Пахло серой. «Как в аду», — Харли вспоминает старую книгу, почти что древний фолиант, который она нашла в библиотеке Готэма. Она стащила его и читала до ночи, прячась от мамы с фонариком под одеялом, ахая и ежась, ведь описания демонов и адских кругов не могли не испугать маленькую девочку. Горьковатый запах щипал нос, и Харли чихнула, поморщилась, испуганно прижала биту к груди. Она больше не маленькая девочка, но всë такая же впечатлительная трусишка.
Пахло огнем. Чуть приторным, удушливым ароматом горящего дерева, как когда горел особняк мэра. Харли улыбается, вспоминая — хорошая вышла шутка! А еще там был кисловато-прогорклый смрад резины, аромат плавящегося пластика, монтажной пены и запекшегося человеческого тела. Харли затошнило, а лоб покрылся испариной; смех булькнул в горле и пугливо затих. Иногда ее шутки чересчур смешные.
Она помнит строчки о мучениях грешников, которые в наказание за грехи плавают в кипяченых котлах и геенне огненной. Какие грехи совершила Харли? Ей бы не хватило и дня на подсчет.
Становится красным ботинком на дощечку пола, и та жалобно скрипит, будто кошке на хвост наступили. Харли ойкает, дергается, извиняется над дощечкой пискляво. Ржет, как идиотка, как школьница за последней партой. В нос бьет пылью и сырым, душным запахом спиленного дерева. Харли вдыхает до дрожи глубоко, чтобы с этим вдохом не выпускать наружу предательский смех. Он ведь обязательно ударится о стеклянные стены эхом и раскроет ее хитрый-прехитрый замысел.
По Данте кругов девять. Харли побывала на каждом, теперь проходит десятый. О нем не рассказывали в книгах, но Харли любит добавлять от себя. Даже если это глупо, неправильно. Не смешно. Но даже в собственной «божественной комедии» безумия ей страшно до мурашек, скользких пальцев на рукояти биты. Что бы сказал об этом мистер Джей?
Жаль, что он застрял на седьмом кругу.
Истерический смех вновь щекочет глотку, но Харли успешно сдерживает себя. Она тянет носом, как ищейка, и радуется немного, что когда-то искупалась в химии от Ace Chemicals: пять чувств после этого прокачались не хуже, чем у Супер-парня. Она помнит, как сразу после химического «крещения» Джокер принес ей золотой ошейник с насмешливой гравировкой «Пирожок», а Харли (ему на потеху) высунула язык по-собачьи, чтобы лизнуть прямо по красной улыбке. Джей утерся и сказал, что у Харли внутри головы опилки. Помада его пахла кровью и противно солила язык; ошейник пах железом и страданиями — ее и чужими. И Харли дышала всем этим так, словно от них зависела ее жизнь, а не от кислорода.
Харли тяжко глотает слюну и касается рукой голой шеи: ищейка давно ходит сама по себе. Харли бьет кулачком по голове и хихикает — не слышно опилок, мистер Джей, ты врал, бессовестно врал тогда (и всегда).
Пахло древесиной вперемешку с цветочной пыльцой. Харли вздрагивает, не веря, и будь она действительно собачкой, прижала бы уши. Нос щекочут знакомые ароматы леса, пряности и сласти природы: мокрый мох после дождя. Жухлая листва под ногами, которую сгребаешь в охапку и подбрасываешь ввысь в порыве счастья. Подосиновики и опята, что когда-то давным-давно малышка Харлин растаптывала толстыми ножками. Расколотые топором дрова, бросаешь их, - они мягко трещат в камине, а руки потом все в занозах. В сердце Ада давно не было так уютно.
Харли бодро ступает дальше. Заброшенная оранжерея не радовала ее прежде, но сейчас идти за ароматом чего-то уютного, доброго, Харли желала сильнее всего. Это намного лучше вони аркхемской камеры, острого запаха лекарств и жженых волосков после шоковой терапии. И лучше кровавого парфюма, которым щедро одаривал ее мистер Джей день за днем.
Ближе, ближе... к центру, сосредоточию дурмана, к сердцевине макового поля, что усыпило когда-то Элли.
К смерти. Или рождению.
Пальцы постучали по дереву биты в ритме «Jingle bells». Харли принюхивается — в древесный запах вплетается тоненький, почти неуловимый дух папоротника. Говорили поверья, цветок папоротника открывает его владельцу тайны мира, власть над нечистыми силами и дорогу в ад. Харли голодно облизывает улыбающиеся губы, идет дальше и да, ароматы становятся четче: расцветают пионами, львиными зевами, нарциссами и, ну а как же, — розами. Ох уж эти кроваво-красные розы.
