метаморфозы

— Типичный каблук, — Ацуши всегда приходило на ум именно это слово, когда он видел Дазая возле Чуи. 

С горечью он осознавал, что они всё-таки сойдутся и крайне тревожно относился к этому, зная, как Чуя может пострадать — Осаму, откровенно говоря, не лучший вариант для отношений вообще с кем-либо. Его характер подразумевал сложные взаимоотношения, регулярные ссоры, раздражение, отсутствие консенсуса и неконтролируемые ошибки. Но каково было его удивление, когда Дазай к чёрту сломал все стереотипы и ожидания: рядом с маленьким и субтильным Накахарой он превратился в послушного пса на поводке с преданными глазами и полного каблука, которого даже сложно было назвать терпилой. Казалось, что всё происходящее ему искренне нравится, и в таком положении рыжий эспер казался большим тираном, нежели Осаму, ведь Чуя часто третировал его, не стесняясь даже на людях, а брюнет молча пропускал это мимо ушей, выслушивая его претензии с таким видом, словно Чуя ребёнок и всё это несерьёзно. Он никогда не обижался. Разбирать их отношения со стороны было достаточно интересно, но сложно — никто не понимал их лучше, чем они сами. Чуя казался главным, и это действительно поражало — Осаму с его непокорством даже перед начальством, вечной ленью и препирательствами, беспрекословно слушался Чую, если надо, просыпаясь и в шесть утра, таскаясь за ним на край города, иногда срываясь на помощь посреди рабочего дня — такого с ним никогда не было, чтобы Дазай так самоотверженно жертвовал ради кого-то временем и силами. Верилось с трудом! Однако, на Накахару он всегда глядел, как на божество, по-прежнему будучи влюблённым по уши, словно ребёнок, а Чуе это, казалось, не нужно, он просто принимал его любовь. Но лишь им обоим было известно — Чуя главный на людях, Осаму серый кардинал. 

— С ним по-другому нельзя, — объясняется Накахара, складывая с важным видом телефон и папку в портфель. Он забежал в агентство на пару минут, и Ацуши завёл интересный разговор как раз об этой теме — кто главный. — если ему хоть немного дать расслабиться, он сядет на шею — Дазай ведь понимает, какое он дерьмо, и, если проебётся, я не буду бегать за ним.

— Это как-то… жестоко. — Накаджима достаточно скромный человек, морализованный до мозга костей, всегда старается говорить, что думает прямо. 

— Да, я в курсе, — эспер делает короткую паузу, поднимая на парня короткий взгляд с серьёзным тоном, — но Дазай точно, как собака, — подобное сравнение кажется очень метким, и Ацуши искренне верит, что Чуя знает своего парня и бывшего напарника лучше, чем кто-либо другой, — ему нужна строгость и твёрдая рука. 

Чуя, пускай, и делает вид, что ему плевать на Дазая, и случись что, он не сильно пожалеет, он не знал цены своим словам. Он его любит искренне, знает, что привязан, но не считает свои чувства настолько гиперболизированными, чтобы уподобляться Осаму и закидывать весь день парня сообщениями, звонками, бояться спать по-отдельности, вдруг, исчезнет, ходить хвостиком, начинать каждое утро с фразы «доброе утро, солнце», приносить различные подарочки — в общем, все эти сантименты, которыми оказался болен Дазай. Чуе это приятно, он натура романтичная, в некотором смысле падкая на мелкие нежности, но такая назойливость и временное недоверие выливается в показную чопорность и жеманность. Естественно, он тает от милых сообщений с идиотскими замечаниями «хочу увидеться поскорее», но даже этого слишком мало, чтобы искупить его бывшие прегрешения. 

Чуя допускает возможность того, что однажды утром он вновь один проснётся в холодной постели, а на кухне столе найдёт записку «прощай, так было нужно», как в тот день, когда Дазай покинул мафию. Ведь при всём своём сумасшествии и любви, Осаму оставался ненадёжным. 

Чуя знал на что способен Дазай, потому предпочитал держать его жестокость в узде и не давать слабины. Если на него не орать и не линчевать даже за мелочи, он потеряет вкус к жизни и перестанет стараться, Накахара уверен. Однако он не учитывал того факта, что даже самая преданная собака по-прежнему остаётся собакой, и в один день может укусить.

