Задыхаясь

Кэйа сгибается пополам, держась на ногах только из-за того, что успел привалиться к стене, и задыхается, заходясь беспомощным кашлем, впервые за всё время настолько сильным.

Невероятно премерзкое ощущение. Словно он пытается выплюнуть собственные легкие, и с каждым разом те поддаются всё охотнее. А в горле что-то словно застряло поперек, накрепко и упрямо — но сколько ни кашляй, ничего не меняется, и это чувство не проходит.

«Да в этом нет ничего серьезного», — заверил, рассмеявшись, он ранее тем же днем Джинн, обеспокоенно вызвавшуюся проверить его состояние, раз его легкий кашель то и дело прерывал его слова последние несколько недель, отказываясь проходить. Она не обнаружила ничего необычного, и Кэйа позже завернул вечером после работы в «Долю ангелов», присел за барную стойку, привычным жестом заказав то же, что и обычно, расстроился немного, что Дилюк сегодня не играется в бармена с самым неприветливым взглядом на свете, привычно закашлялся, на что уже никто не обращал внимания, зима ведь, а он опять нараспашку ходит, сам напросился, а затем понял, что вот-вот станет еще хуже. Только успел бросить на стойку какую-то монету, не допив вино, и ринуться из таверны прочь, не позволяя никому увидеть себя в таком состоянии.

Хотя бы удалось завернуть в темный переулок рядом с «Долей», очень знакомое место, где он не единожды бывал, когда перебирал алкоголя, и невероятно раздражал этим чистоплотного хозяина таверны, сотню раз сказавшего ему не напиваться так в его заведении.

Если в любом другом, то, значит, тот не против.

Против, конечно, но конкретно в этот момент, когда мысли наползают только мрачные и тревожные, в это трудно продолжать верить.

Кашель резко усиливается так, что Кэйа поспешно опускается на землю, чувствуя, что иначе рухнет на нее из-за едва державших его ног, и прижимается боком к прохладной стене здания, не обращая внимания на камни, впивающиеся при каждом еще никогда не бывшем таким сложным вздохе в кожу.

Сколько это еще будет продолжаться?

Кэйа терпеливый, он капитан горстки рыцарей, в конце концов, но тут даже его терпение подходит к концу, так же как и его силы, тающие непривычно и неожиданно быстро. Он в последние дни чувствовал себя намного хуже, чем обычно, но не до такой же степени.

Не то чтобы он мог что-то сделать против этого кашля, тот был посильнее охотника руин.

Он задыхается и не видит выхода.

— Весь беспорядок, который ты здесь учинил, ты сам и приберешь, — раздается за его спиной раздраженный голос, и Кэйе было бы достаточно одного-единственного слова, чтобы узнать его холодного владельца. Опять ушел играться в героя, а теперь наткнулся на ужасного нарушителя?

Пусть Дилюк презрительно хмыкнет и, не узнав в темноте его сгорбленную кашлем спину, уйдет, приказав своим работникам заняться этим, пусть только уйдет, и Кэйа как-нибудь найдет способ подняться на ноги и сбежать. Он уже даже не кашляет. Правда, и не дышит тоже, только хрипит как можно тише и пытается ухватиться рукой за стену и встать с земли.

Никому нельзя видеть его в подобном состоянии, а ему и подавно.

Голова кружится то ли от слабости, то ли от нехватки воздуха, неважно, от чего именно, но даже если он и успел подняться немного, то всё равно рухнул обратно на землю, судорожно хватаясь за одежду в районе груди, чувствуя, как в ней жжет так, словно по нему попали огненной стрелой.

Сегодня точно не его день. Потому что Дилюк, уже собравшийся уходить, замечает его отчаянно сверкнувший в ночи глаз бога, и останавливается, узнавая.

— Кэйа? — удивленно спрашивает тот, и это хотя бы не ставшее привычным «сэр Кэйа», но всё равно оставляет желать лучшего. — Я ведь говорил тебе не напиваться до такой степени…

Идет вперед, и с каждым его спокойным шагом рыцарь всё больше стремительно тающих сил вкладывает в то, чтобы подняться, но безуспешно, и сухой кашель снова начинает раздирать его горло.

Дилюк зовет его по имени снова, теперь совсем близко, и Кэйа резко меняет план действий, пытаясь хотя бы вытереть дрожащей рукой все выступившие слезы, отвернувшись к стене, уставившись в нее невидящим взглядом.

Когда тот, помедлив, осторожно кладет ладонь на его спину, спрашивая, что произошло, не подавился ли незадачливый посетитель его таверны, Кэйа яростно мотает головой, не желая получить по спине чересчур мощный удар, и кашель наконец отступает, и можно кое-как, но всё-таки дышать, пытаясь привести голову в порядок.

Себя бы в порядок как-нибудь привести.

Дилюк неожиданно берет его за плечо, пытаясь развернуть к себе и взглянуть в лицо, и рыцарь желает этого сейчас меньше всего на свете, а тот растерял свое право помогать и поддерживать в трудные моменты четыре года назад, когда наградил его парой ожогов и заявил, что отныне они друг для друга чужие люди, так что Кэйа не только не позволяет себя повернуть, но и отпихивает того, вкладывая в толчок все оставшиеся силы. Не то чтобы каменный потомок Венессы это хотя бы заметил.

Их разница в силе беззвучно выводит его из себя.

— Я в порядке, — выдавливает Кэйа из себя и искренне удивляется, что у него вообще получается говорить. Но после сцены с кашлем этот хриплый до больного голос звучит не слишком убедительно, и Дилюк недоверчиво хмыкает. — Можешь идти геройствовать в другое место.

— Раз ты в порядке, так поднимайся и иди в бараки, — ровно говорит тот, и рыцарь криво улыбается. Он бы предпочел посидеть здесь еще немного, прийти в себя, но раз достопочтенному Рагнвиндру нужно, чтобы он поскорее исчез отсюда, то ничего не поделаешь.

Тот понимает ведь, что он не встанет сейчас на ноги, сказал, лишь чтобы поскорее перестал упрямиться.

Но рядом стена — стена хорошо, стена полезно, за нее можно ухватиться, о нее можно опереться, с ее помощью можно кое-как приподняться, промаргиваясь от темноты перед глазами, и по ней можно сползти обратно вниз, когда оказывается, что ноги все-таки не держат. Или хотя бы попытаться сползти обратно, но Дилюк не позволяет, обхватывая одной рукой за живот и поддерживая.

Тот со стороны глазной повязки, поворачивать, чтобы взглянуть, голову Кэйа точно не собирается и не видит его совершенно. Разве только его руку на себе, умудрявшуюся обжигать даже сквозь чужую холеную перчатку и ткань своей повседневной одежды.

Из-за силы Пиро Дилюк горячий под прикосновением, даже очень. Рыцарю об этом никогда не забыть, ведь это буквально его второе воспоминание о Мондштадте.

