Было что-то умиротворяющее и мерзкое в том, как я лежал на земле, пачкался в ней, сухая трава колола моë тело в некоторых местах. Она смотрела на меня, скорченного, отвратительного. Я не мог даже кричать. Лишь лежал на этой сухой земле, вдыхал частички пыли, представляя, как я лежу где-то в Африке, ветер приносит ко мне песчинки с самой Сахары, а я их вдыхаю, вдыхаю и вдыхаю. И я сам становлюсь благодатной почвой, как когда-то был для неё. Эти бактерии вскоре окажутся где-то у меня в носоглотке, позже они попадут в кровоток, и так я умру, ведь всë сведётся к часам, когда моя мягкая мозговая оболочка воспалится. Я не буду больше видеть её лицо надо мной, не буду смотреть на эти ботинки, которые почему-то не встают на мой череп, не пытаются его раздавить. Это так странно, я её не понимаю. Поэтому я буду дальше лежать на этой земле, вдыхать эту поганую пыль. Может, на меня заберётся какой-нибудь паук и всë в одночасье разрушится: боязнь членистоногих настолько меня выбьет из колеи, что я перестану лежать где-то в Африке и забивать свои дыхательные пути всякой дрянью. Я вскочу, по моему грязному лицу будут течь солёные слëзы, буду трястись, смахивать всë со своей одежды. А она посмотрит на меня молча и лишь своим взглядом покажет, насколько сильно презирает меня. А я так не хочу видеть её глаза. Боже, дай мне любое наказание, только не оставляй меня больше с ней. 

Не хотел я вставать. Всë было пугающим. Даже она надо мной. И всë такое приглушëнное, странное. Я лежу на этой траве где-то в Америке, но уже почти убедился в том, что это Африка, и ко мне летит не песок с дороги, а с самой Сахары. И одни эти песчинки, попадавшие в нос и глаза, напоминавшие о пустыне, тянули на мысли о смерти. Я не представлял смерть посреди пустыни из-за нехватки воды, нет. Мне было больше по душе фантазировать о том, как я живу в менингитовом поясе Африки и каждый год рискую получить какую-нибудь бактерию, которая быстро убьёт меня. Мне даже не придётся днями ходить и кашлять, задыхаться, думать, когда же уже будет последний вздох. С менингитом всë сведётся к часам. 

Она пыталась поднять меня. Но я не хотел, чтобы её грязные руки касались моего тела. Она говорила мне что-то. А я не слышу, ведь весь мир будто померк. Нет больше запахов, ничто не издаёт звуки. Есть только я, её грязная рука и ботинок в дерьме и песок из самой Сахары.

На самом деле я не умею говорить. Всë, что здесь напечатано, — лишь мои мысли. Я и слова в жизни не произнесу. Если открою рот, вам не понравится, как и ей. Я знаю. Вы тоже, как она, желаете людям всего доброго. Только схватитесь помогать, а потом бросите, ведь в первую очередь важен ты сам, правильно, а не кто-либо другой. А ещё буду вам жизнь отягощать. Вот прям как ей. Стоит надо мной, пыхтит, а сама в душе ненавидит меня даже больше, чем свою мать. Да-да, она и мать свою умирающую ненавидела, когда ей было двадцать лет. Видите, какой гадкий человек? Вот мы и нашли друг друга. Ведь, как вы уже поняли, я тот ещё гадкий человек. Поэтому я ей не друг, я ей наказание за мать.

Я уже не знал, продолжать ли лежать на этой земле и делать вид, что умираю. Сколько бы я не фантазировал о смерти, сколько бы часов не тратил на вымышленные предсмертные часы, сколько бы не выносил её мозг, она будет же стоять и терпеть. Не понимаю, неужели ей это не надоедает? Разве у неё нет какой-то своей жизни? Почему она до сих пор здесь стоит и смотрит на мои сцены? Может, я ей нужен для каких-то особых корыстных целей, поэтому и терпит меня. Но мне всë же приятнее думать, что я её личное наказание за все грехи.

Да, время вставать, принимать душ и ложиться спать. В последнем, если честно, немного сомневаюсь. Возможно, я потрачу ночь на фантазии о том, какой я величественный и даже придумаю, как самому себе это доказать. Мне сейчас именно это и хочется сделать: увидеть в отражении нечто другое, что-то прекрасное, неземное, божественное. От роли умирающего в канаве человека так тошнило, это настолько отторгало всю мою издыхающую душу, что аж пошли нервные тики. А мне в последнее время особенно нервничать вредно.