Летом в Турине тяжело — солнце с самого утра припечатывает улицы жаром, а после обеда их заливает душный смог. Зато вода здесь вкуснее, чем полная известняка Миланская, от которой чайник за неделю обрастает налетом толщиной в сантиметр. Конечно, далеко до горных родников, но все же…

Виола сидела у распахнутого окна, из сада пахло нагретой травой. Здание яслей было старым, с очень высокими потолками и толстыми стенами, которые оставались холодными даже в самую лютую жару. Поэтому и дети, и воспитатели старались скорее укрыться от солнца в темноватых коридорах с белыми отражениями окон в выглаженной до блеска плитке.

Шумная прогулка и обед остались позади, и теперь малыши спали. Виола читала книгу, слушая мерное сопение полутора десятка носов. В соседнем классе неспящие пятеро играли в тихие игры под присмотром Росанны. Неделя выдалась непростой, после смерти Лоренцо Виола никак не могла прийти в равновесие, а дети, ощущая ее уязвимость, капризничали больше обычного.

Маленькая Кристина, когда что-то делалось не по ее желанию, вставала перед Виолой и начинала выть на одной ноте. Причем безошибочно выбирала тональность, игнорировать которую никак не получалось. Виола терпела, сколько могла, а когда чувствовала, что начинает заводиться, звала помощницу и знаком просила отвлечь Кристину, забрать ее. Если малышку пробовала утихомирить сама Виола, та расходилась еще пуще, а с Росанной быстро успокаивалась. Виола пыталась копировать слова и интонацию помощницы, но даже это не помогало: Кристина чувствовала скрытый огонек раздражения и бунтовала. Виоле приходилось тщательно следить за собой, чтобы не вылить негатив на других детей.

После работы она поехала к центральной станции: нужно было обменяться посылками с Израилем через дальних знакомых, проездом заглянувших в Турин.

В коробке от матери лежала открытка с морским видом и логотипом израильской гостиницы, кунжутная халва для детей, тщательно обернутые в фольгу и целлофан баночки хумуса^[1] и пакет с питами^[2]. Свертки с «ношеной, но хорошей ведь!» одеждой — мама клала их всегда, хотя Виола просила ее этого не делать, не нагружать людей лишним довеском, не заставлять Виолу испытывать угрызения совести, отправляя очередную порцию старья в мусорный бак. В ответной передаче лежали сыры и колбасы, швейцарский шоколад, который, мама, конечно же, не съест, а положит под стекло в сервант, к другим таким же коробкам, неиспользуемым кофейникам с позолотой и шитым куколкам, которые всегда пахнут старым древесным лаком и, отчего-то, валидолом.

Виола простила ее. На расстоянии это всегда дается проще. Бартерный обмен создавал выгодную обеим сторонам иллюзию. Порой они подолгу разговаривали по телефону, иногда Виола даже не могла вспомнить — о чем, но спалось ей после этих бесед спокойнее обычного.

Карина все еще жила у родителей, как и ее трое внебрачных детей, периодически впадала в тоску и апатию, теряла очередную работу и просто сидела дома, а мать с отцом всячески баловали младшенькую, боялись лишний раз потревожить ее покой. «Все равны, но некоторые равнее»^[3]… Виола давно отчаялась понять, по какой схеме распределялась в ее семье родительская любовь. Старшая сестра, с которой Виола тоже держала связь, жаловалась, что теперь, за неимением средней, сама превратилась в подкидыша.

Приехав домой, Виола раздала детям гостинцы и приготовила нехитрый ужин из пасты с покупным соусом: на что-то более заковыристое уже не осталось сил. Она положила в карман сигареты, по старой привычке начала спускаться к балюстраде, но на половине лестницы вспомнила, что ее присутствие там теперь вряд ли желательно. Виола все же продолжила путь с намерением забрать оттуда свой стул и переставить к себе на балкон.

Дверь в апартаменты Виетти была открыта и приперта булыжником. Виола на цыпочках подошла к стулу. Пластиковую ножку у самого парапета крепко обвил плющ. Пришлось сесть на корточки, чтобы отодрать наглую ветку. Бесшумно сделать это не получилось: пластиковые ножки при каждом движении скребли по камню.

— Вы мне не мешаете.