Первое — про ледяную пронизывающую до костей бурю, бывшую чем-то совершенно привычным для жителей местных земель и абсолютно незнакомым для него, ребенка, брошенного в чужой стране с древней миссией. От бури он тогда промок насквозь, продрог до переставших слушаться конечностей и рухнул, не дойдя немного до видневшегося издали роскошного особняка.

От второго воспоминания одни смазанные обрывки, слова других людей о том, как его, почти умершего от переохлаждения, взволнованно отогревал не так давно получивший свой огненный глаз бога молодой господин, понявший, что одного тепла от камина и обычного человека может оказаться недостаточно. Кэйа никогда не видел людей с таким цветом волос, с таким цветом глаз и с такой ободряющей улыбкой и не мог оторвать от этой красоты взгляда, только смотрел и смотрел, ошеломленно греясь в усердных объятьях, кожей к коже.

Неужели все под охраной семи архонтов такие? Оказалось, что нет, только эта семейка и немногие другие.

Ему немного интересно, сколько же раз Дилюк успел пожалеть, что спас его тогда.

Мрачные тревожные глупые мысли, которые рыцарь обычно не допускает, всё лезут и лезут, и он медленно и глубоко вздыхает.

Кэйа хочет немного рассмеяться от этих сладких воспоминаний о времени до того, как господин Крепус погиб, а вместо этого только слабо закашливается, и пальцы на его боку предупреждающе сжимаются чуть сильнее.

— Идти можешь? — сухо спрашивает тот, и рыцарь сам не замечает, как на лицо приползает привычная ухмылка.

— Могу, так что… — Кэйа хмурится, чуть отворачивая голову, морщась от ощущения, словно каждое сказанное слово раздирает горло. — Господин Дилюк, Вам сейчас… следует просто уйти.

— Я думаю, это сэру Кэйе следует помолчать, — уже привычно недружелюбно отвечает тот, закидывая его руку себе на плечо, и рыцарь в самом деле замолкает, пришибленный мыслью, что его могут так в самом деле мстительно потащить через весь город по всем возможным лестницам к баракам.

Но Дилюк не небрежно затаскивает его в подсобное помещение, спихивает на удивленно скрипнувший стул, даже не глядя, и уходит раздавать приказы, пока Кэйа измученно прячет лицо в ладони, думая, что властность тому идет. От этой мысли он и в обычное время закашлялся бы, а сейчас и подавно.

Откуда такая слабость? Жизнь в последние недели тянулась медленно и спокойно, даже слишком медленно и спокойно, не произошло ничего необычного, он не был в необычных местах и не делал ничего из ряда вон выходящего. Откуда она?

— Только не помри мне тут, — спокойно предупреждает застывший у стены подальше Дилюк, когда он снова закашливается, и Кэйа, устало подперев щеку ладонью, смотрит на него сквозь пальцы.

Красивый.

Нет, речь не об этом.

— Боишься, что я после смерти стану призраком, поселюсь в твоей таверне и распугаю всех посетителей? — с усмешкой выдавливает из себя рыцарь, и Дилюк просто складывает руки на груди, не отвечая на эту чушь. За эти четыре года, которые провел неизвестно где, во время которых никто в Мондштадте не знал, жив он или уже мертв, совсем разучился поддерживать беседу.

Четыре года, потраченные на поиски виновных в смерти его отца, и Кэйе очень хочется спросить, позволили бы ему пойти вместе с ним, если бы он был кем угодно, но только не самим собой, однако Дилюк не отвечает и на простые вопросы, так что и этот важный просто оставит без внимания.

Плечи снова дрожат от кашля, и он закрывает глаза, пытаясь немного передохнуть и прийти в себя. Как только его напасть перестает сверлить его взглядом и уходит из подсобки, делать это становится намного легче.

Может, уйти пока?

Идея прекрасная, переночует прямо в фонтане на рыночной площади.

К сожалению, Дилюк наверняка отослал за единственным разбирающимся в медицине человеком, которому он в этом городе полностью доверял, и объяснять своей начальнице то, почему он сбежал, очень не хочется.

Спустя какое-то время дверь открывается снова, и в руках Дилюка кружка, от которой исходит пар, и пахнет она настолько сильно и знакомо, что Кэйа неприкрыто удивленно вскидывает брови.

— В таверне теперь подают новый напиток? — спрашивает он, наблюдая за тем, как тот подходит, хмуро не отрывая от нее взгляд, налив слишком много, но не собираясь расплескивать.

Получить ответ было бы неплохо. Что-нибудь вроде «Приходи, и я всегда его приготовлю только для тебя», конечно, невозможно, но хотя бы простое «Нет» было бы неплохо услышать. Просто очень хочется с ним поговорить, хотя бы поболтать ни о чем. Кэйа осторожно, всё же немного проливая на пол, молча забирает свое горячее молоко с маслом, медом и какими-то еще ингредиентами, какими-то еще особенностями приготовления по передававшемуся из поколения в поколение рецепту семьи Рагнвиндр, которым чужак никогда и не интересовался, и от неуклюжего прикосновения его ледяных пальцев тот свои невольно стискивает, как бы кружку не уронил.

Пахнет очень ностальгично.

Он, желая поскорее почувствовать этот подзабытый спустя годы вкус, отхлебывает немного, неосторожно обжигает себе язык и дергается от боли.

— Ты растерял хватку, — укоризненно говорит Кэйа и дует на молоко, очень опасаясь, что сейчас закашляется без предупреждения и всё расплескает. — Оно должно согревать, а не обжигать.

Дилюк издает какой-то очень недовольный звук и снова складывает руки на груди. Гению, может, тяжело признать, что что-то, с чем он потрясающе снова и снова справлялся в прошлом, заслуживая от вечно болеющего, с трудом привыкшего к местному климату найденыша благодарную улыбку, может спустя время получиться у него так себе.

— Ты снова болеешь, — заявляет тот, пока Кэйа задумчиво смотрит на кружку в своих руках, прикидывая, применять ли свои силы, чтобы немного охладить напиток, и радуясь, что кашель временно отступил.

— Не должен, — возражает он.

— Почему это не должен? — спрашивает Дилюк с таким видом, будто рыцарь только что ляпнул что-то небывало глупое.

— У меня ведь Крио, я уже даже не чувствую холода, — удивленно отвечает он, и ему требуется несколько долгих секунд, чтобы понять, что тот, должно быть, никогда не общался очень близко с владельцами силы льда — их в Мондштадте было всего несколько, он, Диона, еще пара — и не знал их повседневных особенностей.

Да уж, Рагнвиндр скорее все тактики боя против владельцев Крио знает, чем то, что продрогнуть они уже просто не могут.

