Пустота с солью

Ойкава всегда был ярким и тёплым, ещё в детстве солнечные лучи мягко падали на его лицо, озаряя. Иваизуми всегда смотрел на него дольше положенного, любовался, и, видя улыбку на родном лице, улыбался в ответ. Ойкава всегда был красивым, что в младшей, что в средней, что в старшей школе — он никогда не менялся, улыбался, шутил, любил. И все вокруг любили его. Девчонки постоянно бегали вокруг него, дарили подарки и пытались завязать с ним отношения — как часто они перегибают палку в своём сталкерстве, до дрожи пугая и Тоору, и всю команду, когда в очередной раз парень находил у себя в спортивной сумке новые и новые подарки. После десятого раза было решено, что вещи Ойкава теперь хранит в зале.

Но каждая улыбка Тоору чередовалось от искренней до натянуто-наигранной, которые было невозможно отличить — даже Иваизуми, будучи знакомым с парнем с детства, лишь в средней школе начал замечать разницу. Ойкава прекрасно владел своими чувствами, глотая очередной ком в горле, по его щекам текли невидимые слёзы, а он отпускал всё новую и новую шуточку.

Команда привыкала к нему в начале, команда боялась его после — команда не различала и не видела всех подводных камней спрятанных в их капитане. Ойкава знал про всех всё, копался в чужих головах, манипулировал; не зная, как разобраться в своих чувствах и мыслях, он не давал опускаться на дно. Первогодки его любили, второй год уважал, а третий молча смотрел на очередную фальшивую улыбку и уже видел разницу.

Первыми и последними после Иваизуми, увидевшими нервный срыв Тоору, стали Маки и Матсун. Тогда они самолично вливали в горло капитана воду и успокоительные, пока Хаджимэ держал чужие пальцы в своих руках и мягко умолял Ойкаву посмотреть на него. Эти двое единственные, кто узнал другую сторону их отношений.

Ещё со средней школы за Ойкаву стало страшно — он выгорал. Выгорал постепенно, также постепенно умирая. Он кричал, хватался за свои волосы, тянул их в разные стороны, будто пытаясь вырвать, и плакал он тогда слишком много и слишком часто. Его силой приходилось оттаскивать от мяча, пинками выпроваживать из зала — тогда Тоору думал, что слушать других глупо, что каждый хочет помешать ему стать лучше, что каждый против него, что каждый хочет заменить его Кагеямой; тогда Иваизуми думал, что сойдёт с ума.

В тот злополучный день, в те ужасающие секунды, когда Хаджимэ лишь только увидел медленно поднимающуюся руку, полную силы и всей той ненависти, что копилась в нём месяцами — а может и целыми годами, — он сам не знает как успел. Рванул к Тоору на всей скорости, полный страха. Страшно было думать, что могло бы произойти, если бы он не успел, если бы не перехватил стальной хваткой руку, если бы Кагеяма не ушёл. Хаджимэ смотрел и не верил, Ойкава зеркалил его взгляд. Тогда Иваизуми не выдержал, ударил, что есть сил, надеясь, что в разуме друга всё, таким образом, встанет на свои места. Ойкава плакал, Иваизуми же было страшно. Может это и сыграло тогда роль: весь накопившийся страх, адреналин, боль и чувства глубокой привязанности, что оплетало тело, душило, тонкой нитью впиваясь в кожу. Тогда он не выдержал. Потянул руки к вороту парня, видя как Ойкава зажмурился, ожидая очередного удара, видел, как в удивлении расширились его глаза, когда чужие губы накрыли его. Иваизуми видел, чувствовал каждым миллиметром своего тела дрожь Тоору, его руки обвивающие шею, и приоткрывшийся рот, отвечающий ему на поцелуй.

В тот день их отношения полностью перевернулись.

С того дня Ойкава начал плакать тише, а все страхи прятать глубже.

И лишь Иваизуми знает, сколько чужих слёз впитывает его футболка.

Ну когда я буду счастлив,

Ну когда найду свой дом,

Ну когда же в этом мире мы останемся вдвоём,

Ну когда же будет денег мне на всё на всё хватать,

Ну когда я наконец смогу тебя поцеловать?

