В комнате было светло. 
Сквозь открытые шоги внутрь дул слабый прохладный ветерок, неся с собой снежинки и запах шиповника. 
Потолок казался смутно знакомым со всеми резными узорами на красивой бумажной лампе, свисавшей с него огромным нарядным шаром, но замутненное зрение не давало рассмотреть его полностью, оставляя лампу висеть ярким цветастым шаром, словно маленькое солнышко — яркое и теплое. Сейчас же оно не светило само, лишь пропуская сквозь себя тусклые лучи с улицы и преобразуя их, словно призма, в красные и желтые цвета. 
Теплые и приятные. Совсем не такие, как ветер с улицы, принесший мороз.
Футон казался слишком мягким, непривычно, но вместе с тем лежать в нем было истинным наслаждением — тело, жесткое после всего пережитого, уже и позабыло о подобном и ныне упивалось ощущениями в полной мере, не давая в голове возникнуть глупым бесполезным мыслям. Ничего сейчас не волновало — ни ветер, ни легкий морозец, ни пульсирующая тупая боль в глазу и животе. Лишь наслаждение то, что перекрывало даже острые приступы, схожие с острым ножом, входящим в тело и медленно водящим туда сюда в издевательстве.
С трудом ему удалось приоткрыть один глаз.
Он мгновенно закрыл его вновь, жмурясь от яркого света — и пусть лишь на мгновение увидел его, ему показалось, будто бы он ослеп, навечно. Столь ярким он был. Но через мгновение ему удалось повторить и это, и тусклые лучи с улицы и блеск снега виделись уже не столь невыносимыми. Второй глаз не открывался, но это было не важно — его сейчас это абсолютно не волновало. Сил даже повернуть голову не было, и все, что он мог, это смотреть краем глаза на улицу, в размытое видение сада и зелени, погрязшей в снегу. 
Слышался шум воды.
Одеяло казалось неподъемным, но он даже и не попытался сдвинуться с места. Где-то слева, в слепой зоне, раздавались другие шумы — и, в противовес шороху природы, они были иными. Громкими, резкими, отдававшимися каждым новым звуком глухим ударом глубоко в голове. 
На фоне шумел чайник.
Две девушки по телевизору ожесточенно спорили о чем-то.
Столь расслабляющее окружение: тихий стук ложки, бессвязное бормотание себе под нос, треск готовящейся яичницы, угуканье детского голоса — столь типичные для домашнего окружения звуки, что теперь казались ему совершенно чужими. Он не слышал их лет сто, и не должен был еще ровно столько же. Покровители его прогневались на провал и сослали в подземную тюрьму, туда, где он вырыл бы себе могилу. Это было его наказанием. Объявлением смертного приговора, где палачом себе он должен был стать сам. 
В голове было пусто. 
Ни единой мысли не витало там; лишь расплывчатые образы и воспоминания, не складывающиеся в единую картину. И стоило им пытаться сложиться в нечто целое, нечто большее, как в глазу отдавало резкой острой болью, словно кто-то ударял прямо по голове ножом, раскалывая на две половины. 
Двигаться не хотелось.
Думать не хотелось.
Существовать не хотелось.
Стоило отправиться в колыбель забытья, туда, где не было боли и тяжести навалившегося бодрствования. Туда, где было гораздо проще, чем сейчас — в безмятежный плен Морфея. Там будет проще, наверняка! Так ему верилось. Так ему думалось — та единственная идея, мысль, что сумел он сформировать в убивающем каждую клетку тела водовороте усталости, боли и душащего нежелания делать хоть что-либо. Ведь не делать — это так просто. 
Так легко.
Он закрыл глаза. 
Постепенно пелена в голове исчезала, позволяя воспоминаниям сложиться в полную картинку, блеклую и тусклую — такой, что полностью соответствовала настроению последних дней. Ах да, он уже и забыл. Что сумел выбраться из ада — тяжелым трудом, кровью и ложью, но всего на неделю. Сумел достать часть денег — но не все. Но то было лишь начало недели, начало его долгого пути к победе, той, что была уже так близка, давала почувствовать полный вкус свободы... Большая часть выигрышных денег была уже у него в руках, осталось совсем чуть-чуть, той половины его срока на воле будет более чем достаточно для этого. Уж в этом он был уверен.