— Может, как раз из-за этого ты и не замечаешь, что заболеваешь, — замечает Дилюк, и это настолько в стиле вечно мерзнущих обладателей Пиро, что Кэйа не может не фыркнуть в свое чуть остывшее молоко и с серьезным видом отхлебнуть немного под недовольным взглядом.

— Нет, я… не болел ни разу с тех пор, как получил глаз бога, — чуть веселясь, объясняет он и замолкает, вспоминая, при каких обстоятельствах его получил.

Утыкается взглядом в кружку и пьет, согреваясь изнутри.

Изменилось столь многое, о чем Дилюк попросту не знает.

Тот стягивает перчатку, и Кэйа застывает в неловкой беззащитной позе, обхватив кружку обеими ладонями, а в голове мелькает абсолютно дурная мысль, что эта самая перчатка сейчас может прилететь ему в лицо.

Но вместо этого Дилюк подходит ближе и с серьезным лицом наклоняется, кладя ему ладонь на лоб.

О нем заботятся, заботятся до сих пор, несмотря на всё, что он тогда рассказал, но делают это настолько отстраненно и холодно, что порой трудно поверить, что забота всё еще есть.

— Не горячий, — недоверчиво заключает тот спустя какое-то время и отстраняется, а Кэйа поверить не может, что в самом деле не горячий, потому что ему кажется, что его лицо откровенно горит.

Молоко, пить молоко. Он спохватывается только спустя долгую паузу, когда Дилюк, задумчиво уставившись в сторону, натягивает перчатку обратно и поправляет ее.

Черт, эти его перчатки, они…

Молоко, пить молоко.

Не думать.

Джинн появляется в крохотной подсобке почти что запыхавшаяся, и Кэйа не хочет знать, что такого ужасного ей наговорили, раз она прибежала с такой скоростью. Что-то совершенно кошмарное, раз она смотрит на него так, словно он умирает.

— Я в порядке, — говорит рыцарь, успокаивающе улыбаясь, и после короткого отдыха чувствует себя в самом деле лучше, уже может подняться с места сам, но Дилюк кидает на него на редкость мрачный взгляд, призывая заткнуться.

Пересказывает, как нашел этого небезызвестного капитана Ордо Фавониус загибающимся у таверны, и Джинн взволнованно кивает, впитывая каждое слово, а Кэйа негромко смеется, пытаясь сбавить серьезность описания, чтобы ему не прописали какой-нибудь постельный режим, выкинув с работы отдыхать, и внимательно глядит на этих двоих перед собой, стоящих друг к другу слишком близко.

Кажется, он впервые с возвращения Дилюка видит их в такой неформальной обстановке…

Какая красивая пара. Весь Мондштадт судачит о том, что им стоит сойтись, что они идеально подходят друг другу, и Кэйа слышал так много нелепых слухов о том, что в тайне они встречаются, что ему было немного тошно.

Но сейчас, видя, как хорошо они ладят, как Дилюк, теперь холодный со всеми, с каждым и каждой, тепло на нее смотрит, как Джинн ему доверяет в ответ, ему отнюдь не немного тошно.

Она даже не успевает приступить к осмотру, и кашель выбирает именно этот момент, чтобы вернуться с утроенной силой, словно пытаясь избавиться от всего завистливого и виноватого яда, который накопился внутри него.

Ему даже хуже, чем было в переулке, хотя еще минуту назад казалось, что хуже быть просто не может, и он едва успевает не уронить кружку на пол, а хоть немного осторожно поставить.

Кашель-кашель-кашель, не получается ни вздохнуть, ни остановиться, ни перестать ревновать, в груди горит, и Джинн прекрасный человек, но Кэйа ужасный, и он не хочет видеть ее рядом с Дилюком, даже когда она обеспокоенно кладет ему руку на плечо, пытаясь хоть как-то помочь своей силой.

Рыцарь уже ничего перед собой от слез не видит, и тело болит, но с каждой секундой всё усиливается ощущение, что в горле что-то застряло и поднимается выше ровно до того момента, как Кэйа замирает, понимая, что, черт побери, в самом деле что-то выкашлял себе в ладонь и после этого сразу стало намного легче.

Он медленно и оторопело кашляет еще пару раз, вытирает свободной рукой глаза и не торопится смотреть, что это такое. По крайней мере, оно не двигается, значит, не что-то живое. Уже хорошо.

Он в самом деле подцепил какую-то заразу, но где, когда, как именно…

Однако тянуть больше нельзя, особенно когда на него смотрят две пары выжидающих глаз, а его собственный интерес побеждает неохоту, и Кэйа медленно открывает ладонь.

Цветок.

Весь в слюне, довольно мерзкий.

Но такой знакомый… Такие росли возле особняка Рагнвиндров, в котором он вырос, маленькие, нежные, но невероятно стойкие, и Дилюк говорил когда-то, что его мать любила эти цветы больше любых других, экзотичных и роскошных.

Кэйа не знает, что на это и сказать.

— А я говорил тебе не есть что попало, — зато молчавший до этого момента Дилюк вполне находит глупость, которую надо озвучить, над которой рыцарь посмеивается, и один из служащих стучится в дверь, вовремя притащив по приказу бадью с водой.

— Что попало? — ошарашенно переспрашивает Джинн, веря, и Кэйа, пытающийся умыться одной рукой, а другой не сжать, уничтожая, улику, честно не знает, за кого она его принимает.

Очень умный, очень надежный и очень непредсказуемый, черт знает, что взбредет ему в голову в следующую секунду, мог в самом деле из интереса попробовать что-то опасное.

Нет, он не ел никакие цветы, Джинн вовсе не нужно так на него смотреть.

Кэйа вздыхает, почесывая горло, — зудит, неприятно, но ничего такого, что не вытерпеть. Осторожно отмывает нежный цветок, расправляя лепестки, отдает ей и внимательно смотрит — но та лишь качает головой, не зная, что и сказать.

Никто из них троих не знает, что и сказать.

Что это, болезнь, проклятье, просто случайность? В любом случае, что-то неизвестное, и неясно, заразное ли, поэтому Кэйу от греха подальше запирают в его комнате, не обращая внимания на его грустное лицо, и приносят еду да книги из библиотеки, с которыми Лизе наименее жаль расстаться на неопределенный срок, пока пытаются разузнать, что же он подхватил. Из собеседников только изредка проходящие за дверью рыцари, спешащие по своим делам, а Дилюк, зараза красноволосая, взглянул на него, рассуждающего о том, как же одиноко ему будет одному, бессовестно намекающего, что ему нужна приятная компания, и ни разу не явился в гости за эти недели.

Занят, ясно. Наверняка у него намного больше других интересных дел, чем общаться через дверь со скучающим другом детства.