Третий год старшей школы можно назвать самым безбашенным, и Тоору думает, что ничто после его не переплюнет. Он пьёт успокоительные, как дышит, он каждый вечер сжимает зубами подушку, ногтями впивается в ладони — колено болит ужасно, до невозможности, рождая желание отпилить это ногу к чертям. Он кричит тишиной, захлёбывается слезами, до крови расчёсывает руки, и совершенно пропускает тот момент, когда Иваизуми входит в его комнату, перехватывает руки, прижимает к себе — который раз за прошедшую неделю.

Хватка у Хаджимэ сильная, он стальной броней покрывает его, защищая от всего мира.

— Ты будешь со мной всегда, Ива-чан?
— Конечно, кто, если не я, будет тебя защищать?

И он защищает всегда и постоянно, пусть многие фанатки Ойкавы и кидают презрительные взгляды в сторону аса, когда он в очередной раз даёт Ойкаве подзатыльник. Они не знают ничего про них — целый вагон и маленькая тележка тайн и секретов, скрытая за очередной улыбкой и шуточным пинком.

Они прячутся в кладовках и туалетах, Иваизуми прижимает к стене, целует глубоко, жарко, и Ойкава плавится под его прикосновениями. Отвечает так же жадно, впивается пальцами в чужие плечи, прижимаясь ближе, будто мечтая слиться с ним воедино. Они приходят в зал раньше всех, чтобы переодеться, чтобы никто не видел засосы и синяки на бёдрах Ойкавы, чтобы никто не вглядывался в расцарапанную спину Иваизуми, по той же причине они уходят последние.

Их дорога всегда одинаковая, они идут по одним и тем же тропам в сторону дома. Но у Тоору в одном месте играет, и он хватает Хаджимэ за запястье и тянет в тёмные переулки, в подворотню и улыбается так странно, так безумно, и Иваизуми подхватывает его настроение, ровняется с ним. Бродят они меж домов во тьме долго — домой возвращаются, лишь когда телефоны начинают разрываться звонками от родителей. Дома их ждёт нагоняй, но они лишь смеются, держат друг друга за руку так крепко, будто думают, что если отпустят потеряют навсегда.

Они вновь целуются, покрытые тенями ночи, и Ойкава думает, каким был бы поцелуй будь он ниже, или Ива-чан выше.

На каких-то выходных они собираются своей Гейской Четвёркой — как окрестили их компашку Матсун и Ханамаки, — и они честно обещают друг другу не пить, но они всего лишь подростки, мечтающие жить в американском фильме, а потому ночёвка, обещающая быть просмотром фильмов с миской попкорна превращается в непонятную ересь. Они кричат, смеются, танцуют под какую-то попсу, а заканчивают слезами и звёздным небом.

Родители Ойкавы приезжают лишь вечером воскресенья — если рейс снова не перенесут, — но тот с самого пробуждения мучает их уборкой, затянувшейся как раз до самого вечера, потому что они глупые и весёлые. Родители возвращаются всё же вечером: мама кидает хитрый взгляд на сына, на его друзей и слишком чистый дом, а отец лишь прищурив взгляд оглядывает Ханамаки и Матсукаву, хмыкает и уходит в комнату. Очередной пролетевший день чуть ли не в пустую, про уроки Ойкава вспоминает лишь после полуночи и, подорвавшись с футона, бежит к тетрадям и учебникам — завтра какой-то очень важный тест, и он ни за что не простит себя если напишет не на высший балл.

Иногда он задумывался, откуда же эта жажда быть во всем лучшим — так и углубился в психологию. Прочитал множество научных книжек и различных статей — сам с себя испугался, ведь столько времени он и на документалки про инопланетян не тратил, — и стал копаться в самом себе, но теперь более профессионально. В итоге от самого себя стало лишь более противно. Эта затея отошла далеко на второй план — зато очень помогла в поддержании боевого духа команды.

Любит он всё же копаться в чужих головах, а в своей не выходит, сколько бы он не пробовал.

Ну когда я перестану быть магнитом всех проблем,

Ну когда про нас с тобой запостят очень грустный мем,

Ну когда мы наконец-то сможем вместе поиграть,

Ну когда же ты заценишь мою стильную кровать?