От этой мысли стало легче.
Он выберется.
У него еще есть время, еще почти половина...
— ... и сегодня, восьмого февраля... 
Восьмое?
Звуки постукивания ложки по миске прекратились, и раздался шорох. Кто-то пискнул девичьим голосом.
Но разве сегодня восьмое? Еще вчера же было пятое, день, когда он обыграл Мураоку...
Внезапно, осознание настигло Ичиджо и ударило так резко, что он почти мгновенно распахнул глаза и вперился взглядом в потолок. Размытые, нечеткие, даже таких воспоминаний стало достаточно — о той ночи, о той бойне, о всем том, что тогда произошло. Подчиненный Мураоки, деньги Джунпея, нож — тот, что впился ему в плоть, воспоминание о чем ударило резкой волной. И он, ржавый штырь, что стал финальной точкой в истории той ночи, завершив ее грубо и точно. Большим кровавым пятном. И стоило воспоминаниям об этом вспыхнуть с новой силой, заставляя узел в животе сжиматься, как рана на глазу отдала новой вспышкой боли — еще более острой и резкой, отчего дыхание у него перехватило. Тихо застонав, Ичиджо крепко сжал зубы, чувствуя, как пульсирует рана на ослепленной стороне, там, где сталь оставила свой едкий след. 
Он не умер?
Разве он не...
Стук прекратился, заскрипели половицы. Что-то теплое и маленькое коснулось его лба и медленно провело нежной ладонью по нему, замерев на месте на мгновение после чего исчезло. Сам того не желая, Ичиджо с трудом раскрыл глаза, медленно, боясь что свет ударит вновь. И морщась от него, он мутным взглядом уставился вверх одним глазом — второй все еще отказывался открываться. И стоило зрению вернуться вновь, он увидел ее.
Молодую госпожу.
Оджун. Дочь Куросаки.
Она что-то пробормотала себе под нос, но он не расслышал, и стоило ей неспешно подняться и обратиться взглядом в слепую зону, как оттуда донеслось уже знакомое постукивание ложки по пластиковой миске. Чудной звук, забавный. Ни с чем не спутаешь. Потом раздался шорох ткани, и Оджун, подобно птичке, упорхнула прочь, скользя по полу носками. С трудом запрокинув голову назад, Ичиджо попытался было проследить за нею взглядом, но не успел.
От звука чужого — четкого — голоса он вздрогнул.
— С добрым утром. 
Преодолев затекшую шею, Ичиджо со скрипом зубов повернулся лицом к слепой зоне — там, где стоял Кайдзи. В фартуке и ободком на голове он выглядел крайне нелепо, а сковородка с чем-то воняющим горелым — вероятно, яичницей, воняло точно так же, он этот запах еще со времен молодости ни с чем спутать не смог бы — только придавала этому образу домашней хозяюшки лишнего идиотизма. Молодая госпожа стояла рядом с ним так спокойно, словно знали они друг друга довольно давно, и, привстав на носочки, Оджун перевесилась через руку Кайдзи и указала пальцем на пузырящуюся (судя по звуку) яичницу.
— А так и должно быть?
— А черт его знает, ни разу ее не готовил. Сейчас в книжке посмотрим.  
Телевизор продолжал вещать женскими голосами.
Перспектива отключиться и отправиться в глубокий долгий сон — потому что впечатлений для утра хватало с избытком — казалась Ичиджо не просто привлекательной, а едва ли не лучшим предложением, которое он слышал за свою жизнь. Но что-то, какое-то странное беспокойство, не давало ему этого сделать. И виной тому была не только ошибка вещания о восьмом числе, но и Оджун-сан, стоявшая рядом с Кайдзи около плиты.
Он знал это место. Гостевая комната в доме господина Куросаки. Он иногда ночевал тут, когда они работали до глубокой ночи. Но почему здесь Кайдзи? Что он тут забыл? И, еще интересней вопрос, почему тут был сам Ичиджо?
Это не имело смысла. Абсолютно. 
И, сжав зубы, Ичиджо вытянул вперед шею и с огромным трудом поднялся на локтях. Голова казалась свинцовой, и, мучительно зажмурившись от темных пятен в глазах, Ичиджо медленно покачал головой и севшим голосом сумел вымолвить лишь:
— Сегодня...