Если бы скука была его единственной проблемой, Кэйа бы вполне справился, но с его болезнью, или проклятьем, или чем это еще могло быть, всё становилось только хуже. Он мог в один момент сидеть у окна, развлекаясь тем, что откровенно фальшивил, распевая всем известные песни, заставляя проходящих мимо то смеяться, то хмуриться, а в другой зайтись таким кашлем, что почти вываливался из окна, который мог не прекращаться по несколько часов, заставляя выкашливать эти несчастные цветы один за другим, каждую ночь просыпался от снов, которые уже не мог вспомнить, и снова кашлял, и вскоре спокойная четверть часа уже начала казаться чем-то небывалым.

Теперь Кэйа точно будет чаще навещать Кли во время ее домашних арестов, потому что быть всё время в одиночестве, лишь изредка прерываемым забегавшими на пять минут подбодрить товарищами, просто невозможно. Он уже пораздумал над всеми важными скучными делами, на которые у него никогда не хватало ни времени, ни желания, написал завещание, пофлиртовал через дверь с каждой из служанок и в итоге просто начал смотреть из окна на город, ставший для него роднее родины, думая.

Ни одной веселой мысли, но хотя бы можно не улыбаться, раз его лицо всё равно никто не видит.

И хотя на него, смирно сидящего в своей комнатушке, никто с улицы не обращает внимания, он замечает всё.

Что Мондштадт такой же мирный и оживленный и без него.

Что Эмбер в очередной раз нарушила правила полета.

Что город понемногу украшают к дню Барбатоса.

И что в нем по ночам больше не видны редкие всполохи огня.

Узнает от лекаря, что используемые в отваре, которым его начали поить спустя несколько дней после того, как заперли, и который должен помочь от кашля, растения настолько редки, драгоценны и необычны, а рецепт настолько изощрен и сложен, что тот может лишь надеяться, что приготовил лекарство правильно и что в будущем набьет руку.

Кэйа пьет самый горький в мире отвар, от вкуса которого откровенно тошнит, и усмехается.

Один день, за ним другой, и он уже почти начинает выть на луну от безделья, как вдруг замечает на улице перед зданием знакомую копну огненных волос. Дилюк направляется в его сторону в сопровождении Джинн — конечно — и что-то горячо с ней обсуждает.

Кэйа медленно открывает окно, пытаясь вернуться от крепко схватившего его за эти недели состояния оцепенения к привычной ухмылке, и оживленно высовывается наружу.

— Командир! — кричит он со своего третьего этажа, опираясь о раму окна, и, сумев привлечь чужое внимание и заставить эту парочку остановиться, коротко закашливается. — Есть хорошие новости?

Джинн глядит на него, затем на своего спутника, они кивают друг другу, без слов в чем-то соглашаясь, и она складывает ладони рупором и кричит в ответ:

— Болезнь не заразна!

Три слова, которые Кэйа больше всего жаждал услышать в этот момент. Он, чуть отвернувшись, с облегчением прикладывает руку к груди, вознося лживую благодарность всем семи архонтам, смотрит на так сильно надоевшие стены и вываливается из окна своей ненавистной комнаты, расправляя крылья в самый последний момент, у самой земли.

Дилюк не впечатлен, Джинн взволнованно смотрит, беспокоясь за его сохранность, и только подняв голову и взглянув на нее, улыбаясь, Кэйа понимает, что что-то не совсем так, как обычно.

Он настолько привык к тому, что постоянно один и никто его не видит, что в момент долгожданной радости забыл про свою повязку, без которой обычно и шагу из комнаты ступить не мог. И ладно Дилюк, тот видел, почему этот глаз нужно скрывать, не показывая никому, но вот Джинн и всем остальным этого видеть не следует. Лезть обратно по стене в свою комнату совсем не вариант, и рыцарь натянуто смеется, тут же закрыв правый глаз ладонью и выпрямившись.

Он, подходя ближе, уже почти готов рассыпаться в приветствиях, надеясь на еще много других хороших новостей, но Дилюк его холодно опережает, неодобрительно глядя:

— Иди оденься.

Так сильно беспокоится, что его глаз увидят, ведь тогда будет слишком много вопросов?

— Мне и так хорошо, — отмахивается от него свободной рукой Кэйа, приветственно кивая Джинн, и тот хмурится еще сильнее — уже совсем похоже на его привычное лицо.

— Не хорошо. Застегнись и накинь что-нибудь, — говорит это хмурое создание, словно отрезав, и рыцарь удивленно вскидывает брови. Он не то чтобы одет намного менее тепло, чем обычно, да и он никогда не одет зимой так же тепло, как остальные, но сапоги на месте, штаны на месте, рубашка нараспашку, и выглядит, может, слишком домашне, но на то он и просидел дома недели.

— Он прав, Кэйа, — кивает Джинн, и теперь все против его стиля одежды. — Ты ведь болеешь, тебе особенно сейчас нужно следить за своим здоровьем и не перенапрягаться.

Он неловко смеется, не понимая, к чему это, но решив подыграть.

— Хотите, чтобы я пошел и согрелся? — хмыкнув, спрашивает он, возобновляя шаг, и если Джинн несколько озадаченно, но кивает, то Дилюк хмурится, чувствуя неладное.

Шаг, другой, и рыцарь срывается на бег, за мгновение оказываясь у своего незадачливого теплого посетителя с силой Пиро за спиной, чувствуя себя живее, чем в любой момент за последние недели взаперти, где не мог и несколько широких шагов в одну сторону пройти, и с довольной ухмылкой засовывает оторопевшему Дилюку, даже переставшему складывать руки на груди и начавшему оборачиваться, свою ледяную ладонь за ворот роскошной теплой одежды, скользнув пальцами по горячей коже.

Кое-кто пока не привык к этому его приему.

Кое-кто от внезапного холода в таком месте подается вперед, пытаясь уйти от прикосновения и издавая неожиданно высокий звук, от которого Кэйа ошарашенно застывает, оказавшись к такому совершенно не готовым.

Кое-кто пользуется этой оторопевшей заминкой, окончательно разворачивается, откровенно злясь, и хватает его за шаловливую руку, убирая от себя подальше, сердито дергая вниз так, что рыцарю приходится потрудиться, чтобы устоять на ногах.

Дилюк сжимает его запястье, совершенно не зная меры, и Кэйа поспешно начинает ойкать, понимая, что тот от злости не замечает, что перебарщивает.

Хватка слабеет, но тот всё равно держит крепко и так, что приходится неудобно наклоняться, и сверлит недовольным взглядом.

— Ладно, ладно тебе, господин Дилюк, можешь уже отпустить, — посмеиваясь, говорит рыцарь и тянет свободную руку, чтобы дружески похлопать его по плечу, но под предупреждающим взглядом убирает ее обратно.