Виола резко вскочила, едва не влетев головой в выступающий край парапета. Массимо Виетти подал ей руку, помогая удержать равновесие.

— Извините за шум, — смутилась Виола, — просто этот плющ… я хотела забрать стул. У вас нет секатора?

— Не знаю, — он неуверенно оглянулся, — могу найти для вас нож. Но вы мне не мешаете, — повторил Виетти, снова повернувшись к Виоле. — Если вы только из-за меня хотите сменить привычное место, не стоит. И я все равно скоро уеду.

Виола села на стул, закурила.

— Будете продавать? — спросила она, кивнув на дверь.

— Дом?

— Картины.

Массимо вздохнул, тронул влажный от росы парапет, глядя на улицу.

— Я еще не решил. Не знаю, чего бы он хотел.

— А вы?

— Я хочу домой.

Это прозвучало так по-детски жалобно, что Виола улыбнулась. Массимо смущенно взъерошил волосы.

— Не люблю города. Разве что в Ванкувере можно жить, и то не везде.

— Америка? — удивилась Виола.

Это звучало слишком далеким путешествием для типичного итальянца-домоседа.

— Канада.

Массимо сел в отцовскую качалку, положил локти на колени. Скрипнули плетеные ножки.

— Вы бывали в Канаде? — спросила Виола.

— Жил там. Пять лет. — Виетти помолчал, бросил на нее осторожный, изучающий взгляд и снова отвел глаза. — Уехал учиться, — решился продолжить он, — и работать. Немного во Франции, затем в Квебеке.

Виола слушала, медленно выдыхая дым.

— Я должен уладить здесь кое-какие дела. У отца остались неоконченные аукционы… Пожалуйста, приходите сюда, как раньше, если вам удобно, и не пугайтесь открытой двери, — он, наконец, прямо посмотрел на нее. — Вы меня не стесните. Приходится держать дверь ради сквозняка, тут все окна на одну сторону. Я работаю из дому, могу работать откуда угодно, я маркетолог. Папа говорил: «Верх пошлости», — криво улыбнулся Массимо и оттянул воротник поло. — Господи, я здесь задыхаюсь! Ненавижу Турин.

***

Первое утро маминого отпуска началось с разлетевшейся чашки. Какой дурак поставил ее на самый край?! Ах да, это был он сам. Перепрыгнув осколки на полу, Давид выскочил из спальни, на ходу натягивая джинсы.

— Где моя рубашка? Я вчера специально оставлял!

— Где-то там, — неопределенно махнула рукой мама, не отрываясь от книги. — Убери за собой, а то Ноа наступит.

— Не могу, я опаздываю!

— Ну здравствуйте, — подняла глаза мать, — Поставил бы себе будильник, встал вовремя…

Давид злобно промычал ответ — огрызнуться как следует мешала зубная щетка во рту.

— Где мои духи?!

— Понятия не имею, — фыркнув, отозвалась мама. — Можешь взять любые из моих пяти.

— Мама! — взревел Давид.

Он выскочил из ванной уже одетым, даже волосы успел уложить.

— У тебя гель на щеке.

— Cazzo^[4]!

— Тише, — шикнула мать, — что за выражения? Ты подмел в комнате?

— У меня автобус! Не буду я…

— Подмети, — свела брови мама. — Дольше спорим.

Пришлось вернуться и, шепотом ругаясь, убирать разгром.

Подбегая к остановке, Давид уже понял, что опоздал. Разноцветные кубики расписания, как обычно, не давали четкого ответа на вопрос — когда придет следующий прямой автобус, и придет ли вообще. Он добежал до трамвая и вскочил в подошедший — маршрут довезет его до половины пути, дальше можно попробовать сориентироваться с пересадкой или дойти пешком. Но он все равно опоздает к началу показа, придется извиняться и объясняться на входе — самое ужасное занятие! Но не пойти вовсе — совсем не вариант, он ведь обещал… А вот не надо было строить из себя крутого мачо, отказываясь от маминой помощи с подвозкой, а потом еще и переписываться с Фаллани до глубокой ночи!