Когда Ойкава успевает обзавестись связями в Токио Иваизуми упускает, но вот он уже сидит на автобусе и направляется в столицу.

— Ну не совсем в столицу, — говорит тогда Ойкава, — они живут в пригороде.

Он смотрит в окно, облокотившись подбородком на руку, другой переплетает пальцы с пальцами Иваизуми. Тот лишь тяжко вздыхает, кидает злобный взгляд на Тоору, щёлкает того по лбу, отчего парень дергается и ойкает, потирая больное место.

— Злой ты, Ива-чан, — дуется он, — и грубый.

Хаджимэ лишь ухмыляется, за сцепленное запястье тянет к себе, заставляя Ойкаву чуть наклониться и шепчет на ухо:

— Вчера вечером ты был не особо против.

Тоору вспыхивает мгновенно, отворачивается, накидывает на голову капюшон, пытаясь скрыть румянец, но руку не отпускает. Хаджимэ лишь тихо смеётся, придвигается настолько близко, насколько позволяют сидения. Ойкава кладёт свою голову на его плечо.

За окном расстилается, появляется и мгновенно исчезает красивый пейзаж, эстетика дороги и путешествий. Иваизуми не знает, сколько они будут в Токио — Ойкава тоже, ведь, когда всё знаешь неинтересно.

Дорога появляется и пропадает. Они будут вечность.

— Ива-чан, а ты меня любишь?
— Я только что отсасывал тебе в душевой кабинке, вопросы?
— Фу, какой ты неромантичный.

На остановке их встречают «Куроо-чистый-еб-твою-мать-кошак» и «Бокуто-блять-у-него-реально-совиные-глаза», и Иваизуми сразу всех предупреждает, что они ни за что не будут пить, потому что хватить, ему прошлого раза хватило. Ойкава на удивление соглашается.

Они бродят по улицам пригорода, болтают о какой-то ерунде, Ойкава дразнит Куроо, показывая свою лучшую — сволочную — сторону, гаденько ухмыляется, а Бокуто начинает смеяться с лучшего друга, потому что «вау, наконец-то хоть кто-то тебя переиграл и уничтожил». Иваизуми делает вид, что их не знает, но идёт рядом, потому что потерять Ойкаву худший из их планов.

Через полчаса он идёт и делает вид, что не знает их не один. К ним присоединяются «Ака-а-а-а-а-а-а-аши» и «Кенма-сволочь-убери-приставку-мы-гуляем». Зато теперь он знает, что не единственный у кого капитан-придурок и парень-идиот. На эти его мысли они втроём тяжко вздыхают.

Не долго они держаться особняком, потому что ещё через полчаса, они оккупируют детскую площадку, и пытаются поместиться в горку, которая явно не предназначена для их роста — только Кенме получается нормально с неё съехать, и всё оставшееся время он напоминает всем им об этом с гаденькой ухмылочкой на губах — и Куроо не знает, огорчаться ему на это или удивляться с того, какой у него всё же мерзко-прекрасный парень; Ойкава кидает шутку про то, что его не котом звать нужно, а крысой, после чего бегает по всей площадке от Тетсуро.

Они распугивают напрочь всех детей, и сами с себя после этого ржут. Ойкава искусственно надувает губы, жалуется в шутку, что он «вообще-то тут самый прекрасный и самый красивый, и вообще вы и пальца моего не стоите».

А вот Иваизуми стоит, потому они отбиваются от токийских, прячутся куда-то за дом, где Хаджимэ впечатывает спину Тоору в стену, а свои губы в его губы. Ему весело, ему хорошо, он счастлив и он видит, что Ойкава тоже — оттого лишь спокойнее.

Находят их спустя пять минут, Куроо сдержанно кашляет в кулак, а Бокуто удивлённо хлопает своими совиными глазами, а Акааши, ко всеобщему удивлению, достаёт телефон и делает фотку. Кенма отбивает ему «пять».

Через ещё час они нарушают своё же правило и идут покупать алкоголь.

— Всего лишь пиво, Ива-чан, — говорит Ойкава и уходит с другими капитанами к стенду с жестяными банками.