Зараза колючая. Когда-то таким не был. Когда-то улыбался ему, шутил с ним и смеялся, когда-то доверял свою жизнь и считал близким человеком, и весь кашель, который обходил Кэйю стороной последние несколько часов, словно нападает в одно мгновение, заставляя его, и так уже склонившегося, согнуться еще больше.

Он пугает своим не поддающимся контролю кашлем прохожих и чувствует, как Джинн вновь пытается помочь ему своей магией. А Дилюк поспешно отпускает его и отступает на полшага назад. Не заразный, но, конечно, противно.

Кэйа даже жалеет, что тот больше не держит его, пусть и больно, за руку, потому что ощущение, что он сейчас рухнет от слабости на колени, всё ближе, а ухватиться посреди пустующей площади не за что. Он уже готов щелкнуть для сосредоточенности пальцами в попытке создать рядом ледяную стену, чтобы опереться о нее, пока не закончились силы, но Дилюк всё же догадывается подхватить его за локоть, а затем обхватить другой рукой, помогая остаться на ногах.

От этого, кажется, становится еще хуже, и на то, чтобы откашляться, избавиться от всех душащих цветков, требуется целая, вечность, после которой не сфокусировать взгляд и кружится голова, совершенно пустая от усталости, от того, что в последние дни ему было настолько худо, что кусок в горло не лез.

Ему бы присесть.

— Так что вы узнали? — хрипло спрашивает он, стараясь не прижиматься устало к Дилюку, растеряв все свои силы и оттого не рассмеявшись в попытке смягчить серьезность ситуации.

Джинн переглядывается со своим бывшим соратником, и тот, кивнув, тянется, готовый поддержать больного по пути к более подходящему для разговоров месту, но Кэйа поспешно отстраняется, не желая, чтобы его снова тащили. Медленно, спотыкаясь на каждом третьем шаге, но как-нибудь дойдет.

Бывало и хуже. Наверно.

— Эта болезнь… связана с некоторыми чувствами, — осторожно говорит Джинн, взволнованно на него глядя, и они очень неспешно идут к зданию, из которого он только что выпрыгнул.

— В самом деле? — неопределенно протягивает он, заходя следом за девушкой, пока один из рыцарей услужливо придерживает для них тяжелые двери, и горло болит ужасно, каждое слово царапает, но он так давно не говорил хоть как-то с людьми… — Неудивительно, что мне то и дело казалось, что я кашляю всякий раз, когда некий Дилюк начинает меня раздражать.

Он почти врезается в Джинн, застывшую от его слов на месте, как вкопанная. У нее такой взгляд, словно он сказал что-то невероятное, и ее ошеломленное молчание длится так долго, что он готов удивленно помахать ладонью перед ее лицом, чтобы проверить, что с ней всё в порядке.

— У меня много дел, так что распрощаемся на этом, — раздается голос за его спиной, и Кэйа оборачивается. Дилюк так и не зашел за ними в здание, стоит снаружи, и вот у него взгляд такой, словно ничего особенного он не сказал. Даже не разозлился на этот выпад. А жаль, любая его реакция на вес золота.

— Прикажи подготовить для меня самое вкусное вино, я загляну сегодня в «Долю ангелов», — ухмыляясь, предупреждает рыцарь, на что тот хмурится.

— Больным пить нельзя, — холодно отвечает Дилюк, и Джинн могла бы и не кивать, полностью соглашаясь с ним в этом.

Кэйе, должно быть, не следует смотреть на то, как тот уходит, до того самого момента, как оглушительно захлопывается входная дверь, но сделать иначе он не может, и приходится взять себе пару секунд передышки, чтобы снова смастерить улыбку перед тем, как повернуться к своей начальнице.

Она этой улыбке, кажется, совсем не верит, отсылает первую встречного за одной из его повязок и, дойдя до своего кабинета и усадив больного на свое кресло, ходит с взволнованным видом взад-вперед, бросая странные взгляды.

Даже Кэйа в такой ситуации начинает несколько нервничать.

Она говорит, что эта болезнь, известная в далекой Иназуме — и он не представляет себе, как это удалось разузнать в такие сроки — как ханахаки, смертельна. Что-то подобное Кэйа ожидал услышать, улыбка блекнет, и Джинн не может на него смотреть.

Она говорит, что есть способ ее вылечить, и он облегченно смеется, ведь именно с этого и следовало начинать разговор. Нужно ли потратить уйму денег на редкие ингредиенты или побороть противников, значительно превосходящих в силе, — главное, что это возможно, так?

— Причина этой болезни кроется в крайне сильных и болезненных неразделенных чувствах, — невесело продолжает Джинн свои объяснения, и Кэйа удивленно вскидывает брови, полагая, что ей следует перестать ходить вокруг да около, потому что ее осторожных взглядов недостаточно, чтобы он сам обо всем догадался. — И вылечить ее можно, только если на них ответят или от них избавятся.

«Неразделенных», «ответят»… Кэйа бледнеет, вздрогнув, почти роняет на стол голову, которую до этого лениво подпирал кулаком, потому что в нем много чувств, терзающих и не дающих покоя, заставляющих застыть порой, не понимая, почему он до сих пор не сдался и не принялся прожигать свою жизнь в таверне, а всё еще просыпается, приводит себя в порядок и идет работать дальше, но среди всех этих чувств есть только одно неразделенное, на которое не ответят, как бы ни хотелось. Есть некоторые вещи, которые не купить у торговцев и не выбороть у монстров.

И Джинн, судя по ее реакции, явно поняла по его шутке о раздражении, на кого именно направлены эти чувства. Сам Дилюк явно не в курсе, ведь, по словам действующего командира, это Лиза, прошерстив всю свою библиотеку и разослав письма знакомым во все уголки Тейвата, разузнала о его болезни.

Надо будет… ее поблагодарить…

Это чувство он пытался затолкать в себя и забыть, убить и больше никогда не вспоминать, отрицать, ненавидеть и насмехаться над ним не первый год, и скоро вроде как юбилей, и Кэйа совершенно не удивлен, что оно выросло в нечто настолько мерзкое и мучительное, как эта болезнь, хотя назвать выкашливаемые им цветы мерзкими не получается. Они просто… в самом деле всего лишь любимые цветы его невозмутимого возлюбленного.

Рыцарь горько смеется, чувствуя крепко стягивающийся комок в груди, готовый к очередному приступу в любое мгновение.

Кэйа бы предпочел задыхаться от любви иначе.

Его отец, вся его родина, они все наверняка даже представить себе не могли, что их последняя надежда умрет, безответно и безнадежно влюбившись в местного богатенького молодого господина.

— Но почему только сейчас? — спрашивает он больше сам себя, ухмыляясь, насмехаясь над собой, и ведь в последнее время не произошло ничего особенного, и он вроде как привык, что между ними ничего больше нет, ни дружественных чувств, ни каких-либо еще.