Вчера близнецы помогали Рашель целый день: нужно было распечатать и забрать из типографии каталог, из другой — визитки, потом вручную вырезать и пришить к ним кусочки ткани, по негласному правилу студентов «все в последний момент» Рашель спешно дострачивала оставшиеся две модели… Когда они втроем решили, наконец, поужинать и посмотреть занятные ролики на Ютубе, умаявшаяся модельерша заснула прямо на коленях Мартино. Заро ушел домой играть, а Мартино остался лежать, не веря своему счастью и не дыша, писал сообщения, умоляя Паолу позволить ему задержаться у Фаладжи хоть ненадолго… может и до утра — нельзя же будить человека! Он клялся всеми святыми, что после станет помогать на кухне до скончания веков, например, до совершеннолетия, гулять с Нико и всегда убирать за собой кровать, но мать осталась непреклонна.

«Это же просто неприлично!»

«Да! Да! Вот именно, Иисусе!» — писал Давиду Мартино.

Давид хохотал. Потом чуть не плачущий друг переслал ему конечный вердикт Паолы, в котором фигурировало слово «дом» и три восклицательных знака. У Фаллани хлопали двери, слышались громкие голоса старших и возмущенные — младших, писк разбуженного спорами Анджело. Мартино заткнулся, лишь когда мать пригрозила ему запретить участвовать в завтрашнем показе.

***

Закрыв за сыном дверь, Виола снова с комфортом устроилась на диване и открыла книгу, но не успела дочитать и страницы, как из детской вышла сонная Ноа. Виола со вздохом отложила телефон на столик. «Отпуск»… одно название. Дети — это прекрасно, но порой так хочется провести хоть пару часов без них!

К счастью, скоро пришлепал босой Нико, желающий узнать, почему его утреннее послание подружке до сих пор не прочитано. С некоторых пор Паола помогала ему составлять выученные в саду буквы в слова. Нико старательно срисовывал написанное мамой на листок и слал Ноа. Дочь читать и писать ленилась, просила Виолу прочесть ей послание и задабривала друга переправленной в корзинке конфетой. После темпераментного выяснения отношений дети занялись постройкой крепости из тряпок и подушек. Все же здорово, когда они занимают друг друга.

Виола дочитала главу и какое-то время поколебалась между необходимостью что-то готовить и желанием заказать пиццу. В итоге вспомнились недавние траты, частично незапланированные, как обычно и бывает с детьми, впереди маячила оплата за коммунальные услуги… Виола уговорила себя отклеиться от дивана и направилась на кухню.

Звонок телефона застал ее чуть не по локоть в массе для кабачковой запеканки. Номер был незнакомым. Виола прижала к уху мобильник, постаравшись запачкать по минимуму, и сунула ладони под воду. В трубке раздался голос Рашель Фаладжи, из-за проступившего сильнее обычного акцента сначала было не разобрать о чем девушка взволнованно говорит, вернее, кричит в телефон.

Холод проник под кожу, взметнулся по венам, достиг сердца и ощетинился ледяными шипами.

— Что?.. — глупо переспросила Виола. — Где?

— Я не знаю где, — плача, отвечала Рашель, на фоне слышались громкие голоса близнецов и еще чьи-то, гулкое эхо стреляло прямо в висок. Забытых под включенной водой рук Виола уже не ощущала. — Он не успел сказать! И какая была машина… Только «Не трогай меня» и потом шум, будто… они дрались… Я не знаю! — она заплакала, раздался шорох, потом голос Розарио.

— Мы уже позвонили в полицию, сразу. Они сказали, что всё сделают… всё возможное. Они его найдут, Виола!

Телефон выпал и, прокатившись по доске для резки овощей, завис над раковиной. На металлических стенках запрыгали блики. Виола выключила воду, вытерла руки, взяла телефон. Села на пол.

Итак, Давид сел к кому-то в машину. Наверное, возле трассы. Торопился, боялся не успеть. Он разговаривал с Рашель в этот момент, наверняка, извинялся за опоздание. Человек в машине напал на него. Что было после — неизвестно.

Полиция сделает всё возможное.

Итальянская полиция. Ну да, конечно. Группа медленного реагирования с задержкой от полугода до шести лет. Но, конечно, они пойдут. Как только допьют кофе, так сразу и пойдут делать это самое «всё».

Сто двенадцать. А в Израиле было сто^[5].