***

Единственный день, когда Чуя действительно понял, кто в доме главный наступил как-то мимоходом. Казалось, что не случилось ничего необычного, к тому же к своим провинностям он относился спокойнее, даже Осаму закрывал на них глаза, считая Чую непогрешимым — это было само собой разумеющимся. 

Дазай равнодушно окинул взглядом Тачихару, который глядел волком — естественно, все друзья Чуи его недолюбливали, скорее смирившись с тем, что у Чуи опилки вместо мозгов, и он вернулся к бывшему, но какое им дело? Обычно Осаму не был настроен враждебно ни к кому из мафии — даже Озаки вызывала больше уважения, хотя она-то и ненавидела Дазая больше всех, будучи крайне привязанной к Чуе. 

— Какого хрена ты приехал? — рыжий пьяно хлопает глазами пару раз, когда на улице видит Осаму.

— Поехали домой, — Дазай перехватывает его под руку, освобождая Мичизу от бремени нести пьяное тело своего друга. Накахара, когда напивался, становился реально невыносимым — обострённо стервозным и наигранно ласковым, два этих состояния сменялись со скоростью света, и непонятно чего ожидать. 

— Я не хочу! — парень топорно пихает Осаму в грудь, с трудом удерживаясь на своих двух, — у нас ещё корпоратив не кончился, не мешай мне отдыхать, — эспер переводит взгляд на Тачихару, что выражал полное безучастие — ему в целом плевать останется Чуя или уедет домой со своим пареньком, оба варианта были не очень. 

— Твой кончился, — он с силой сжимает локоть Чуи, удерживаясь от нелицеприятных комментариев в адрес его персоны, тянет за собой в сторону тротуара, чтобы дойти до такси. 

— Убери от меня руки. 

— Угомонись, — в лаконичной фразе прозвучало столько гнева, сколько Накахара ни разу от Дазая не слышал — его пальцы болезненно сжимали локоть, а взгляд холодный и равнодушный. Он бы никогда не стал устраивать скандал при людях, в душе называя Чуи нелестными словами, всё же приберёг запал до того момента, пока они не останутся вдвоём. 

Ни то Чуя вовсе обнаглел, посчитав, что, приручив Осаму получает карт-бланш на всё в отношениях с ним, ни то у Дазая не хватило терпения, он впервые начинает показывать клыки. Накахара ни разу не видел, чтобы Дазай при нём злился — его гнев был незрим для людей, а ненависть он скорее выплёскивал во внезапных порывах и убийствах, стрелял в трупы, снося вазы с цветами, швыряя технику, ломая ручки и карандаши, но лицо его и голос ни разу не менялся. Он не выкрикивал гневные слова, не угрожал, был спокоен, как маньяк и улыбался — Чуя даже ни разу не видел, как Дазай обижается на него, хотя, право, у него были поводы.

Алкоголь, ударивший в голову не давал покоя — Чуя бы ощутил себя невероятно виноватым, не будь он так упрям и не сжимай Осаму его руку так сильно, и при всём физическом превосходстве, комплекция Дазая компенсировала его мускулатуру, не давая рыжему выдернуть руку или хотя бы постараться сопротивляться — он даже ноги передвигал с трудом, почти не успевая.

— Я не просил приезжать за мной, — также нагло и недовольно выдыхает Чуя, поднимая голову.

— А я просил тебя завалить ебало. 

Дазай — такой добрый, отзывчивый и вечно нежный, что с Чуей обращался, как с хрупким хрусталём, впервые позволял себе прежний апломб, что разрушал с каждой секундой уверенность Чуи. Это так бесило — находиться в зависимости от кого-то. Ведь до этого момента кристально чисто и ясно было — Накахара сильнее и главнее! Ему плевать! Однако впечатление разбилось о жестокие скалы реальности, и рыжий эспер почувствовал раздражение ещё больше. Словно он вновь в подчинении у Осаму. 

— Садись, — брюнет открывает двери машины, подталкивая Накахару, как нашкодившего школьника. 

— Не приказывай мне, что делать. 

— Сядь уже. 

Слегка обижает и то, что Осаму сел на переднее сидение с водителем, оставляя Накахару сзади одного. При том ощущения вновь ужасные — словно он в чём-то жестоко провинился, когда прощение Дазая всегда служило ему доказательством, что делать можно всё, что угодно. 