— Кэйа… — выдыхает Джинн, и он, слишком глубоко ушедший в свои мысли, привыкший всё время быть один, наконец вспоминает, вздрагивая, что вовсе не наедине с самим собой. — Тебе нужно сказать ему…

Рыцарь пожимает плечами и кивает. Не то чтобы ему много что было терять. Какая-то глупая надежда, что это розыгрыш, исчезает, когда ему дают взглянуть на все эти древние потрепанные документы о его болезни, раздобытые Лизой, и в них оказываются дотошно описаны даже те симптомы, о которых он ни с кем не делился.

Другой способ вылечить… значит вырезать все чувства физически, и вероятность выжить после подобного катастрофически мала из-за множества осложнений.

Ясно, он не зря писал завещание.

У Джинн, не прогоняющей его читать в другое место и терпеливо ждущей, такой взгляд, будто она готова за шкирку тащить его объясняться с Дилюком и говорить ему правду, правду и исключительно правду.

Кэйа уже как-то раз рассказал ему всю правду и растерял всё доверие, и внезапно эта затея больше не кажется ему хорошей идеей.

Но затем он вспоминает, что теперь ему — опять же — уж точно больше нечего терять, и под пристальным взглядом Джинн обещает сходить проверить, не решил ли Дилюк дать своему бармену отдохнуть денек, заняв его место.

Конечно, не решил, Полуночный герой так долго не носился по улицам родного города, у него точно есть на этот вечер планы получше.

Оказывается, решил. Стоит за своей барной стойкой, придирчиво ее разглядывая, словно проверяя на наличие новых пятен от пьяных посетителей, и его нерадостное лицо становится еще более хмурым, когда он видит заявившегося без задней мысли в таверну больного, которому на алкоголь даже дышать нельзя.

Не скажет же он опять, что они уже закрываются…

— Тебе нельзя пить, — говорит Дилюк первым делом, Кэйа, хмыкнув, думая, что это до милого наивно, если этот трезвенник в самом деле верит, что у него в комнате нет запасов вина или что он за эти недели сумел бы к ним не прибегнуть, не успевает даже занять перед ним место, и тот ровно добавляет. — Застегнись.

— Здесь жарко. Точно не замерзну, — шутливо возражает рыцарь, и бармен снова лишь хмурится сильнее, думая, может, о том, что этот придурок в таком распахнутом виде дошел по улице до его таверны, и Кэйа, беззаботно подперев щеку ладонью, глядит на ряды бутылок за чужой спиной. — Что же «Доля ангелов» может предложить мне сегодня вечером?

И больно, и спокойно. Словно сейчас забудется беспокойным мучительным сном, вызванным постоянной усталостью и слабостью во всем теле, и больше никогда не очнется.

Дилюк бросает на него взгляд и, развернувшись, достает бутылку из какого-то не самого очевидного места, и Кэйа заранее морщится немного, представляя себе, что это должно быть, но со вздохом пробует то, что ему налили.

— Виноградный сок? Терпеть его не могу, — шутливо ворчит он, отворачиваясь и чуть высовывая язык, будто бы выпил только что что-то невероятно противное.

— Почему это? — Дилюк не вскидывает удивленно брови, но хмурится, глядя, как несносный рыцарь неблагодарно отставляет стакан в сторону, не собираясь это больше пить, и лучезарно улыбается ему.

— Подождал бы немного, и он стал вином. Такая пустая трата, — жалуется Кэйа, вновь в ожидании подпирая щеку ладонью, не зная, сколько еще тот будет смотреть только на него. Любой другой посетитель таверны будет поважнее.

— Если в чем-то нет алкоголя, это не значит, что оно сразу становится хуже, — спокойно отвечает Дилюк, складывая руки на груди, но цепляется пальцами за ткань рукава сильнее обычного, и рыцарь недоумевает — неужели уже настолько зол, что не может полностью держать себя в руках?

Когда-то они понимали с полувзгляда, а теперь… Улыбчивый парнишка точно сильно изменился с тех пор, а что насчет его самого?

— Не те слова, которые следует произносить хозяину винокурни, — игриво тянет Кэйа, и Дилюк хмуро отвлекается, когда один из посетителей уважительно зовет его по имени, прося смешать какой-то коктейль посложнее, и принимается за работу. — Я тоже хочу…

— Ничего кроме виноградного сока и обычных безалкогольных напитков ты здесь сегодня не получишь, — ничуть не отвлекаясь от работы, отвечает бармен, и Олберич уже почти готов обиженно дуть губы, как ребенок, которому не дают достаточно внимания.

Он кидает взгляд на отодвинутый в сторону сок и скучающе стучит пальцами по дереву, чувствуя, что от одного только его вида ему нехорошо.

— Я говорил? Мой отец бросил меня у «Рассвета», сказав, что пойдет достать нам виноградного сока, — медленно рассказывает Кэйа, потянувшись, обведя большим пальцем кромку отставленного в сторону стакана, и выдавливает из себя дружелюбную улыбку, когда алый внимательный взгляд Дилюка возвращается к нему, туда, где и должен быть. — Терпеть его не могу.

— Да, ты говорил, — после отнюдь не короткой паузы, во время которой только сжимал бокал с готовым коктейлем в руках, тихо отвечает бармен и выходит из-за стойки, чтобы отнести заказ.

Кэйа задумчиво щелкает ногтем по стакану, немного удивляясь. Странно, он не помнит, чтобы рассказывал об этом раньше… А память у него на редкость цепкая, если не считать… некоторые моменты…

— Ты уже начал меня жалеть? Нальешь мне теперь вина? — лукаво спрашивает он у вернувшегося Дилюка, и если до этого тот и испытывал к нему что-то, похожее на сочувствие, то теперь только раздражение.

— Я уже сказал, — резко говорит тот, словно ему в самом деле не наплевать на чужое здоровье. — Апфельшорле. Напитки из волчьих ягод. Напитки с мятой.

— В самом деле, и только? — разочарованно тянет Кэйа, снова заставляя хмуриться. — Даже молока для меня не найдется?

На него смотрят так, словно в самом деле этого не ожидали, и приходится искренне улыбаться так долго, пока в эти слова не поверят.

— Хочешь? — с заминкой, словно всё еще ожидая, что это окажется шуткой, спрашивает Дилюк, и рыцарь кивает.

— Хочу.

Бармен кивает, устало выдыхает и снова уходит, теперь на улицу. Может, стащить за время, пока того нет, пару бутылок и сбежать?

Хотя нет, зачем?

Только за молоком Кэйа и пришел, наверно.

А нет, он же хотел признаться, что умирает от своей десятилетней тоски по одному красноволосому чуду. И как это сказать? Господин Дилюк, поцелуй меня, притворившись, будто любишь, или я загнусь от кашля прямо в твоей таверне, даже выкинуть не успеешь?