Вежливые голоса.

— Sì, siamo stati informati.

— Sì, signora, stiamo lavorando.

— Ti chiameremo appena sapremo qualcosa^[6].

Тишина, тик-тик-тик-тик — сердце, а, может, часы. Наверное, женский голос у уха уже не фантом Фаладжи, а Паола. Близнецы позвонили и ей. Может, даже прежде Виолы. Мама — это важно. Да.

— Mamma, cosa c’e?^[7]

Это Ноа. Только губы не могут разомкнуться — мешают шипы. Расползлись по всему телу. Скоро пробьют себе путь наружу. Голоса нет. Ничего нет, только тиканье часов. Каждая секунда — круг ада. Это наказание. Такая извращенная месть чистых небес, отсроченная расплата. Что там написано в Священном Писании про детей и грехи родителей?.. А ведь если бы она не заставила убирать эту проклятущую чашку…

Чьи-то пальцы пытаются отнять телефон. Может, чтобы стереть кабачковую шелуху или капли воды. Но нельзя выпускать из рук предмет, до размеров которого схлопнулся мир. Он звонит очень громко, оглушает, бьет наотмашь, заставляя глотнуть воздуха. Руки дрожат. Но, не нажав кнопки, нельзя вынырнуть из ледяной, невыносимой неизвестности.

— Мам.

Что это за сипение, будто рядом треснула труба? Ни слова, все четыре языка бесполезны.

— Мам, все нормально, они меня домой подвезут, ну, carabineri, мы уже на проспекте.

***

Давид лежал на широкой маминой кровати и смотрел в лунный проем окна — никто не вспомнил о том, что нужно закрыть ставни. В спину уткнулась мама, под руками свернулась спящая Ноа. Мама не спала, он ощущал это. Мокрое пятно на футболке холодило кожу возле лопаток. А сам Давид плакать не мог. Не получалось. Только дышалось с трудом и немного подташнивало. А еще почему-то чувствовались мышцы в самых неожиданных местах — иногда подрагивали и все никак не могли расслабиться.

Тот мужик — то ли марроканец, то ли светлокожий суданец — понял, что совершил несусветную глупость, посадив в машину мальчишку, который в этот момент говорил по мобильнику. Осознав это, он перепугался и выкинул его в кармане трассы на Асти, забрав новенький телефон.

Давиду повезло, просто сказочно повезло. Только локоть ссадил об асфальт и чуть не схватил тепловой удар, пока шел вдоль дороги до встречи с патрульной машиной. Да еще на колене ощущались давящие точки, фантомный след чужих пальцев… Может, и правда то, во что верит Мартино — его спас ангел-хранитель. Правда, не совсем ясно, что католический ангел забыл у парня, который не очень верит во всякие «единственно правдивые» святые книги, еще недавно надевал на школьные праздники кипу^[8] и ни разу в жизни не принимал причастия в церкви.

Рука осторожно погладила его по груди: мама думала, что Давид спит. Он не стал ее разубеждать, стараясь дышать тихо и мерно. Луна переместилась за дом, окно потемнело. Запахло озоном, колыхнулся тюль — может, к утру будет дождь… Давид усилием воли закрыл глаза и мгновенно упал в темноту без снов и видений.

***

Виола проснулась очень рано. Осторожно раскрыла спящих детей — оба вспотели под одеялом, Ноа отодвинулась от брата на самый край, у Давида волосы прилипли ко лбу. Прошлась по дому, остановилась у раковины в кухне. Кто-то, скорее всего, Паола, прибрал беспорядок. Миска с тертыми кабачками стояла в холодильнике, затянутая пищевой пленкой. Доделывать запеканку нет сил, можно просто пожарить овощные оладьи.

Перед глазами стояло лицо сына — такое мирное, красивое. И эта светлая прядь на лбу. Страшно подумать, что кто-то мог трогать эти волосы, стиснуть в грубой руке, и… Лучше не представлять. Уже все кончилось, он дома и ничего не случилось. Волосы светлые, как у отца. Хорошо, что кроме красоты от Сергея ему больше не досталось ничего.