По пути домой Осаму не проронил ни слова — а его молчание напрягло ещё больше, ведь как известно, в тихом омуте водятся самые страшные звери. Дазай был зол, и это можно было только прочувствовать в мелких деталях: вздохах, стальном взгляде, недовольном изгибе губ и решительно сошедшихся бровях, но только не услышать. Он и намёка не сделал на то, насколько он зол и что именно его взбесило, потому Накахара пребывал в неведении, что его ждёт: вновь прощение или решительное «заебал, я сваливаю», заставляя вновь потерять решительность. Но, нет, он точно снесёт всё, что тот ему скажет и даже не подумает ссориться вновь — Накахара не собирался ни за кем бегать или поддаваться на манипуляции. 

Когда дверь за спиной захлопывается, Чуя не успевает и рот открыть, чтобы спросить хоть что-то, как Дазай снова болезненно сжимает его плечо и толкает на кухню, сразу усаживая на стул с громогласным «присаживайся», однако в этой любезности столько яда, что Накахара поморщился. Внезапно Чуя впервые в жизни ощутил себя слабым перед Осаму, но он не дал этому мерзкому чувству овладеть им. Вот и доигрались — эта ссора уже была посерьёзней некоторых перепалок, в ходе которых в основном прилетало Осаму, а Чуя лишь выбирал, как будет «правильнее». 

Дазай быстро оказывается рядом, возвышаясь над эспером, упираясь рукой в спинку стула за головой парня — лицо его выглядело безразличным и уставшим, хотя глаза были такими чёрными, точно у лошади, пугая своей скрытостью и жестокостью. Кажется, Осаму тоже пил, но Накахара ни капли не понял юмора. 

— Что ты творишь? — Накахара, тут же складывает руки на груди, всем видом показывая, как ему плевать и вовсе не страшно. 

— У меня к тебе тот же вопрос, какого хуя я тебя в два часа ночи бухого домой тащу? — яд в чужих словах вонзился в сердце, вызывая бурю недовольства. Осаму достаточно грубо поднимает лицо рыжего за подбородок, усмехаясь как-то без веселья, не с насмешкой или издёвкой — с искренним презрением, — ты совсем ахуел? 

Кажется, опьянение быстро спало, стоило услышать мелкий упрёк, Накахара тут же убирает чужую руку, в душе выжигая те моменты, когда кто-то к нему грубо прикасался. Дазай, который прежде общался излишне высокопарно, сейчас матерился, как сапожник. 

— Уже не могу с друзьями выпить? 

— До трёх утра? — пальцы сжимались возле головы сильнее, и Чуя это ощутил почти физически, понимая рационально, что поступил плохо, но практически не понимал почему в этот раз Осаму так зацепило, — почему ты не отвечал на звонки? 

— У меня телефон сел. 

— Какая же ты дрянь, — после этой фразы у Чуи на щеках выступил неловкий румянец, ведь телефон его Дазай вытащил ещё возле штаба мафии, проверив, а зарядки там хватало, — значит, ты говоришь, что я идиот, бесполезный бездельник и просто ревнивый придурок с низкой самооценкой… 

— Я не понимаю, чего ты добиваешься от меня, — Чуя начинает с таким невозмутимым видом, словно его оскорбили уже тем, что заставили начать непонятный и неприятный разговор, но в душе он знал, что боится справедливого суда перед своими прегрешениями. 

— Заткнись и не перебивай, когда я говорю, — тут же грубо обрывает его Осаму, и это вновь ударило в самое сердце — Дазай, который никогда и слова плохого ему не скажет, боясь получить в ответ тираду оскорблений, внезапно снизошёл до такого жестокого обращения, — так ты вечно меня тиранишь по чём зря, а мне и слова сказать нельзя, когда ты намеренно меня игнорируешь и шляешься непонятно где непонятно с кем? У тебя вообще-то парень есть, можно было потрудиться отвечать на звонки. 

— Да ты заебал меня! — Чуя тут же вскакивает с места, готовясь прямо сейчас разразиться гневом, — мог я хоть один вечер побыть без тебя и не выслушивать сопли по телефону, как ты скучаешь? — но Осаму сразу же толкает его обратно на стул, наклоняясь к парню низко и придерживая одной рукой, — будто ты не флиртуешь с официантками и какими-то девками с работы… 

— Я тебе мешаю? — внезапно удивляется Осаму, и рыжему было страшно посмотреть своему парню в глаза, также как не нравилось продолжать этот разговор, но Дазай, словно услышав его страхи, поспешил их воплотить, поднимая вновь на себя голову Чуи и замечая, как от волнения его грудная клетка ходила ходуном. Внезапно рыжий понимает, что такой весомый гнев Осаму его отрезвил окончательно, и это помогло найти более менее адекватные аргументы в голове, — ты ужасный лжец, — он снова перебивает его и поднимается. — ты никогда не умел врать, но всегда это делал: ты врал мне, что не любишь, потом врал Коё, что мы не встречаемся, врал Тачихаре и всей Портовой мафии, что ненавидишь меня — и сейчас ты пытаешься обмануть меня, но мы же оба знаем, что я уже давно ни с кем кроме тебя не общаюсь. 