Звучит глупее некуда, но идея о том, чтобы урвать хотя бы немного близости, пока не стало слишком поздно, такая заманчивая, что ни о чем другом думать не получается.

Ладно поцелуй, это невозможно, но хотя бы крепкие объятья, и чтобы Дилюк не отпихнул его спустя мгновение ока, а обнял в ответ, да так, чтобы Кэйа сумел понять, что им дорожат, что ваза в «Рассвете» в самом деле что-то значит и что его будут помнить, даже когда он закончится. Он ведь правда не заразный, его вполне можно обнять…

Они ведь раньше часто касались друг друга, шутливо пихали в бока, притягивали за плечо, шлепали ладонью по спине, чтобы не сутулился, ерошили волосы, смеясь, и Кэйа тогда считал себя таким несчастным, что не может коснуться интимнее, а теперь даже на расстояние вытянутой руки подойти нельзя, смотрят предупреждающе.

Уже не и больно, и спокойно, а очень даже и больно, и беспокойно, и подташнивает, и мутит, и как-то тянет прорыдаться, словно ему не удавалось сбегать от этого желания всё это время, и рыцарь сгибается, опираясь о столешницу локтями, обхватывая затылок ладонью, впиваясь пальцами в кожу, и только бы не начать тут кашлять, только бы не начать кашлять прямо тут…

— Кэйа? — обеспокоенно зовет его явившийся через какое-то время Дилюк, и снова со спины, и снова забыл добавить «сэр», и рыцарь снова усмехается.

Любит его.

Надо сказать, просто сказать.

Он не может сказать.

Рот открывается, а слова не выходят, в голове пусто. Так всегда, когда собирается сказать чистую правду, обжегся один раз чужим яростным пламенем так, что никак не получается зализать раны. А в этот раз его могут оттолкнуть в стократ больнее, взглянув в ответ на признание с омерзением.

Кэйа мысленно стонет, не зная, как отделаться от въевшейся в кожу привычку сбавлять одну часть правды девятью частями лжи, чтобы никто не разгадал, где истина, а где нет, и не нашел настоящего его.

Настоящий он уродлив.

Прятаться больно.

Он машет ладонью, показывая, что всё еще относительно жив, и даже не кашляет, просто легкие сдавливает так, что едва получается вздохнуть, но становится как-то легче, когда Дилюк останавливается рядом, поставив на стойку эту глупую бутылку с глупым молоком и пару свертков.

Тот замирает, не зная, что сделать и как вообще можно помочь.

Джинн говорила, тот даже пока не в курсе, что это за болезнь. Пусть и остается не в курсе до самого конца.

— Я живой, живой, — чуть глухо смеется Кэйа и, чтобы доказать это, распрямляется, делая глубокий неровный вздох.

— Шел бы ты отдыхать, — говорит Дилюк, и даже не нужно на него смотреть, чтобы знать, что он снова хмурится.

— Не могу, бармен здесь очень нерасторопный. Я всё никак не получу свой заказ, — вздыхает Кэйа, лукаво на него глядя, но упомянутый бармен не злится, а лишь возвращается за стойку, принимаясь за дело.

Прямой и строгий, как палка, неужели Олберич его настолько напугал?

Напугал ведь, это видно по тому, какие сейчас заторможенные обычно умелые движения.

— Положи больше меда, — говорит рыцарь, решив, что это, может, последняя возможность побыть с ним капризным.

— Мне лучше знать, сколько меда нужно на это количество молока, — резонно замечает Дилюк, но Кэйе сейчас не до разумности, а до исполнения хоть каких-то его желаний.

— Но я хочу больше, — возражает он, и бармен смотрит долгим взглядом, без слов спрашивая, почему ведет себя так по-детски, а затем вздыхает и добавляет еще, доводя улыбку своего самого верного посетителя до крайне довольной, как у объевшегося сметаной кота.

— Ты себе так зубы испортишь, — негромко понукает Дилюк, и рыцарь ухмыляется.

— Мне уже всё равно, — говорит он, и тот, только стащивший перчатку, чтобы начать нагревать, замирает.

— Эта болезнь…

— Смертельна, — заканчивает Кэйа за него и жадно смотрит, надеясь на чужие эмоции.

Эмоции есть, разбиваются, как волна о каменный склон, и они заставляют бармена застыть, широко распахнув глаза, а затем медленно поставить молоко на стойку, временно оставляя его в покое.

— Так что я зашел сказать, — рыцарь чуть останавливается, продолжая с некоторым трудом. — Что вполне очевидно, что Ордо Фавониус не мог бы позволить себе тратиться на такие дорогостоящие лекарства всего лишь ради меня… так что спасибо. Но больше в них нет нужды.

— Есть, — тут же возражает Дилюк, наконец найдя, где может сказать хоть что-то. — Ты так быстро сдался.

— Болезнь смертельна, — просто повторяет Кэйа, и тот напрягается и пытается сдержать себя, но неосознанно играет желваками, выдавая свое бесценное беспокойство. Вечно бы им любовался.

Бармен смотрит, хмурится, стискивает зубы, отворачивается и снова принимается за молоко — выкидывает этой работой лишние мысли из головы, как и всегда.

Кэйа лишний?

Обидно.

Настолько, что он устало закрывает глаза, склоняясь, опираясь на локоть, зарываясь пальцами в челку, из накопившегося опыта понимая, что сейчас начнет задыхаться снова, но не находя сил распрощаться, не вызывая подозрений, подняться, и уйти, и лишь вполуха слушая низкий голос Дилюка, рассуждающего о том, что им двоим нужно серьезно поговорить, завтра утром, когда Кэйа отдохнет, нет, сегодня после закрытия таверны, нет, сегодня через полчаса, он пошлет за Чарльзом, тот его заменит, и рыцарь на мгновение открывает глаз, непонимающе смеряя его взглядом, но думать уже не может и начинает слабо кашлять в изгиб локтя.

Не дождаться, ему, очевидно, своего молока.

В этот раз грозит накрыть еще сильнее, и Кэйа опирается о столешницу, не уверенный, что не рухнет на пол, если поднимется без поддержки, неотчетливо машет ладонью на прощанье и разворачивается, собираясь снова сбежать, но его хватают за плечо, останавливая.

Крепко хватают, больно. При всем желании не вывернуться.

— Куда ты собрался? — требовательно спрашивает перегнувшийся через стойку Дилюк, чуть притянувший его к ближе себе, словно бы не знает, что куда угодно, только бы подальше отсюда, и Кэйа замирает на мгновение, а затем заходится кашлем сильнее.

Бармен ошарашенно отпускает его плечо, но теперь уже даже смысла нет пытаться сбежать, хотя можно попробовать стечь на пол по эту сторону барной стойки…

До этого в таверне слышались разговоры, песни барда, а теперь рыцарь слышит только свой оглушающий кашель.