Слишком слабый голос. Он к такому не привык.
— ... какое число?
— А? 
Кайдзи замер с поднятой над сковородкой деревянной ложкой, и пока молодая госпожа всеми силами старалась остудить подгоревшую яичницу своим дыханием, он так и стоял, подобно истукану, после чего неопределенно пожал плечами и неуверенно кивнул.
— Ну... Восьмое. Кажется да. Точно, да. По телевизору же только что сказали. 
Кажется, суть вопроса была далека от него, а потому Кайдзи не предал особого значения этому. Удивительно — удивительно для Ичиджо, который не понимал, как трус, отсчитывавший каждый день, каждую минуту до своего последнего дня на свободе ради грандиозной игры так просто позабыл о времени. Впрочем, все могло оказаться куда более прозаично.
Ему было все равно. Это были не проблемы Кайдзи. И с этой точки зрения он был прав. Но, тем не менее... Заскрипев зубами, Ичиджо постарался мысленно абстрагироваться от резкой боли в животе и медленно сел, после чего предпринял еще более безумную попытку — ту, что не укрылась от взора госпожи Оджун. Та, заприметив это, дернула Кайдзи за рукав и бросила что-то ему, отчего тот прекратил готовку.
Резко он обернулся. 
— Ты куда вскочил?! 
— Ты что, не понимаешь?!
— Чего тут понимать?..
Кайдзи сказал еще несколько слов, но отчего-то их слышно не было. 
Ноги не держали, но Ичиджо крепко вцепился в стенку. Живот скрутило, но сейчас это было не важно, как то, что уже было восьмое число. Восьмое! Черт. Тяжело дыша, он во все глаза уставился на Кайдзи, что даже отложил сковородку с неудавшейся яичницей в сторону, не понимая, почему тот строит из себя полнейшего идиота. Он ведь все должен знать. Не дурак же он, наверняка же помнит, что долг был выплачен не полностью, осталась еще часть — и лишь один день для того, чтобы достать триста миллионов. 
В его-то состоянии, когда он даже сидеть не может, не говоря уже о нормальной игре...
Это провал. Конец. Он вновь проиграл.
Но Кайдзи смотрел на него без тени улыбки.
— Завтра уже конец, понимаешь?! Конец! А часть долга осталась, я еще не...
— Я же говорю, нет у тебя больше долга.
Раздраженно цыкнув, Кайдзи развернулся и вновь взял в руки сковородку с яичницей. Свободной рукой он мягко потрепал Оджун по волосам, пока та переводила беспокойный взгляд с Ичиджо на Кайдзи и обратно. Новую же попытку возразить он моментально оборвал:
— Я доплатил оставшуюся часть из своей заначки. 
Взяв в руки деревянную ложку, он попытался отскрести яичницу от сковороды.
— Теперь у тебя нет долга. Понял почему?
Ичиджо так и уставился на него, не веря своим ушам. Ноги едва не подвели его, но он удержался на месте, продолжая сверлить Кайдзи неверящим взглядом, будто бы все то, что он только что услышал — лишь сказка, миф, сказанный ради успокоения. Это звучало настолько глупо, настолько абсурдно, настолько... в его духе...
— Допла... тил?
Это невероятно.
Такого не могло быть. 
Эти деньги и те несколько десятков миллионов, что он занял ему в самом начале.
Кайдзи продолжал стоять около плиты, отдирая сгоревшую яичницу от сковороды, и рядом с ним внимательным взглядом пожирала это действие Оджун — словно ничего только что не произошло. И не потратил он несколько сот миллионов на едва знакомого человека, того, кто доставил ему столько проблем в свое время. Того, кто...
Но сейчас это было неважно.
Прошлое осталось в прошлом. Так сказал ему сам Ичиджо тогда.
— И не жалко?
Он даже не должен был спрашивать о подобном. Это было неправильно.
Но что-то внутри Ичиджо горело от ярости осознания, что победу за свою свободу  и жизнь он вырвал не сам, что этот человек, этот ублюдок, Кайдзи опять вмешался в его жизнь и переворотил все. Понятно, что сейчас он был не прав — потому что таким подаркам судьбы нельзя не радоваться. Дар свыше, не иначе. Он должен был слепо благодарить Кайдзи, но гордость встала поперек. 