Дазай впервые был таким. Сперва могло показаться, что голос его не изменился, что усмешка та же и фразы дежурные — но у Чуи буквально замерло сердце, когда Осаму обошёл его медленно и стал сзади, вновь кладя руки на спинку стула. Самое главное — Накахара не знал, чем оправдываться, ведь не относился к происходящему слишком серьёзно. Как к игре, шутке, части правил, он даже не думал, что Осаму это могло так задеть… 

— Дазай… 

— Знаешь, я так сейчас тебя ненавижу, что мог бы убить прямо здесь, — руки его внезапно коснулись плеч, и рыжий вздрогнул — он знал. Да, Дазай мог, это единственный человек, который мог его убить, — легко свернуть шею или перерезать глотку, — Чуя словил себя на мысли, что он бы с большей лёгкостью вынес громкую ссору и скандал, чем холодный тон с пугающими фактами, которые чертовски давили на психику. Руки Осаму плавно переходили с шеи на голову, задержавшись на его волосах, поглаживая их больше нежно, чем грубо, — раздавить твою голову, как орех. Чтобы выкинуть из неё мысли, что любовь можно использовать как оружие.

И Чуе казалось, что он его убьёт — прямо сейчас. Обнулит гравитацию, потом выстрелит и даже не даст возможности спастись, ведь только в его руках Накахара дрожал, как осиновый лист, поджимая ноги и цепляясь обеими ладонями в стул, словно сидел не на кухне, а на самой высокой точке мира и боялся сорваться. Впервые такой страх обвил его, давая понять — Осаму позволял собой командовать, а не приручился. — И я бы это сделал, но ты так боишься… Я даже не знаю, что делать, — внезапно прозвучало это так обречённо, словно у них вовсе не было никакого выбора, а пальцы Осаму по-прежнему находились на его голове, — может нам всё-таки разойтись? У нас всегда всё идёт по причинному месту, может нужно перестать мучать друг друга?

Чуя представил, как они расходятся и тут же в голове его автоматной очередью пронеслось: «нет, нет, нет! Что угодно только не это!», почему-то уже представив, насколько одиноким и покинутым он будет себя чувствовать, если это случится. А вслух не мог произнести и слова. 

— Боишься? 

— Убери от меня руки, — на удивление голос Чуи не дрогнул, но он всё-таки собрал остатки самообладания, чтобы приказывать. Мир делился на управляемых и тех, кто управляет — Чуя уяснил важный урок, что будь он с Осаму управляемым, наслал бы на всю свою жизнь огромные беды. 

— Удивительно, — тихо шепчет Дазай, внезапно целуя его в макушку, — всегда поражался силе твоего духа — даже трясясь от страха, ты продолжаешь защищаться. Ты прирождённый воин. 

— Пожалуйста, иди нахуй, — внезапная смелость так наполнила его, что Осаму вновь переместил руки на его плечи, — я делаю, что посчитаю нужным, и, если тебе что-то не нравится, можем легко разойтись, разговор окончен, — за него явно говорит кто-то другой — Чуя осознаёт сказанное только спустя пару секунд. 

— Хочешь разойтись? — Отвали, я сказал, — внезапно он поднимается с места, уже не боясь, что его посадят обратно. Дазая это бесит ещё больше, и Накахара вовремя решил покинуть зону конфронтации, однако Осаму вовсе не собирался прекращать так быстро. 

— Я тебе вопрос задал. 

— Поговорим завтра. 

— Нет, сейчас, — он сразу же идёт следом за эспером — внутри буквально кипит, а грудную клетку сдавливает от злости и несправедливости, в коридоре он вновь ловит Чую за руку. 

— Да отъебись, я не хочу разговаривать сейчас, — Накахара сразу же разворачивается к нему, пытаясь выпутать руку из стальной клешни, однако Осаму мигом хватает вторую тоже и наваливается на Чую, схватив за талию и под колено, отрывая от земли, — Дазай, блять!

