Имя, честно признаться, совершенно дурацкое. Салли. Совершенно дурацкое.
Может быть, именно поэтому Гендальф влюбился, не задумываясь, легко и непринуждённо, ей богу, как мальчишка, которым он, казалось бы, никогда и не был, совершенно не замечая самого процесса и внезапно, как ему самому казалось, ни с чего, заливаясь юношеским румянцем.
Это было в конце лета, необычайно дождливого и смурного, будто Бильбо Бэггинс в момент, когда все тринадцать гномов пировали за его опрятным богатым столом без всякого его на то позволения. Эх, славное было времечко. Это было в конце лета. Облака ползли по небу чумазыми синими гусеницами, целой толпой гусениц, слипшихся друг с другом. Трава, хотя и была зелёной, но всё же наводила тоску, как и душистые яркие, но слегка помрачневшие в отсутствие солнца, цветы. Воздух был дребезжащим и прохладным, и порывы по-доброму льдистого озорного ветерка иногда шевелили длинную серебристую бороду.
Старый волшебник, идя своей дорогой, но вообще-то без особой цели, остановился, присел на сырую лавку у безымянного озера и неожиданно даже для себя погрузился в туманную ностальгическую задумчивость.
Это случилось у этого же озера, в такое же ровно лето. Гендальф, уже обзавёдшийся длинной седой бородой, но всё же ещё не такой древний, как теперь, сидел на этой же самой лавке, крутил самокрутки и тут же дымил ими в личики пролетающих мимо редких бабочек. С дымом он управлялся ещё совсем не так умело, как в норе того же Бильбо Бэггинса, он просто запускал большие и маленькие дымные колечки (иногда, впрочем, превращая их в кривоватые трапеции и ромашки), он, можно сказать, был ещё удивительно молод!
Всё же дурацкое имя, дурацкое — Салли! Пф. За такое имя и на смех поднять не совестно. И откуда только взялась эта девчонка?
Двадцатилетняя, совсем ещё юная, можно сказать, девочка: вылезает со своими зелёными глазёнками прямо из озера; в мокрых волосах водоросли, одета будто в эльфийское платье, но изодранное, поношенное, да и как бы не впору, будто она из него уже выросла. Глазами следит за весёлым разноцветным дымом, будто кошка, крадучись переставляет босые ноги по пёстрому мелководью, без малейшего шума, зарываясь длинными пальцами в песок. Но заметив удивлённый и слегка настороженный взгляд волшебника, мгновенно заливается краской и совершает попытку ретироваться сначала за камыши да осоку, а затем и вовсе в воду, но за сочными и гибкими стеблями и листьями камыша она отчего-то передумывает и выбирается обратно на открытое пространство. Выжидает.
Гендальф поглаживает бороду несколько секунд в задумчивости, а затем жестом приглашает девушку присесть. Та повинуется и неспешно приближается к серой от влаги скамейке.
Он прозвал её мысленно Русалкой, просто потому, что он постоянно про себя давал всем и всему разные прозвища.
Сколько же лет назад это было? Да он и не припомнит теперь. Ещё до отправки его в Средиземье, до знакомства с Бильбо Бэггинсом и, тем более, с Фродо, даже до знакомства с эльфами и гномами.
Да, это было здесь, у этого самого озера. Как-то непринуждённо Гендальф разговорился с вылезшей из воды девушкой, как-то незаметно оказался ближе к ней, чем был в первые её мгновения на скамейке, как-то удивительно быстро наступила и минула ночь и зарделась заря где-то справа и впереди, и как-то совершенно внезапно Гендальф осознал любопытное ощущение на своём носу, большом-пребольшом и исключительно волшебном: очень приятное и весьма окрыляющее ощущение мягких и прохладных от воды губ водяной Салли. Потом — всплеск — это Салли возвратилась в свою подводную избушку.
О, кажется, Салли очаровал не только разноцветных дым в форме колец, трапеций и ромашек, но и тот, кто этот дым выдувал и околдовывал.
Теперь у Гендальфа появилось больше поводов проходить мимо поросшего осокой и камышами безымянного озерца; больше поводов садиться на замшелую лавку и глядеть помолодевшими глазами на водную гладь, и наполнять пространство над озером разноцветным дымом.
Заметив трапеции да ромашки, Салли выбиралась из водорослей, удивительно быстро добиралась до поверхности, по-рыбьи изгибаясь и всматриваясь в толщи воды, пряталась за камышами, чтобы удостовериться, тот ли нос у человека на лавочке или нет, и затем, осторожно ступая по мелководью и траве, приближалась к серой деревянной скамеечке. Бывало и так, что Гендальф приходил, а Салли уже ждала его, разглядывая облака и наблюдая за плещущейся рыбой. Тогда он пробовал подкрасться, чтобы положить ладошки девушке на глаза и не по-стариковски игриво произнести «Угадай, кто?», но Салли слышала шаги Гендальфа чрезвычайно хорошо, как в первый раз, так и во все остальные: она хватала руки Гендальфа на лету и очень странно и грозно на него смотрела и, если честно признаться, это его вообще-то немножко пугало.