— И ты отдал? Эти триста миллионов?
— Не считай мои деньги.
Резко ударив деревянной ложкой по сковородке, Кайдзи лишь покачал головой и тоскливо взглянул на вздрогнувшую от резкого звука Оджун. Вновь погладив ее по волосам, он медленно обернулся и вперился взглядом в Ичиджо, продолжавшего смотреть на него с долей недоверия. И, к огромному удивлению, он не выглядел раздраженным — лишь уставшим, словно этот глупый вопрос — «а стоило ли?» — терзал и его самого.
— Я отдал их потому, что захотел. Потому я сказал тебе еще тогда, что могу заплатить за твой долг. В тот день ты отказался, потому что мог и сам выиграть, но сейчас ты явно не в том состоянии, чтобы умничать и отказываться от моего подарка. 
Подумав, Кайдзи добавил:
— Деньги — это бремя. Я только рад отдать их на что-то полезное. 
— Но это же бред!
«Ну конечно это бред», — раздраженно подумал Кайдзи, вглядываясь в черту человека перед собой. Это и правда звучало абсурдно. Но ему было плевать на это, плевать на то, как это звучало, чем являлось, он просто сделал то, что захотел. Заплатил, выкупил человека, спас чью-то жизнь. Не наблюдал за очередной глупой смертью, которая стала бы лишь очередным темным пятном на его и не без того черной дороге в бездну. Прикрыв глаза, он медленно покачал головой.
— Я тебе никто! Просто проходимец! Почему ты мне помог?! Почему выкупил?! Это глупо, мы с тобой враги, и я...
Эти отчаянные нотки в голосе напоминали Кайдзи о том, как Ишида просил выкупить долг его сына. Эти страшные нотки мольбы спасти себя, но то же время осознание, что ничем Кайдзи помочь не может. И сейчас они столкнулись — вера в то, что свою жизнь может спасти лишь он сам, и осознание, что кто-то чужой вмешался и сделал это раньше. Вернув сковородку на плиту, Кайдзи неспешно направился к замершему на месте Ичиджо.
Конечно замершему. Тот и шага не смог бы сейчас сделать — сил не хватило бы. 
— Да мне насрать.
— О чем ты вообще говоришь?! 
Пора было прекращать это.
Кайдзи сделал то, что должен был — и, несильно, насколько мог, чтобы не побеспокоить рану, ударил его кулаком в солнечное сплетение. Зашипев, Ичиджо медленно поднял голову и уставился ему в глаза таким свирепым взглядом, что будь он здоров, Кайдзи был бы уверен, что живым бы он отсюда точно не ушел.
— Что... ты... ублю...
Но на большее его не хватило. 
Ноги подкосились окончательно, и Ичиджо тяжело осел в руках у Кайдзи, потеряв сознание. Даже такого слабого удара хватило, чтобы вырубить его, и, аккуратно поддерживая свою ношу, Кайдзи почти с упреком отметил, что с такими ранами надо смирно лежать и не выпендриваться. Он хорошо помнил, как дерьмово ему было после возвращения пальцев и уха на место, но то были несмертельные раны, так, лишь гнусное издевательство, и то он выполнял указания врачей полностью, пока не сбежал — а человеку перед ним пробило живот стальной арматурой. Вот уж где стоило думать о собственном здоровье. 
За всеми его действиями внимательно наблюдала Оджун — и, вернув несносного беглеца на место под одеяло, Кайдзи тяжко вздохнул. Пора было что-то с этим делать. Он на мгновение вгляделся в черты лица человека перед собой и прищурился, обдумывая что-то свое.
Выглядел Ичиджо просто отвратительно — по скромному мнению Кайдзи, о которой тот оповестил бы того просто обязательно, будь он сейчас в сознании. Волосы, свисающие на лоб, были мокрыми от пота и слипшимися, а сам он был бледен, словно известняк — абсолютно белая кожа, и лишь нездоровый румянец выглядел ярким пятном на этом белоснежном полотне. Он бы ни за что не поверил, что перед ним лежал тот же самый человек, который с таким воодушевлением выбивал из него все дерьмо пару дней назад, а намного раньше — забивал иглы под ногти. 