С представителями Токио, которые имеют мозг, Хаджимэ идёт за чипсами. Они долго спорят какие лучше взять, его успевают обфукать, когда он высказывается положительно в адрес крабовых чипс и, после очередного прилетевшего в него «фу», гордо и демонстративно кладёт пачку в корзину.

С тройкой полоумных — как их негласно объявили Кенма и Акааши, а Иваизуми лишь одобрительно покачал головой — они встретились у входа и поняли, что их очень сильно обманули, когда увидели в пакете бутылку виски.

Спрашивать как вообще им продали виски — о великий высокий рост — и откуда столько денег никто не стал, лишь тяжко вздохнув, кинули к ним в пакет снэков.

Решено было искать многоэтажку с открытой крышей. Они обходят пять домой и всё безрезультатно — идею решили бросить. Потому основались они на очередной детской площадке. Время переваливало за десять вечера, на телефонах — многочисленные пропущенные от родителей, на губах — счастливая улыбка, в руке — банка пива.

Им всего восемнадцать, они хотят веселья и приключений на несчастную задницу — не хотят грузиться и думать о проблемах. Над головой вечные звёзды и необъятная тьма. На губах счастливые улыбки. На лице Тоору она, наконец-то, настоящая.

Хаджимэ лезет рукой в карман куртки, достаёт новую, только приобретённую пачку и зажигалку — старую, купленную еще в прошлом месяце, колёсико который уже стёрлось, а газа почти не осталось, и чтобы зажечь кончик сигареты приходится приложить усилия.

Все, кроме Ойкавы — он в курсе небольшого секрета, — смотрят на него, как на сумасшедшего — таковым парень ощущает себя ещё со средней школы, — и начинают заводить ту шарманку, которую он всё ждал от Тоору, но так и не услышал.

— Даже ничего не скажешь?
— Не мне тебя судить, Ива-чан. 

Переночевать они решают у Куроо, отец которого на ночной смене. Про мать он молчит, остальные молчат тоже. Футоны расстилают рядом друг с другом, кого-то отправляют на диван, Куроо и Кенма занимают кровать. Бокуто выбивает себе и Акааши диван, перед этим несколько раз уточняя у связуещего точно ли не против тот спать вместе.

Иваизуми считает это милым, Ойкава шепчет ему тоже самое на ухо.

На футоне они ложаться максимально близко, переплетают пальцы рук — просыпаются в обнимку. Утро встречает их кофе от Куроо и оладьями на завтрак, на "камень-ножницы-бумага" решают, кто пойдёт в магазин за новым пакетом молока и сгущёнкой. Проигрывает Бокуто, но Акааши идёт с ним, в основном потому что, как он сказал, боится, что тот может потеряться.

Иваизуми с разрешения Куроо забирает в свои владения балкон, и выкуривает ещё одну сигарету, Ойкава стоит рядом, обнимает со спины, носом зарывшись в чужую шею, вдыхает столь родной и любимый запах, умоляя всех богов на свете, чтобы этот момент никогда не кончался.

По приезде они получают много криков от родителей и домашний арест.

Жаль, когда пройдут чувства у нас

Забудешь ты цвет моих глаз,

Забудешь песни той слова,

В которой пел я про тебя,

Один вопрос мучает день изо дня:

Ну когда же наконец разлюбишь ты меня.

Иваизуми спит, когда его телефон начинает разрываться от огромного количества уведомлений — пишет Ойкава, и Хаджимэ думает, что тому просто опять скучно ночью, ведь сон для слабаков, и потому просыпается он довольно неохотно. Но когда короткие звуки уведомлений сменяются мелодией звонка, он мгновенно просыпается и хватает телефон.

Ойкава не любит звонить, ему больше нравится печатать, он говорил, что так быстрее, да и его любовь к идиотским смайликам не используешь во время звонка. И если Тоору сейчас звонит, то дело очень-очень плохо.

Иваизуми отвечает на вызов, уже натягивая на себя толстовку, пытаясь в кромешной темноте отыскать джинсы. На том конце молчат. Спустя пару секунд он не выдерживает, и чуть злобно рычит в трубку:

— Ойкава?!