Жизнерадостно перепрыгнув дыру в полу, Харли несется мимо обвалов стен, луж разбитого стекла и засохших кровавых разводов. Что-то скрипит наверху, пищит крыса и капает где-то отдали, где-то, где Харли только предстоит побывать; она почему-то знает, совершенно точно, что то не вода, а кровь. И счастливо улыбается.
Ногу обвивает чем-то скользким и холодным, воняющим обостренным чужими руками духом флоры, и тогда Харли ахает, выпуская наружу смех и воздух, а затем сразу же вбирает в себя душок тугого-живого стебля. Какого цветка? Харли морщит носик — роза. Предсказуемый подарок, но она рада ему, даже больше, чем золотому ошейнику. Даже когда шипы царапают кожу и по ногам стекает кровь. Свобода ищеек никогда не бывает долготечна.
— Рыжик, проказница, мне же щекотно, — задушенно шепчет Харли и приподнимает голову, чуть прикрыв глаза, как кошка, что щурится на солнце. Зрачок увеличивается, почти скрыв голубую радужку, а Харли издает мягкий писк удовольствия.
Запахи кутают ее в теплый кокон — уюта, желания, немного страха. Стебель змейкой сползает по голой ноге вверх, цепляется шипами за ремень шорт и обвивает талию. Кончик растения чуть блестит и, почуяв, Харли распознает химозную добавку, которой хозяйка оранжереи опрыскивает своих деток. Харли открывает рот и высовывает язык, довольно облизывая ядовитый стебелек, что подобрался уже к ее горлу и терзал шипами лицо. Глотает яд, будто то мёд, и радуется, что ее тело давно не поддается отраве.
— Приветствие затягивается, сладкая, — нараспев говорит Харли, зная, что ее слышат. Стебель сжимает ее тело и чуть дергает за один из белых хвостиков. Харли ойкает и улыбается: — Прости, я совершенно не умею ждать.
Растение крепче обвивает тело, двигается живо, медленно и как бы успокаивающе. Давит на старые синяки и царапины, скользит по кровавым разводам с ран от шипов, — властно, но нежно. Харли перебирает в пальцах листочки и закрывает глаза; по коже бегут мурашки с каждым движением душистого растения. Не слышит. Не видит. Лишь чувствует.
Нос щекочет запах хризантем, и о, она их ненавидит. Пирожок как-то раз принес ей целый букет, а когда Харли призналась, что у нее аллергия, отхлестал ее тяжелыми цветами по лицу. Харли жмурится сильнее и сопит носом. Всё в прошлом, — нежно смахивает листочек что-то мокрое с лица. И аромат хризантем пропадает, помещение заполняется нежной лавандой.
Харли дышит отчаянно, как в последний раз, как после нырка в воду, как после удушливых объятий Пирожочка. У Харли слетает с губ стон и смешок, у нее подкашиваются ноги. Бита падает на пол и гулко стукается о доски. Харли вдыхает поглубже; ее ресницы дрожат, приоткрывая белки закатанных глаз. Она запрокидывает голову, подставляя себя стеблю, и сжимает пальцами листочки — чтобы ее в ответ царапнуло также сильно.
— Харли-и-и, — раздается позади над ухом, совсем близко. Харли не пугается: она прикусывает губу и наклоняет голову на правый бок, прижимаясь теплой щекой к ледяной зеленой руке, по-собачьи любовно. Как издавна повелось. Ищейка не может без одобрения, сколько ни мани ее свободой; ищейка всегда ищет хозяина.
— Пэмми, не издевайся, — дурашливо хнычет, пока стебель тонким кончиком скользит по краю шорт и вскоре пробирается в белье. — Я думала, мы сперва, ну знаешь, кино посмотрим...
— Ты сделала, как я просила? — перебивает Айви, и голос ее — тихий шепот листвы на ветру — пахнет требованием. Свежесть леса одурманивала, как и аромат ядов, удушливый и сладкий, вплетенный в единую какофонию цветочно-убийственного парфюма. От этого запаха Харли застонала в открытую, бесстыдно широко раздвигая ноги.
— Я превратила домик мэра в груду угля, — усмехается Харли гордо, и острые красные ногти благодарно чешут ее за ухом — послушная ищейка, — так что, старый ублюдок больше не захочет срубать парк ради нескольких стрип-баров, или что он там планировал...
— Чудесно, мой прекрасный цветочек, — хвалит Айви, второй рукой лаская под подбородком. Харли чувствует, как стебелек растения, ведомый рыжим демоном, ласкает ее, почти невесомо щекоча клитор жестковатым кончиком. И она не знает, с чего больше приятно: с одобрения или прикосновений цветка.