Поджав губы, Кайдзи отвернулся. 
— Оджун-чан, взрослым дядям нужно поговорить, — присев на корточки перед ребенком, он выхватил откуда-то из-за пояса конфету и протянул ее девочке, зажав в ее ладошку. — Вот тебе подарок, только Охико не говори, что этот дурак проснулся, хорошо?
И, кивнув, Оджун скрылась за шоджи, на последок лишь бросив хитрый взгляд на оставшихся в комнате. 
И они остались вдвоем. Наедине. 
Ветер с улицы продолжал нести морозец внутрь, и Кайдзи поежился — все же, он предпочел вернуться бы назад в свою пусть и грязную, но теплую комнатушку, а не торчать в роскошном доме, но в холоде. Но может, так и надо было. В конце концов, тут было не настолько и холодно, а он просто придирался, потому что за последние несколько дней изнывал от скуки. И пусть Оджун и была забавным отвлечением от всех проблем, он все равно ждал лишь одного, что утомляло. И сегодня это случилось. 
Спустя три долгих беспокойных дня.
Ичиджо открыл глаза — и в эту же секунду их закрыла жертва неудавшегося покушения Миеши. 
От него веяло лихорадочным жаром, болезненной дрянью, той, какую больше всего боялся Кайдзи в подземелье. Лежа на матрасе, крепко вцепившись здоровой рукой в одеяло, он ворочал головой и тяжело дышал ртом. Может, Кайдзи слишком сильно ударил его. Стоило быть помягче к тому, кто всего три дня назад сумел избежать столь близкого дыхания смерти.
Осторожно склонившись над ним, Кайдзи положил руку ему на лоб, запрокинул голову и, не долго церемонясь, столь же аккуратно запустил палец в приоткрытый рот. Когда чужие зубы сомкнулись на нем, Кайдзи мужественно сдержался, лишь пустив скупую слезу.
— Не пускай слюни на подушку.
— Не суй мне свои грязные пальцы в рот, — возмущенно зашипели снизу. 
Ну, жив. Огрызается даже. Значит, все не так уж и плохо.
Опустившись на колени прямо рядом с чужой головой, Кайдзи с усмешкой запустил пятерню в его волосы, как делал Оджун ранее. Так поступали с детьми, теми, о ком беспокоились, и впервые в жизни Кайдзи почувствовал страшную ответственность... Хотя нет, не впервые. Но именно такую, пожалуй, да. И не важно, что он услышит в ответ на это, некоторые вещи он делал потому, что хотел, наплевав на чужое мнение. Вся его жизнь из этого состояла — нарушений рамок других людей, тех, кто они понимали под собственным видением окружающего мира. Что тогда, в магазине, где он работал с Сахарой, что сейчас. 
С усмешкой взглянув на Ичиджо, что продолжал буравить его мрачным взглядом, Кайдзи медленно опустил взгляд на одеяло, которое тот продолжал сминать.
— Нога болит? 
Он помнил, что сказали ему в больнице — Миеши засадил туда нож, глубоко. Этому болвану еще повезло, что его вовремя довезли до врачей, некоторые умирали от потери крови из-за таких ран гораздо раньше. Осторожно протянув руку и положив ее на то место, где была рана, он аккуратно провел пальцем по нему, слегка надавив — сквозь одеяло он ничего не почувствовал, но лицо Ичиджо скривилось. Он крепко сжал зубы и вымученно улыбнулся.
— Просто дико.
— Я же говорил тебе не подниматься, — недовольно процедил Кайдзи, качая головой. — Радоваться должен, что жив остался, с такой-то дыркой в кишках, и что ногу сохранили. Сиди и не умничай. И выполняй предписания врача. А не то и правда сдохнешь.
— Уже слишком поздно, чтобы умирать.
Прошипев это, Ичиджо поднялся на локтях. Сначала Кайдзи хотел было вернуть его обратно, особенно после этого глупого героического подъема на ноги, который потревожил больную ногу, но все же не сказал ничего. Казалось, он едва держался в сознании, хоть и пытался вести себя так, будто ничего серьезного не произошло. Катившийся градом пот с лица, лихорадочный блеск в глазах и едва ли не посиневшие губы — это не то, как должен был выглядеть здоровый человек. Ну или хотя бы тот, кто не балансировал на грани потери сознания в любую секунду. 