Виола пошла будить Ноа — если не накормить вовремя, она потом полдня проходит мрачная и сварливая. Дочери в постели не оказалось, как и в ванне, и на балконе. Уже спускаясь от Фаллани, которых разбудила своим стуком, Виола усмехнулась. Так задумалась о безопасности одного ребенка, что потеряла другого. Но страха не было: она уже знала, где найдет дочь.

Кремовый атлас старинного кресла в мелкий цветок блестел на солнце. Яркий луч выхватывал из сумрака загорелую детскую ногу и кусок страницы альбома. Ноа бросила взгляд на мать и улыбнулась. Осторожно перелистнула страницу, сдув в сторону кальку, которой были переложены листы.

— Прошу, не ругайте ее. — В проеме двери стоял Массимо. Виола впервые видела его улыбающимся. — Очень деловая синьора. Пришла, сказала точное название книги, которая ей нужна. Потом сама себе достала сок из кухонного ящика. Я и не знал, что у отца есть такое.

Виола прижала ладони к вспыхнувшим щекам и укоризненно посмотрела на дочь. Ноа вытянула губы, высасывая последние капли из цветной коробочки. Массимо рассмеялся.

— Они дружили с Лоренцо, — наконец, улыбнулась Виола.

Некоторое время слышался лишь шелест страниц.

— Я слышал, что вчера случилось с вашим сыном, — проговорил Виетти. — Не знаю, что и сказать, — он провел рукой по волосам. — У меня нет детей, не могу утверждать, что полностью понимаю. Но наверняка вам было страшно.

— Да, — тихо сказала Виола, опустив глаза. — Как никогда в жизни.

Солнце белило картинку, которую рассматривала Ноа: домик в окружении полей и кипарисов. Массимо подошел ближе, поправил штору, чтобы свет не бил девочке в глаза.

— Думаю ей бы понравилось у меня в Нибьяйе. — Массимо смущенно почесал бровь в ответ на удивленный взгляд. — Приезжайте летом, от ворот до моря полчаса на машине. Это не просто слова, — серьезно добавил он, посмотрев на Виолу. — Мне нетрудно, дом большой, а я нередко в разъездах.

— Помню, Лоренцо говорил, вы жили в кампании^[9].

— Да, когда я вернулся в Италию, купил себе дом. Старый и теплый, его продали вместе со сторожевой овчаркой, она очень добрая, — улыбнулся Виетти. — Я немного привел дом в порядок. Он мне сразу понравился. Там тихо. Старая Эльза, моя соседка, присматривает за собакой, пока меня нет.

— Спасибо за приглашение, — улыбнулась в ответ Виола. — Может, мы и правда летом выберемся на море.

В кармане зажужжал телефон.

— Мам, у тебя тут все сгорело. Я открыл окна.

Виола всплеснула руками:

— Я же выключала плиту! Ноа, бегом домой! — махнула она дочери. — Извините, мне нужно…

— Ничего, конечно, — стушевался Массимо, — Я понимаю.

Массимо Виетти походил на отца, только был более открытым и порывистым. Скорее всего, он сам не осознавал и не принял бы этого сходства. Стало понятно, почему у них не ладились отношения, да еще в отсутствии матери, которая могла бы сгладить острые углы.

Виола встречалась с мужчинами. Но, как правило, череда свиданий длилась недолго. Вначале она не понимала, отчего так, но со временем осознала: всех этих людей объединяла потребность в родителе. Виола подбирала их как сломанные игрушки, пыталась чинить — из сострадания, из желания помочь себе срастить собственные трещины, притягивала боль, которую можно вылечить. Своя от этого притуплялась.

Виола не строила отношений, а восполняла потребность утешить, укрыть крыльями. Лишь последний парень с Украины был другим. Тогда она впервые попробовала выбирать не сердцем, а разумом, но все равно ничего не получилось. Сначала она приводила их в дом, знакомила с детьми, потом перестала. Зачем? Ведь все кончится быстрее, чем они успеют привыкнуть друг ко другу.

Доверять полностью, раскрыться, расслабиться — непозволительная роскошь — немедленно схлопочешь укол в самое нежное место. Как наутро заставить себя подняться и снова быть сильной? Когда выработался лишь канал отдачи, брать трудно. Для этого нужна перестройка всей системы, не один день, месяц, год… И оно должно стоить усилий, иначе зачем?