На том конце слышен всхлип. Хаджимэ мгновенно замирает, чуть ли не роняет телефон, хочет продолжить мягко, узнать всё, что только можно, придти, но его опережают. Голос Ойкавы отдаёт сталью, но в то же время разбитым стеклом, он чуть ли не приказывает в трубку, говорит жёстко:

— Забери меня, адрес я скинул.

Сбрасывает звонок.

Иваизуми быстро, как только может, накидывает джинсы, пытается тихо и в то же время быстро дойти до входной двери; накидывает на свои плечи куртку, засовывает ноги в кроссовки и выбегает из дома.

То самое большое количество сообщений оказывается лишь двумя с просьбой забрать и тем самым адресом, про который говорил Ойкава. Остальные видимо поудалял, а это не значит ничего хорошего.

Он мчится через переулки между домов, сокращая, как только можно, в руке телефон с вбитым адресом, потому что Иваизуми понятия не имеет, где это и тем более, как туда занесло Ойкаву. Ему страшно, ему до чертиков страшно. Тоору не берёт трубку и видимо вообще выключил телефон.

Хаджимэ бежит и боится опоздать.

Должно случиться что-то плохое, он это чувствует.

Напряжение витает в воздухе.

— Ива-чан, что ты будешь делать, если я умру?
— Ты не умрёшь.

Страшно даже просто подумать, что Ойкава мог натворить, что с ним могло случиться. Кто мог сделать его таким. Такой тон он слышал лишь в сторону Ушиваки, когда тот в очередной раз заводил свою шарманку про Шираторизава — тогда кулаки чесались, ударить его хотелось жуть как сильно.

— Ива-чан, что ты будешь делать, если я умру?
— Ты не умрёшь.

Страшно. Очень,чёрт возьми, страшно.

— Ива-чан, что ты будешь делать, если я умру?
— Умру за тобой.

Он прибегает к какому-то старому зданию, невысокому, этажа три. На крыше стоит Ойкава. Иваизуми боится отвести взгляд, будто стоит хоть на секунду закрыть глаза, и Тоору упадёт. Страх сковывает тело, липкими путами обвивая, пачкая кожу, пробираясь глубже.

Найти в себе силы очень трудно, как и сделать первый шаг — Ойкава видит его, он уверен, что видит. Ноги будто каменные, не сгибаются, тяжёлые, что сдвинуть невозможно, а взгляд неотрывно следит за парнем, стоящим на крыше.

Ойкава смотрит своим пронзительным взглядом, прожигая изнутри. Солнце больше не освещает его — теперь Тоору тонет во тьме луны. Холод света отражается в радужке его глаз, а на лице столько презрения — под ним Иваизуми чувствует ужаснейшую боль. Сейчас на Ойкаве самая слабая и самая наигранная маска.

Силы в себе он находит лишь с помощью невиданного чуда, бежит к открытой двери подъезда. Лестница кажется бесконечной, он пытается пролететь через неё, оказаться, как можно быстрее, рядом. Обнять, заставить поверить, что Ойкава Тоору не один, и никогда одним не был.

Он стоит на самом краю крыши, оборачивается, стоит услышать звук шагов. Стоит все так же на краю, лицо полностью скрыто тьмой и упавшими на лоб волосами. Иваизуми смотрит и пытается понять, что же не так в его образе, будто черты неправильные, нереалистичные, будто чужие. Лишь спустя секунды Хаджимэ понимает, что Ойкава дрожит, по его щекам текут слезы, и он еле-еле сдерживает рвущиеся наружу всхлипы.

Температура будто опускается ещё ниже, а кровь стынет в жилах.

— Тоору, — он зовёт его по имени, в такие моменты — очень глубокие — по-другому будто нельзя, — что случилось?

Ойкава молчит, лишь презрительно смотрит в глаза. На нём надета футболка, и Иваизуми думает, насколько же он замёрз, и дрожит ли он поэтому или всё же из-за истерики. На Ойкаву страшно смотреть — полное отчаяние и сломленность.

— И вот так всегда, — он кривит губы в злобной улыбке. — И вот так всегда, Ива-чан.