— Тут рядом нет обезболивающего? Было бы неплохо...
— Опять? — нахмурился Кайдзи.
Ответом ему был недоуменный взгляд.
— В смысле «опять»?
— Этот твой приятель, Тенрю, мне все рассказал. Про то, что под землей ты тоже этим делом закидывался. Ты это, давай, прекращай. На одном обезболивающем долго не протянешь, да и много его жрать тоже вредно, — резонно заметил Кайдзи.
Этот парень, вместо которого вышел Ичиджо, оказался довольно забавным человеком. Ему было почти удивительно, что эти двое сошлись характерами, раз сотрудничали так долго. Тогда, в тот момент, когда Кайдзи рассказал о случившемся, Тенрю лишь посетовал и обещал заскочить попозже, из чего можно было сделать весьма простой вывод — что бы Ичиджо не говорил об этом парне, они явно не враждовали. Ну, по крайней мере сейчас.
— А-а-а, он уже на воле? — вяло улыбнувшись потрескавшимися губами, Ичиджо выдохнул. — Это хорошо-о-о... Но и я не полный идиот, даже если сейчас еле соображаю. Так что заткнись и найди его. Пожалуйста.
Последнее прозвучало весьма неожиданно из уст Ичиджо, отчего Кайдзи на мгновение оторопел. Он вскочил на ноги и побежал к сумке, в которой начал шариться в поисках искомого. Краем глаза он наблюдал за тем, что происходило сзади, и что ему очень не нравилось. Дожидаясь избавления от боли, Ичиджо протяжно выдохнул и оттянул прилипшую от пота к телу майку — и Кайдзи рассеянно отметил, что висела она на нем мешком. И без того тощий, сейчас этот придурок напоминал ему скелет. Впавшие щеки, резко выделявшиеся скулы — не это лицо здорового человека.
Кайдзи был так благодарен судьбе, что его путевка в ад ограничилась полугодием!..
— Забавная тут архитектура. Постель словно в ямке, — не в тему пробормотал он, отдавая упаковку. 
Уровень, где был паркет, и углубление в полу с мягким покрытием, словно ковром, где и лежал футон, и правда казалось ему несколько странным. Впрочем, на все была воля дизайнера. Молча пронаблюдав за тем, как кое-кто закинул пару таблеток себе в рот, он нахмурился, но ничего не сказал. Главное, что все закончилось, верно? А остальное... Он был уверен, что на поверхности жизнь станет легче и проще. В крайнем случае он всегда был готов помочь. В причинах своего подобного великодушия Кайдзи уверен не был, но все же...
Решив разбавить тишину, он пробормотал:
— Я тут недавно виделся с Миеши. Буквально на следующий день после инцидента.
В ответ ему ничего не сказали.
— Выбил из него все дерьмо, он даже не сопротивлялся. Кажется у пацана совсем крыша поехала тогда на почве проигрыша, а потом ты упал на железку, и его отпустило. Он очень извинялся... Хотя лично он тебе этого все равно не скажет, боится. 
— Плевать, — буркнул Ичиджо.
Откинувшись назад на подушку, он тяжело выдохнул и на мгновение прикрыл глаза. Пронаблюдав за ним, Кайдзи резко поднял взгляд на вход в комнату. Никто пока не приходил — значит, Оджун и правда ничего не сказала главной служанке о том, что их гость очнулся. Он до сих пор был немного удивлен тому, что очутился в этом месте не из-за каких-то грязных подпольных делишек Казуи, а потому, что навязался сам, но... 
Когда что-то коснулось его руки, Кайдзи вздрогнул и резко опустил глаза вниз. На него смотрел Ичиджо — и его единственный глаз мутным взглядом наблюдал за ним.
— Что ты вообще забыл у господина Куросаки дома? И...
Он прищурился.
— ... и что тут делаю я?
О да, хороший вопрос. 
