рост, оно находилось у дальней стены. Чимин встал перед ним, но увидел только себя в окружении цветов.

— Где? — спросил он, глядя на собственное хмурое отражение. — Я не собираюсь играть в твои игры.

— Ближе, Чимин.

Голос сочился теплотой, вкрадчивостью. Чимин подчинился и подошёл ближе. И ещё ближе. Пока вокруг его отражения не показалась тень. Что-то появилось за стеклом. Кто-то появился.

Вместо лица в зеркале он увидел белую с позолотой маску. Золотистые узоры вились вокруг глаз и поднимались ко лбу, а ниже были нарисованы бронзовые губы. Человек в маске протягивал ему руку в перчатке, но Чимин не попытался её пожать.

— Я могу узнать твоё имя? — тихо спросил он, глядя на человека.

Из-за маски на него смотрели, светясь, два тёмных глаза с длинными ресницами — невероятно длинными. Чимин даже разглядел, как они касаются фарфорового края.

— Разве ты меня не знаешь? — спросил голос.

Чимин не сдержал улыбки:

— Но «привидение» — грубое имя. Для тебя должно существовать нечто сильнее.

Ему показалось, что эти слова человека повеселили: глаза за маской сузились. В трепещущем свете свечей они сияли золотом как и сама маска.

— Тогда как же ты меня назовёшь?

— Призрак, — промурлыкал Чимин, положив розу в протянутую руку. Не опуская взгляда, он обвил затянутые в перчатку пальцы человека вокруг стебля. — Тебе нравится?

Взгляд призрака не отрывался от него ни на мгновение.

— От тебя что угодно — подарок. Даже имя.

Чимин засмеялся. В груди потеплело.

— Как жаль, что сегодня я не могу подарить тебе ничего другого. Видишь ли, дорогое привидение, — Чимин сжал руку вокруг ладони Призрака, прежде чем её отпустить, — мама мне всегда повторяла, что не стоит сбегать с незнакомыми мужчинами.

Взгляд Призрака наконец-то упал на его собственную руку, сжимающую розу. И после этого Призрак коротко поклонился:

— В таком случае желаю тебе спокойной ночи, Пак Чимин, Ангел этого оперного театра.

Чимин улыбнулся:

— И тебе спокойной ночи, живущее в театре привидение.