Ветер перемен

Ночь за окном только вступает в свои права, и в отражении оконного стекла он видит себя: высокого, стройного, с длинными ногами, затянутыми в узкие строгие джинсы, с обкорнанными тёмными волосами, неровно спадающими на плечи. Видит себя, совсем другого и всё такого же себя самого, и, возможно, впервые в жизни не понимает, а осознаёт, что он — ничуть не хуже, что все его унижения, оставшиеся теперь в прошлом, всего лишь унижения, которые он сможет пережить и переварить. Унижения — и ничего больше. И ничего больше в них не было: ни любви, ни ненависти, ни нежности, ни презрения.

В оконном стекле отражаются огни большого города. На полке в ванной дожидается упаковка с краской, призванная высветлить привычный уже, будто въевшаяся кровь, бордово-красный на тёплый медовый и рыжевато-каштановый. Хотя неровные пряди, оставшиеся после отрезанной в порыве косы, подравнивать лучше в салоне. И, может, он даже примет то предложение играть снова. Чуть позже. Бас стоит в углу, нетронутый уже полтора месяца кряду, и это крайне долгий срок для него. Для них обоих.

Он красит волосы почти всю ночь, неловко и неумело, дважды спускаясь в круглосуточный магазин за краской и ещё один — за неожиданно закончившимся кофе, смывая боль и горечь последних тянущихся месяцев, и ещё раньше, времён расцвета их группы. А в промежутках между покрасками наигрывает что-то знакомо-незнакомое на басу, игнорируя надрывно звенящий телефон. В его жизни начинается новая пустая страница с запахом дешёвого кофе и цвета медовой карамели, которого он в итоге добивается на волосах.

Новый образ, отражающийся в зеркалах и оконных стёклах, окрашенный синевой наступающего утра, нравится ему. Медовый на волосах неплохо сочетается с тёмным карим глаз и персиковым оттенком щёк. И, наверное, именно в этот миг рождается новый сценический образ, призванный стать частью настоящего лица.

Тогда, когда он закуривает слишком горькие и тяжёлые сигареты — не его, — элегантно держа палочку отравы в левой руке, правой красит губы оставшейся от выступлений бордовой помадой, а потом курит, осторожно поднося сигарету к губам, оставляя едва заметный след на фильтре, стараясь не смазать цвет. Когда он непривычным ещё жестом откидывает с лица короткие пряди и стряхивает пепел прямо на пол. Квартиру он всё равно собирается менять, как и номер телефона. Именно в этот момент рождается новая маска, которая должна будет срастись с ним, протечь в вены, проникнуть в сердце и разум и изменить его самого — и не только его. Всё это должно занимать его мысли, раз уж он начинает новую жизнь, но он думает о том, что умрёт в тридцать от рака и ещё о том, что дышится зимой легко и свободно, а Токио заметает снег, и это красиво.

Вибрация в какой-то момент надоедает — за всю прошедшую ночь, — и он легко подхватывает телефон, сбрасывая вызов. В пропущенных отражаются имена сестры, друзей, согруппников. Среди всех — один, интересующий его. Он набирает его и вновь закуривает, зажимая телефон плечом. Отвечают ему сразу, будто только и ждали его звонка. А, может, и ждали.

— Боже, Ю! — восклицает в трубке Масару, возмущённо, обеспокоенно и облегчённо одновременно. — Что с тобой случилось? Сейджи поднял на ноги всех, кого смог и не смог тоже, когда ты перестал отвечать!

Он легко улыбается, слыша копошение в трубке, и уверен, что Масару будет у его порога не позднее, чем через час. Это, кстати, вопрос на миллион — почему до сих пор никто не приехал.

— Я начинаю новую жизнь, Масару, — говорит он, поправляя чуть смазанную помаду и улыбается отражению непривычно пухлыми губами.

— Что? — переспрашивает Масару и бормочет что-то кому-то, прикрывая динамик.

— Я начинаю новую жизнь.

— Это я понял. Меня интересуют подробности. Что случилось? Где ты сейчас, почему не отвечал? Ты хотя бы представляешь, что сделал со мной звонок твоего Сейджи в три часа ночи?

— Я дома, Масару, — он улыбается и бредёт на кухню включить чайник. — Всё в порядке, приезжай, и я всё объясню. Ты ведь и так собираешься.

— Ну, ладно, хорошо, — тянет Масару, и в трубке слышно, как хлопает тяжёлая входная дверь где-то на другом конце города. — Мы приедем минут через сорок, — и отключается так же резко, не дав сказать и слова.