Кайдзи неловко рассмеялся и потер рукой затылок. Он отвел взгляд в сторону, словно — не словно, так оно и было, на самом деле — эта история была настолько идиотской, что даже ему, этому придурку, было стыдно ее рассказывать. Помявшись, он все же начал:
— О-о-о-о, это немного глупая история. Мы когда притащили тебя в больницу, ты ж у меня чуть на руках не загнулся, я пиздец пересрался. Ну и сидел там в приемной. Представь себе, то еще зрелище: весь в крови, бледный, потный, даже Казуя не доебывался, хотя он в этом специалист. Ну и я вот сижу, жду, когда мне объявят о тебе что-нибудь, там, не знаю, когда очнешься или забрать тебя можно будет, и тут входит этот твой Куросаки. Я бы его и не заметил вовсе, если бы не Казуя, ну, думаю, ладно, пришел и пришел, по своим делам. А тут он мне выдает, мол, услышал о случившемся и примчался. 
Воспоминания об этом хорошо отпечатались в памяти Кайдзи. Казалось, он до сих пор чувствовал этот мерзкий запах крови у себя на руках, хотя медсестра впустила его отмыть эту дрянь с кожи — приехали они в больницу, принадлежавшую непосредственно «Тэйай», ту же, где когда-то давно пришивали ему ухо и пальцы. И ровно с осознанием этого Кайдзи понял, что не сможет долго находиться тут. В голове всплывало все неприятное, Сахара, Ишида, но он сидел смирно, дожидаясь, пока ему объявят хоть что-то. 
И то, что туда приехал Куросаки, стало для него огромной неожиданностью. Он и его верные цепные псы в темных очках вошли в помещение неспешно, словно жнецы. 
— То есть, выходит, какая-то крыса слила ему информацию о том, что случилось, и он приехал. Ну ладно, в общем, тоже не особо повод беспокоиться, пока он как не возьми, да не ляпни, что он твою бренную тушку забирает с собой. Казуя сказал, что меня в тот момент видеть надо было. Я естественно ему возразил не в самой вежливой манере, потому что хер знает, зачем он это сделать хотел. У тебя кусок долга все еще висит, а он из людей «Тэйай», ну я и подумал, что это чтобы проконтролировать тебя. Чтоб ты не сбежал. Ну я и разозлился, значит!.. Возмутился!.. Ор поднял, сказал, что никуда я тебя увезти не дам, во-первых потому, что ты едва живой был, какие перевозки, и во-вторых, потому что твой Куросаки — подозрительная морда. 
Сжав кулаки, Кайдзи угрюмо уставился в пол. Тогда люди Куросаки едва не избили его за подобную наглость, но их хозяин не позволил. И неизвестно почему. Может, его просто веселило подобное поведение, а может... Нет, вряд ли за этим скрывалось что-то адекватное. «Тэйай» не понимал подобную концепцию. 
— А он заржал в ответ и сказал, мол, какой я хороший друг. Я едва не разорался вновь, ну, типа, какие мы друзья, да? Ха-ха... Едва не убили друг друга, жизнь попортили, ты мне иглы забивал под ногти, а я тебе так слегонца жизнь поломал... Да? Ну? Не друзья же, нет. Да?
Казалось, Кайдзи переспрашивал скорее для личного спокойствия, и в ответ на все это Ичиджо выбрал самый разумный и ядовитый способ ответить на весь этот бред — он промолчал с постным лицом, стараясь не дергать бровью всякий раз, когда ему в лицо жалостливо заглядывали с мольбой в глазах сказать «да, это так» или «достаточно близко». 
Издав тяжелый вздох, Кайдзи запустил пятерню в волосы и покачал головой.
— Ну, в общем, он разрешил мне приехать за тобой сюда. До твоего возвращения под землю. А потом случилось то, о чем ты знаешь — я вспылил, потому что понятия не имею, как бы ты сейчас вернулся в этот гадюшник, и выкупил остаток долга. Вот и все. Ну вот, из полезного познакомился с Оджун-чан, такая-то малявка, ты бы ее видел!.. То есть, ты ее, конечно же, видел, но она такое творит, что даже у меня дух захватывает. А-а-а, ну и вот. Я тут в гостевой комнате торчу до тех пор, пока ты не очнешься. И я не смогу убедиться, что все хорошо. 
Подумав, Кайдзи добавил:
— И того парня я выкупил, как ты и просил. Который Тенрю. 
Вновь повисла тишина. 