Айви жадно вдыхает ее всю, без остатка: ее страх, ее возбуждение, ее воспоминания. Они соленые и горькие, совершенно не подходят «прекрасному цветку». Мятно-зеленый язык проходится по шее Харли, прямо по свежему синяку, оставляя бледный слизистый след, пахнущий алоэ. Синяк пропадает вместе с горькими воспоминаниями, а Харли блаженно улыбается.
— Я хочу награду, — бормочет Харли и хватает запястье Айви, поднося ближе к себе. Касается губами, языком, зубами. — Правда, сперва мне стоит принять душ, а то от меня несет трупом дочки мэра.
— Ты пахнешь идеально, Харли, — колдовски шепчет Памела, зарываясь в белые волосы пальцами, тянет к себе, чтобы опустить губы на чужой приоткрытый рот; ее дыхание пахнет мятой, а язык скользкий и сладкий, от чего Харли стонет прямо в рот Памеле и жадно целует в ответ; но довольно скоро отстраняется. — И какую же награду ты желаешь?
— Голова Бэтси на блюдечке — не слишком вредно для фигуры? — невинно спрашивает Харли и хохочет. — Ладно-ладно, вообще-то, я вегетарианка...
— Ха-арли, — закатывает глаза Айви на нелепую шутку, но уголок губы предательски кривится в улыбке.
Харли подается тазом навстречу стебельку и дрожащими руками расстегивает ремень шорт. Тяжелая бляшка бьется об пол и Харли небрежно отшвыривает ремень ногой; расслабляет мышцы, падает в объятия цветочных ароматов и в объятия Айви. Зеленый палец наматывает красный кончик хвостика, тянет; Харли нетерпеливо кусает полную губу, закатывает глаза, когда растение склизким холодком пробегает по горячей промежности. Кончик стебля скользит меж половых губ и подбирается ко входу во влагалище, отчего Харли грязно ругается и истерично хохочет.
— Рыжая, я, блять, клянусь!..
— Тш-ш, — испещренная прожилками рука сжимает горло, несильно, но так, чтобы заставить замолчать. — Подожди немного, лепесток, и я сделаю всё, что ты захочешь.
— Я ненавижу ждать, Пэмми! — капризничает Харли и стонет, когда ее ласково целуют за ухом и холодной рукой гладят живот. — Я ненавижу, когда со мной играют! Ш-шутка несмешная, когда смеется только один!
Айви не отвечает. Мягкий лавандовый аромат сменяется на розы, и его так много, словно кто-то рассыпал несколько тысяч красно-розовых бутонов, надушенных искусственным ароматом поверх природного. Во рту набирается слюна, а низ живота приятно тянет от одного только запаха. Харли слышит скрежет каблуков: ноги не слушаются, и если бы не поддерживающие тело растения, она бы свалилась на пол и вряд ли смогла встать.
Тело Айви, нежное, но холодное словно цветок подснежника, распустившийся из-под слоя снежинок, прижимается сзади. Оно пахнет как-то иначе, не человечески, слаще, но Харли готова целый день дышать одним этим запахом, лишь бы никогда не прекращать ее десятый круг ада. Пальцы Айви гибкие, они везде: грудь, живот, шея, бедра. И стоит им оказаться за резинкой трусов, касаясь влажных складок вместе с ведомым силой Айви стеблем растения, Харли вздрагивает и больно кусает себя за щеку, покуда ее тело простреливает удовольствием.
— Маленький цветочек, стоило подождать совсем немного, — усмехается Айви, вытащив руку, чтобы коснуться рта Харли пальцем. Властно надавливает на полные губы арлекина, и та не смеет перечить. Почувствовав запах собственного возбуждения, Харли неопределенно хмыкает и обхватывает губами холодный палец, нежно посасывая. Рука снова оказывается внизу, мокрый палец начинает чуть выше клитора и осторожно опускается; Харли довольно хнычет, мечется в зеленых путах, тряся хвостиками. Смеется.
— Рыжик, это... так круто, но... Я хочу полный пакет услуг, — она тянется руками назад, желая потрогать Айви, но та свободной рукой вновь предупреждающе обхватывает горло Харли и сцеловывает недовольный стон с полных кровавых губ. — Какая ты... жадина!
Цветочный аромат усиливается, впитываясь в каждую пору на коже, и не дает ей больше говорить. Харли тяжело дышит фиалками, розами, мятой и папоротником; приоткрыв рот, пытается концентрироваться на чем-то одном: стебле, что медленно вошел в нее, ужасно мокрую и готовую, руке Айви, ласкающей клитор, или на запахах оранжереи во всех их неисчисляемой многогранности. Но ощущений слишком много, и Харли тонет внутри них, как тонула в чане химикатов, как тонула под градом ударов мистера Джея, в душащем облаке дыма. Она находится в эпицентре ада, в сердцевине огромного цветка, приближающего ее погибель.
И ей всегда будет этого не хватать.