— Ага, жду, — хмыкает он уже и пустоту и хмурится. — Постой… «Мы»?

Недоумение прерывает вскипевший чайник. Теперь остаётся только ждать. Теперь счёт пошёл на минуты, и кажется, будто что-то тянет его в пропасть, в бездну, какая-то магическая сила, как в старинных легендах о ведьмах-ногицуне, которые в детстве рассказывала сестра.

Масару точен как часы, и ровно через сорок минут тишина квартиры прерывается мелодичным звонком. Он идёт открывать, заранее улыбаясь, готовясь к долгой осаде и убеждениям всегда излишне заботливого Масару, что всё порядке. Но на пороге стоят двое, и всё объяснения вмиг теряют свой смысл.

Глаза — белёсые провалы голубых линз. Светлый небрежный хвост волос до поясницы, ещё хранящий тень крупных сценических локонов. И терпко-сладкий, пробирающий запах Платинум Эгоист. Конечно, он знал его. Но чтобы Сейджи вышел на такого человека?.. Где Сейджи из их маленького местечкового коллектива и этот мужчина, овеянный духом Великой французской революции, уже успевший блеснуть ярким маяком на эстраде? Впрочем, раз Сейджи не постеснялся позвонить Масару, с которым не особо ладил и с которым сам он общался скорее приятельски, чем как-то ещё…

— Ох, Ю, ну ты и… — растерянно выдыхает Масару, с интересом рассматривая его новую причёску.

— Я же говорил, что начинаю новую жизнь, — с улыбкой говорит он, внезапно вспоминая, что так и не смыл помаду, и становиться неловко. А человек с вампирскими провалами глаз так и молчит, смотря пристально и неясно. — Проходите, чай будете?

Масару спохватывается и затаскивает того, второго, дальше в коридор.

— Знакомься, это Китамура Эйджи, а это мой друг — Юито, — представляет он его, — Я тебе говорил про него.

— Мы знакомы немного, — говорит Китамура чуть кивая в ответ, едва обозначая улыбку, а от его глаз веет северными ветрами так же, как от его фамилии*.

— Да, пересекались пару раз, — и это действительно так.

— Вот и замечательно! — хлопает в ладоши Масару, первым проходя в кухню, а между ними повисает вязкое секундное молчание, определяющее вообще всё: от рождения и до смерти.

— Так что случилось? — прерывает их голос Масару. — Не похоже, будто ты при смерти, как успел рассказать мне Сейджи.

Он хмыкает, привычными движениями заваривая чай и кофе.

— Я не собираюсь умирать, — заверяет он Масару и всё-таки проясняет ситуацию: — Я решил расстаться с Сейджи.

Ему легко говорить об этом: и о своей ориентации, и о сложном разрыве таких болезненных отношений, потому что он чувствует, что та сила, что тащила его в пропасть последние месяцы, достигла пика там, в коридоре, и теперь он летит вниз, и сопротивляться уже нет смысла. Он всё решил и переродился ещё ночью, когда накрасил губы яркой помадой. Поэтому сейчас он спокоен и умиротворён — потому что рождается что-то новое.

Масару растерян.

— Ты решил расстаться с Сейджи? — переспрашивает он, и его недоумение понятно: Ю держался за эти отношения с завидным упрямством, но всему рано или поздно приходит конец.

— Да, — кивает Ю.

— Ты решил? — переспрашивает Масару по-другому, но получает тот же ответ.

— Да.

В кухне повисает тишина, прерываемая только стуком настенных часов, окутанная необычным теплом и запахом кофе и сладкими духами.

Масару качает головой, пытаясь уложить мысли в голове.

— Тогда… я хочу кое-что предложить тебе, — он поднимает голову, и глаза его горят поистине завораживающим огнём истинного мастера.

Ю улыбается, заранее соглашаясь почти на всё, что скажет приятель, и прошлое незаметно отступает, уступая место будущему и настоящему с льдисто-холодным взглядом чуть покрасневших от линз глаз, тёплым бархатным смехом, совершенно потрясающей улыбкой и великолепно-безумными идеями.

Он думает, что будущая весна будет интересной.

Что хорошо, что сольному проекту Масару — быть.

Что Китамуре тоже нужно время отпустить своё прошлое — он чувствует это буквально кожей, всем невидимым ведьмовским чутьём, горящим под ней.

Что умирать в тридцать от рака, может и неплохо, но, пожалуй, не самый лучший вариант.

И, конечно, что Платинум Эгоист — лучшие духи на свете.