Возможно, ответ вовсе не удовлетворил Ичиджо, потому как тот хмуро уставился в потолок с задумчивым видом, и Кайдзи прекрасно его понимал. По сути, это объясняло лишь его самого причину нахождения тут, когда как объяснения приезду Куросаки не находилось. «Он ж его начальник, да и в шахтах важничает, подозрительно все это. Разве не смог бы своего работничка увести, пока Хедо не смотрит?» — недовольно думал Кайдзи, ковыряя пальцем цветастое одеяло. Да уж. 
Все здесь казалось таким богатым и роскошным, что он чувствовал себя неуютно. Намного хуже, чем с Казуей, тот хоть пиздюком был, ему можно было выпендриваться шмотьем и дорогими вещами, что он, собственно, и делал, но для хозяина этого дома роскошь была не поводом кичиться, она была частью его жизни. И они с Ичиджо смотрелись тут явно не к месту. 
Покосившись в сторону уже упомянутого, Кайдзи нахмурился, заметив, как тот разглаживает пальцем бинты на пробитой руке. 
— Врач сказал, что ты счастливчик. Мог бы куска печенки лишиться и почки и сидеть всю жизнь на диете, но в итоге тебе лишь кишки порезали. Ну и нога, конечно. Что не отрезали. Я слышал, что такие раны до добра не доводят, мог бы стать калекой! Только ногу-то, в отличие от пальцев, не пришьешь. 
В ответ Ичиджо лишь раздраженно фыркнул и отвернулся, укрывшись одеялом с головой. 
— Да уж, такой-то счастливчик. Счастливчик бы не попал на шахты.
— Опять к этому вернулись? 
Пока одеяльный червяк ему не отвечал, задумавшись явно о чем-то о своем, Кайдзи принюхался и с подозрением покосился на продолжавшую стоять на маленькой кухоньке яичницу. Стоило ли избавиться от нее? Или съесть? Логика требовала первого, но если он выкинет яичницу, то следы его кулинарного преступления и неумения увидит Охико, и он наверняка будет ловить на себе ее хитрые взгляды. Да-да, те самые, какие она отвешивала ему ровно с тех пор, как он обязался самостоятельно готовить для себя завтрак, не пользуясь помощью прислуги.
Кайдзи вздрогнул, когда раздался ответ. 
— Нет. 
Помолчав, Ичиджо добавил:
— Знаешь, я тут вспомнил... Одну вещь, что я сказал тебе когда-то давно, — когда Кайдзи недоуменно вскинул бровь, он прикрыл глаза. — «Пусть прошлое останется в прошлом». Может, мне тоже пора его отпустить. Раз уж удалось выбраться.
— Звучит как хорошая идея. 
Не вечно же злиться на то, что не сбылось. Ему самому тоже стоило бы отпустить его, но сколько бы Кайдзи не пытался, образы ушедших из жизни людей по его вине продолжали преследовать во снах. «Дорога Храбрецов» стала тем мостом, что завершил его нормальную жизнь и стала дорожкой в темную, там, где царили кровь и деньги. Той ночью он перестал быть нормальным человеком. Той ночью...
Внезапно, он выпрямился. 
Не стоило думать об этом сейчас. Пусть прошлое и правда останется в прошлом — его не вернуть и не исправить. Стоило поразмышлять о том, что их ждет, ведь эту часть их собственной истории они еще в праве написать по-своему, так, как захотят сами, а не как возжелает этого судьба.
— Кайдзи, — внезапно, окликнули его снизу. 
Обернувшись, он внимательно вперился взглядом в Ичиджо, и тот, не глядя на него, бросил краткое:
— Спасибо.
Этого хватило, чтобы Кайдзи поперхнулся воздухом и покраснел до кончиков ушей, после чего в спешке и панике развернулся на кухню, решив влить неизведанно откуда появившуюся энергию в полезное дело. Вернувшись на кухоньку, он схватил стоявшую на плите сковородку и развернулся к Ичиджо. Тот смотрел на это действо безо всякого интереса, но с едва заметным недоумением во взгляде. 
— Ты будешь яичницу?
Кайдзи с сомнением покосился на сковороду.
— Правда, она немного подгорела, но еще съедобна. 
Ответом ему послужила достаточно краткая и лаконичная фраза.
— Говна поешь.
— Эй, грубо!