— Ива-чан, в какую бы яму я себя не зарыл, ты вытащишь меня?
— Тупой вопрос, Дурокава, конечно же, да.

— Ты всегда приходишь, когда мне плохо, — говорит он, всё так же не двигается — стоит на краю. — Ты всегда поможешь и успокоишь, — он делает паузу, что затягивается на чёртовых полминуты, он выжидает, он убивает взглядом. — Но тебе никогда нет до меня дела, если всё в порядке!

Его голос срывается на крик, смеётся он совершенно ненормально, закрывает руками лицо. Его опять переклинило — для него опять вокруг одни враги; и что вызвало всё это, знать страшно.

— Что за тупизм, блять, Дурокава, — Хаджимэ не выдерживает тоже, срывается на грубость, сжимает руки в кулаки. — Я. Тебя. Люблю. — по словам-слогам-буквам проговаривает Иваизуми, вкладывает все чувства в эти три проклятых слова, которым Ойкава ни разу не верит.

Продолжает смотреть с ненавистью, а после всё же не выдерживает. Садится на корточки, уткнувшись лицом в колени, начинает плакать — всё так же тихо, как и всегда, чтобы никто не понял, чтобы никто не услышал.

Чтобы никто не посмел жалеть.

— Кричи.

Одно слово. Иваизуми говорит всего одно слово. Он не знает, что оно значит в этот момент, что именно должен сделать Ойкава. Единственное, что кружит в его голове, заполняя собой всё пространство, это слово. Он знает лишь то, что это правильно, что это нужно — не только Тоору, но и ему самому. В последнее время стало слишком тихо.

Ойкава с того самого дня глотал противные слёзы, разрешал из глаз течь лишь солёной пустоте, а крики глушил до шёпота. Колючая проволока будто сковала его, обвилась вокруг шеи, впиваясь острыми завитками в кожу — разрезая её. По телу текли кровавые полосы, оставляя после себя ужасные следы новых ран. Тоору захлёбывался в этой противной липкой жиже, но продолжал себя топить.

— Никто не должен знать, никто не должен видеть, слышать, чувствовать.
— Один раз я уже не досмотрел, больше этого не повториться. Я обещаю.
— Я не хочу повторения инцидента с Кагеямой.

Всё ужасно, всё очень плохо. Всё так глупо. Так глупо.

Истошный вопль вырывается из горла. Он заполняет собой всю ту тяжесть тишины и их глупости. Ойкава кричит, кричит изо всех сил — он уже знает, уверен, что сорвёт себе голос, что завтра не сможет говорить. Но так, чёрт возьми, плевать. Он так устал держать всё в себе, всё скрывать — молчать, глотать слова и слёзы.

— Никто не должен знать.

Он до чёртиков устал от этого спектакля, что устроил сам. Тоору так давно запутался в сценарии своей драмы, он уже не знает куда ему идти, и что же ему делать. Всё так глупо и тупо, а вокруг какой-то сюр.

— Маки и Матсун помогут, Ойкава. Не бойся, они никому не расскажут.

Сильные, стальные руки, обнимают, прижимают к себе. Но теперь не закрывают от всего, не впитывают чужие страхи, чужую боль вперемешку с потоком эмоций и слёз. Всё то, что копилось годами, сейчас разлетается по ветру, растворяется, мешается со сгустком уличной пыли и шума.

— Я больше не хочу молчать.

Никогда у нас не будет всего, что хотим,

Никогда мы всю планету не облетим,

Никогда мне не быть моложе чем сейчас,

И никогда не забуду цвет твоих глаз.

— А теперь рассказывай, что случилось, и что за драмкружок ты устроил, — Иваизуми впихивает горячую кружку чая Ойкаве в руки и смотрит так, что Тоору сразу же делает несколько глотков.

Перекатывает вкус на языке — зелёный, он такой не любит, а вот Хаджимэ наоборот, только его и пьёт, — молчит. Минутные стрелки двигаются в своём темпе, отсчитывают уже десятую минуту часа ночи. Так странно быть тут в это время. Так странно чувствовать внутри настоящий покой.

С тем криком, с тем воплем — всплеском эмоций — ушла тяжесть. И дышать стало так просто.