Однажды Салли позвала его нырнуть с ней в озеро, и Гендальф нырнул, потому что Гендальф не трус! Да, он нырнул, запутался в водорослях, едва не задохнулся, и потом ужасно крепко схватился за протянутую руку Салли и поплыл вместе с ней на самое дно.
Как же он был счастлив, глотнув воздуха в её подводной избушке! Он даже готов был остаться там навсегда, лишь бы не отправляться обратно в этот мучительный озёрный ад.
Салли никогда не смеялась. Она предпочитала бледнеть, и с каждым днём становилась всё бледнее. Волшебник, конечно же, это видел, но за разговорами о политике, истории, Средиземье, о разных штуках, которые он узнавал из книг, он всё никак не мог собраться спросить у Салли о её здоровье.
Знаете, как бывает: вот вы идёте с намерением поговорить о чём-то важном, прокручиваете в голове разные сценарии развития беседы, настраиваете себя, а тут вдруг выскакивает невероятно интересная тема о жуках, и вы говорите об этих жуках часами, так и не коснувшись важной для вас темы, и так и уходите ни с чем.
Так и Гендальф упускал возможность обеспокоиться о Салли в каждую их встречу. В прочем, он также не очень хорошо разбирался в физиологии её вида, а также не знал даже, к какому виду живых фантастических существ она принадлежат, а потому также, кроме всего остального, как-то не приходилось ему начинать этот разговор.
Это было в конце лета — поначалу, а потом плавно перетекло в золотистую осень, оказавшуюся теплее ушедшего только что сезона.
В конце концов Гендальф подумал, что Салли вредят её частые и долгие прогулки на открытом воздухе в чужеродной её озёрному организму среде. Но также Гендальф знал, что ни одна сила не заставит Русалку перестать поджидать его на старой скамейке у озера. А она просто забавно шевелила пальцами ног, вещая что-то рядышком о больших-пребольших озёрных окунях.
А вот это случилось в конце осени: Салли сидела на лавке, болтала ногами и ловила левой рукой дымные ромашки, но вдруг сделалась резкой и костлявой, как озёрный ёрш, и сине-кучерявой, как летние пасмурные тучи, и, широко и удивлённо раскрыв глаза, опрокинулась со скамейки в жёлтую траву.
Дыхание Гендальфа перехватило: и если не сильнее, чем у Салли, то точно в равной степени, и он ринулся к ней, но она остановила его всё тем же странно-грозным взглядом, которого он изредка опасался.
— Не думала я, что мои жабры отпустят нам так мало времени, — горько произнесла Русалка и пошевелила щёлочками на шее, будто выброшенная на берег рыба: — Но чему быть тому не миновать, и я хотела бы остаться с Вами, мой друг, подольше.
Здесь она закашлялась, и кашель её был похож на звуки, издаваемые разъярёнными орками. Гендальф нахмурился, и Салли пожала плечами в ответ даже как-то весело.
— Да, мои жабры, не терпят людского воздуха, но кого это волнует, если людским воздухом дышит такой замечательный нос‽
Волшебник грустно улыбнулся.
— Но я, однако же, думала, что сумею дотянуть до зимы и восстановить своё здоровье подо льдом… У меня есть просьба.
Она говорила всё так же непринуждённо, как и обычно, но с большими паузами, потому что была смертельно больна; но взгляд её горел удивительной решимостью и никак не подпускал к себе Гендальфа.
— Я хотела бы остаться с Вами навсегда. А потому призываю Ваш волшебный разум придумать способ прикрепить мою душу к этому миру и, в частности, к Вам, пока она ещё держится за это тело.
— Я могу… Я могу превратить тебя во что-нибудь, — в крайней степени нерешительности пробормотал Гендальф.
— Тогда превратите меня в то, что будет скрашивать Ваше одиночество, но и не окажется обузой в компании, — она поглядела рассеянно на остатки разноцветного дыма: — Например, в трубку.
В трубку, так в трубку: Гендальф нахмурил лоб и приготовился творить волшебство. Он произвёл какой-то чрезвычайно сложный обряд, подробности которого нельзя, конечно же, сообщать праздношатающемуся читателю, чтобы он ненароком не превратил всех знакомых в коллекции замечательных трубок. Над озером разлился зеленоватый свет, послышался запах табака, и вскоре на скамеечке осталась только одинокая фигура волшебника, как-то сгорбившаяся и осунувшаяся, бездыханное тело озёрной девушки да прекрасная тонкая трубка, от которой чувствовались какое-то удивительное сияние и звон.
Гендальф не знал, что делать с телом, а потому украсил его густеющим дымом (не решаясь пока что притронуться к своей новой трубке), обрамил его разными трапециями, сферами и ромашками, и просто кривыми завитками, разных размеров, цветов и формы. Почувствовав себя по-дурацки, он подхватил очень аккуратно трубку и удалился в лес.
И сколько же лет он не появлялся на озере?
До сегодняшнего дня.
Покуривая трубку, он глядел на гусеничные облака и погружался в туманные ностальгические воспоминания. Да, это было в ровно такое же лето, ровно так же у него подпрыгивает желудок, когда он касается губами своей трубки, и она отдаёт в его голову чем-то таким Русалочьим и дурацким, прямо как имя Салли.
Да, Гендальф никогда-никогда не бросит курить.