Квартира их часто слышала ссоры — громкие, долгие, порой бессмысленные и глупые, завязанные на пустом месте — слишком разные характеры и упёртость способствовали тому, они оба были, как два быка, сталкиваясь лбами и не думая отступать. Дазай поступал умнее, когда прогибался и уступал Чуе во многих решениях, извиняясь первым — ему было не сложно баловать Накахару, как маленького, любить и сносить все его капризы, он чувствовал себя невероятно счастливым удовлетворяя его «хотелки», однако Дазай больше всего в жизни ненавидел ложь, которую наоборот любил Чуя. Не умел врать, не умел притворяться, но так часто прибегал к этому, что нервы больше не выдерживали. Осаму не понимал, зачем врать о собрании, врать, что придёт пораньше, что телефон сел — Осаму и не хотел понимать, его это дико бесило, и за секунду из благородного и добродушного любящего парня он превращался в гарпию, беспощадную и бескомпромиссную. 

— Отпусти меня! — Чуя вполне был намерен даже укусить, если Дазай не поставит его на место, но внезапно Накахара падает на кровать, сразу же чувствуя, как его придавливает весом, и внезапно вся уверенность испарилась, ноги стали ватными, а желания сопротивляться оставалось всё меньше, — Дазай, прекрати. 

— Заткнись, — руки Осаму сразу же перемещаются на запястья Чуи, не давая тому возможности сопротивляться, — я хочу наказать тебя, а утром делай, что хочешь. 

Слова звучали страшно, от того также двусмысленно, заставив Накахару забыть и о ссоре, и об обиде. Он задерживает дыхание, когда Дазай наклоняется к нему ниже, слабо цепляя губы своими губами в неполном поцелуе, заставляя Чую поморщиться и отвернуться в сторону. Он по-прежнему хотел ударить его и свалить в гостиную, но Осаму не оставлял выбора, легко переворачивая на живот на мягкой простыни. От воспоминаний сердце Накахары вновь замирает — когда им было по шестнадцать, он ненавидел эту позу, также, как и ненавидел не видеть Дазая во время секса, а сейчас его поведение не просто задевало старые раны, но и в точности копировало чувства, заставляя испытывать страх и дискомфорт. 

— Дазай, — Чуя пытался взывать к чужой совести, но брюнет не собирался его слушать, грубо сжимая волосы и вдавливая лицом в кровать. У Чуи подгибались ноги — Осаму впервые вёл себя настолько несдержанно, удерживая его голову достаточно сильно, даже когда Накахара перестал сопротивляться, быстро стягивает с него штаны и заставляя приподнять бёдра и прогнуться в пояснице, не поднимая лопаток. Чуя чувствовал себя унизительно, но не настолько, чтобы это задевало — он скорее заслуженно получал по заслугам, однако таким идиотским способом, чувствуя, как пальцы Дазая с силой сжимают его бедро, раздвигая ноги — эспер краснел и даже был рад, что его лица сейчас не видно, ведь оно пылало от стыда и того, что грубые прикосновения его заводили даже сильнее. Дазай не опускался до поцелуев, не оставлял нежных прикосновений, лишь агрессивные и чёткие движения, не церемонящиеся и дающие понять, что брюнет настроен жестко, вовсе не на приятную беседу. Даже когда он потянулся к прикроватной тумбе, в которой он хранил всё необходимое, Дазай не разжимал пальцы, оставляя свою власть чистой формальностью, затем ухватившись за волосы и орудуя одной рукой — не давал Чуе пошевелиться самостоятельно, заставляя лежать почти неподвижно и иногда издавать глубокие вдохи. 

Обычно Дазай расходовал много лубриканта, возможно, даже больше чем требовалось, не щадя и не экономя особо — Чуе это льстило, а потом бесило, как и любая преувеличенная Дазаем забота, ведь он так сильно переживал о нём, словно Накахара не взрослый и самостоятельный человек, и сейчас всё было не так. Он выдавил немного на промежность, проводя по ней пальцами и вставляя резко сразу два, заставив эспера сразу же выгнуться, замычать и подогнуть ноги, сдерживая недовольный стон — не хотелось удовлетворять садизм Осаму своей реакцией. Однако Дазай всё-таки наклоняется к нему, кусая в шею слегка больно, грубо проталкивая средний и безымянный палец глубже, задевая простату, заставив поморщиться и невольно вздохнуть более звучно, ведь ощущение пальцев и зубов так ахуенно сочетались, что Накахара невольно выгнулся навстречу, постыдно пряча глаза в одеяло — ему так нравилось, когда Дазай действовал резко, что он почувствовал себя ещё большим извращенцем.