— Я рассказал про нас родителям, — говорит Ойкава просто, сразу же пряча лицо за кружкой чая, отпивая горячую жидкость.

Иваизуми молчит — говорить тут нечего, — и не может понять. Всё так глупо — опять — и так сложно одновременно. Тупой вопрос «зачем?» вертится на языке, но Хаджимэ его так и не произносит. Тупо же.

— Что они сказали? — едва находится и собирается с мыслями он.

— Отец, как всегда, завёл шарманку про то, какой же я хуёвый сын, что я творю херню и делаю это просто, чтобы разозлить их, — он отпивает из чашки, — ведь они постоянно в разъездах и мне не хватает родительской любви.

На такое лишь вздыхать тяжко хочется. Отец у Ойкавы та ещё сволочь, и быть может — Иваизуми лишь предполагает, — что все те загоны и комплексы, весь этот «синдром отличника» у Тоору из-за этого ублюдка. Но думать об отце Ойкавы противно, и настроение портить он не хочет ни себе, ни своему парню.

— А Ойкава-сан?

— Молчала.

Это уже хорошо. Маму свою Тоору обожает до глубины души, и та любит его в ответ — и он знает, что им обоим ужасно больно из-за столь малого количества времени, проведённого вместе. Ойкава-сан любила в начальной школе ходить на игры сына — в средней было сложнее. Ойкава-сан вся дрожала и ходила чуть ли не с паникой, когда узнала про эту злосчастную травму — а после, уткнувшись в колени своего ребёнка,плакала и извинялась. Извинялась за то, что не уследила, что не увидела, не заметила. Извинялась за все свои ошибки. Тогда Иваизуми увидел их обнимающихся и плачущих в первый раз — в тот день они не отпускали друг друга даже по прошествии нескольких часов.

— Я устал молчать, — говорит Тоору. — Я постоянно подавлял эмоции, не разрешал себе вновь выйти из себя.

Он вновь отпивает из кружки — думает, что сказать дальше. Утыкается лбом в поверхность стола, чутка стонет, будто опять решается пролить слёзы.

— Я до сих пор думаю, что было бы, если бы не ты, — тихо говорит он, но твёрдо. — Я не хотел бы сделать Кагеяме больно. Я не хочу до сих пор, — с его губ слетает смешок. — Только, если это не волейбол.

Хаджимэ улыбается в ответ и смотрит в яркие глаза, начинающие светиться вновь.

— Я думал, что стоит мне опять спустить хоть чуть-чуть своих эмоций, как опять произойдёт, что-то похожее, — он ловит взгляд Иваизуми. — Но вчера слушать всё то, что говорил мой отец и молчать было нереально.

Ойкава говорит, продолжает говорить. Много. Он несёт какую-то ересь, говорит что-то по делу и нет. Говорит-говорит-говорит. За эту ночь он плачет ещё несколько раз — теперь не пустотой, покрытой солью, а настоящими слёзами.

Ойкава в средней школе выгорал. В старшей — сгорал. Этой ночью — сгорел окончательно. Сейчас — переродился в нечто новое, и, будто феникс, расправил крылья.

Всё это продолжается до самого утра — они даже не замечают, как солнце поднимается из-за горизонта, пока Иваизуми-сан не приходит на кухню и не застаёт их, разложившихся на столе, с переплетёнными руками. Хаджимэ тогда, даже не думая, говорит:

— А мы с Тоору встречаемся.

На что его мать лишь поднимает в усмешке бровь.

— Я знаю. Это сложно не заметить.

Иваизуми удивлённо хлопает глазами, и в шоке открывает рот.

— Отец, кстати, тоже. Если ты хочешь его с утра удивить — не получится.

Ойкава смеётся.

Под чуткими наставлениями матери Иваизуми парни идут в комнату Хаджимэ. Тут всё такое же, какое и было, когда парень ночью сорвался на ту чёртову крышу из-за звонка Ойкавы. Не снимая одежду, они падают на кровать.

Перед тем, как уснуть, Хаджимэ берёт с Ойкавы обещание, что тот поговорит со своей мамой.

Ойкава чмокает его в губы и обещает.