— Ах, — предательский стон всё-таки вырывается из груди, когда Осаму двигает одними фалангами, часто попадая в одно место, смешивая неприятный дискомфорт с чувствительным местом внутри. Он ощущает, как его голову отпускают, больше не придавливая к кровати, и дышать становится легче. Второй рукой Дазай быстро справляется со своими штанами, возвращается к рукам Накахары, удерживая их у изголовья кровати одной ладонью — его собственные руки всегда казались очень широкими по сравнению с ладошками Накахары, которые были более маленькими с короткими пальцами, однако не менее элегантными без выпирающих костяшек.

Дазай входит внезапно медленно, но уверенно, раскрыв рот в немом стоне с шумным выдохом. У Чуи буквально подгибались колени, хотелось одновременно его остановить и не останавливать, чтобы не уронить гордость, Чую буквально распирало изнутри от чувства наполненности, и того, что внутри горячий член Осаму — глаза заслезились, слегка поблёскивая, оставляя тело в полном напряжении. Накахара дышал куда чаще, хватая ртом воздух быстрее, пока Дазай не двигался, наблюдая сверху за тем, как намокли волосы Чуи и прилипли ко лбу — он аккуратно их зачёсывает пальцами наверх, а затем сжимает в кулак, слегка оттягивая и делая резкое движение — эспер выходит и грубо входит вновь, заставив Чую распахнуть глаза и раскрыть рот. 

— Д-д-азай, мать твою… — сглотнув, Накахара пытается повернуться к нему, вложив весь гнев в этот взгляд, но эспер тянет за волосы достаточно неприятно, размеренно и рвано начиная двигаться, вновь попадая членом по простате, заставив Чую закатить глаза и выдохнуть, — ах, ты… ты ужасен, — он не в силах сокрушаться на него за причинённую боль или резкость, ибо с каждым последующим толчком, Накахара чувствует себя насаженной на кол лягушкой, и это ощущение мешает нормально говорить. Словно в тебя засунули кучу взрывчатки, и ты в любой момент можешь взорваться. Дазай тянет Чую за волосы уже достаточно неприятно, заставляя подняться на локтях, второй рукой он сжимал его талию так сильно, что становилось больно, но Накахара так послушно терпел, словно теперь его приручили, и от этого становилось так стыдно, пока Осаму не выбивал новый стон и эспер не посылал всё к чёрту — ему было так хорошо, что на остальное становилось похуй. 

Однако кончает он достаточно быстро, даже не прикоснувшись к себе, невольно сжимаясь изнутри, заставив Дазая также громко промычать и выдохнуть в полустоне — однако так легко он от Накахары не отделался, продолжая трахать его столько сколько нужно было ему. У Чуи это вызвало ужасное дежавю с теми временами, когда им легко пользовались, однако и эти мысли он отбрасывал подальше, прикладывая усилия, чтобы удержаться на руках и не свалиться на кровать в бессилии.

***

Чуя на утро чувствовал себя вселенским дерьмом: хотелось блевать, хотелось плакать и не чувствовать тела, ведь укус на шее и на лопатке болели не хуже, чем поясница и синяки на талии, что уж говорить о заднице.

Вчерашнее, к сожалению, он помнил слишком хорошо — от того, как выёбывался на Осаму при Тачихаре, до момента, когда впервые понял, что Дазай не будет терпеть его вечно и тоже имеет свой предел, а тем более… Это вызывало вину. За своё поведение и странный способ примирения (однако, как выяснилось, крайне эффективный). О, при воспоминаниях о ночи бросало в дрожь и постыдную краску, Чуя впервые чувствовал в постели такую энергию — желания у обоих всегда было хоть отбавляй, однако такой напор, что прежде казался топорным и диким показался таким возбуждающим. Осаму точно просто зверь, когда надо. 

Он так контрастно обнимал его утром — контрастно с ночью, ибо сейчас Дазай обеими руками сгребал Чую в объятиях, будучи, видимо более уставшим. Накахара похлопал глазами, глядя на него и вновь покраснел, признаваясь — ему пиздец понравилось. Он, правда, не готов ради такого ещё раз выслушивать лекции на кухне в два часа ночи, однако побесить Дазая другим способом вполне можно.