— Ты идиот, — и еще Дилюка. Кажется, очень злого Дилюка. — Какой же ты идиот!

Кэйе наряду с чувством, что в горле что-то застряло поперек, чудится успокаивающее прикосновение к волосам, и только когда он слышит, как тот встревоженно зовет его по имени с таким волнением, будто боится за него больше него самого, понимает, что ему не кажется и Дилюк в самом деле потянулся к нему.

Явно не зная, что делать, ведь поглаживания по голове от кашля явно никому никогда не помогали.

Ему сейчас — помогают, хотя он всё еще не может вздохнуть. Кэйа ненавидит то, что тому достаточно проявить к нему хоть толику участия, чтобы удушающий кашель прекратился, но хочет-хочет-хочет его себе еще немного, но так, чтобы Дилюк не догадался о том, что чувства у него к нему далеко не дружеские, а затем воздуха начинает не хватать так катастрофически, что становится всё равно, и он слепо тянется в ответ куда-то вперед, хватая бармена куда-то за рубашку и немного успокаиваясь от этого.

Дилюк не вздрагивает, не отталкивает, не убирает руку, даже гладить не перестает и, кажется, даже нагибается чуть сильнее, чтобы быть ближе, и от этого Кэйа находит в себе силы с трудом и громко сглотнуть всё, что не давало дышать, и приняться хватать воздух ртом, как выброшенная на берег рыбешка.

— Ты… Ты их только что… — оторопело начинает бармен, а затем вздыхает, прерывая себя, торопясь. — Ты… хочешь узнать, что я еще для тебя сделал? Кроме лекарств.

— Хвастаешься? — хрипло спрашивает Кэйа спустя несколько секунд, и на большее его голос пока не способен, но такое со стороны Дилюка попросту необычно, да и он согласен слушать его голос не одну вечность, потому едва заметно кивает, надеясь, что этого согласия будет достаточно.

— Всё о твоей болезни разузнал я, — негромко говорит бармен, и рыцарь заторможенно пялится перед собой, только через несколько секунд сумев осознать, что днем тот был там, с ними, и так же, как и Джинн, услышал его неосторожные слова, и раз знал, что это за болезнь, то и понял тогда всё, а лица его в тот момент Кэйа не видел, и теперь может только ошеломленно отпустить чужую рубашку, не решаясь больше касаться, не зная, не поможет ли рука в его волосах влететь ему носом в стойку за то, что посмел влюбиться. — Ты не знал, так? Пришел ко мне, начал рассказывать, что ханахаки смертельна… Будто бы я не знаю…

Дилюк его не ударял со злости ни разу, кроме того дня, когда погиб его отец, но между никогда и однажды огромная разница, и рыцарь, когда-то бывший уверенным, что драться всерьез они просто не могут, больше не знает, когда и из-за чего наступит следующее однажды.

Сколько лет прошло с того дня, как он покинул родину, а въевшаяся в кожу привычка опасаться удара от любого до сих пор с ним.

— Но Лиза… — выдыхает он, не желая верить, пусть тот даже названия болезни не должен знать.

— Что с ней? — ровно спрашивает Дилюк, и Кэйа нервничает так, что перед глазами всё собирается потемнеть еще раз.

— Джинн сказала, что это она всё разузнала… — слабо возражает он, роняя лицо в ладони, не может его видеть и напрягается. Особенно из-за того, что чужие пальцы наконец исчезают из его волос.

— Джинн… — удивленно повторяет тот и обреченно вздыхает.

Надо бы… пошутить о чем-нибудь, соврать и посмеяться, попытаться уйти, но сил хватает только на то, что уставиться перед собой вниз, гипнотизируя древесные узоры, и удивленно вздрогнуть от неожиданности, когда Дилюк, обойдя стойку, опускается на стул рядом с ним.

Близко.

Взгляд в сторону — и посетители как-то слишком неожиданно и слишком спешно покидают таверну один за другим. Неудивительно, ведь весь Мондштадт шепчется о них — раньше не разлей вода, а теперь…

Теперь у него голова взрывается от попыток просчитать, что последует дальше и нужно ли тянуться за мечом.

— Пей свое молоко, — чуть помолчав, говорит бармен, пододвигая к нему кружку тыльной стороной ладони.

— Но оно уже остыло… — слабо возражает тот.

— Пей давай, — непреклонно повторяет Дилюк, но не жестко, и хмурится при этом с таким сложным лицом, что Кэйе становится даже чуть жаль его, против воли втянутого во всю эту историю с чувственной болезнью, и он нехотя отпивает свой заказ.

По вкусу ясно, что торопились и волновались.

Тот был прав, зря он выпросил себе еще меду, теперь сладко так, что зубы сводит, но на это сейчас откровенно плевать.

— Поверить не могу. Я только днем говорил Джинн, что не могу представить себе человека, в которого ты бы влюбился и молчал до такого, что… — тот вздыхает, и рыцарь прячет кривую насмешку над собой, спешно отпивая еще. — Поверить не могу…

Словно бы он сам может в это поверить.

— И? Тебе есть что мне сказать? — спрашивает Дилюк, и Кэйа молчит какое-то время. Голова совсем пустая, как-то тянет извиниться, хотя на него даже почему-то не злятся.

— Нет, — спустя какое-то время наконец отвечает он.

— Ты пришел просто для того, чтобы сказать мне спасибо за лекарства? — неверяще интересуется тот.

Он часто приходил, чтобы просто увидеть его, разве есть в этом что-то странное.

— А что еще я мог сказать? Раз ты уже обо всем знал, — парирует Кэйа, не оставляя последней надежды, что о его болезни разузнала всё же Лиза, а у того была лишь ложная информация.

— Знать-то я знал, но вот ты… выглядел так, словно собирался молча уйти, а не признаться, что влюблен в меня до цветов в легких, — веско замечает Дилюк, притягивая к себе стакан с виноградным соком, и рыцарь от его прямолинейности давится молоком, но уже опытно не закашливается.

Никакой надежды в этом мире.

Что ему сказать? Сейчас ведь они еще немного посидят, и ему в конце концов скажут — так-то так-то, сэр Олберич, по старой дружбе я сделал для Вас всё, что мог, ну, а дальше прошу меня простить, дела ждут, город ждет, будущее ждет, а Вы оставайтесь позади…

— Даже отрицать не будешь? — тихо спрашивает тот.

— Поздновато отрицать, — говорит Кэйа и, отставляя опустевшую кружку, хотя Дилюк к своему разлюбимому соку так до сих пор и не прикоснулся, усмехается себе под нос, не зная, что прозвучало бы неправдоподобнее — признание в любви от него или панические заверения в обратном. — Но это даже хорошо. Сложилось. Тяжело, знаешь ли, признаться.

— Знаю, — звучит коротко и тяжело. — Джинн вечно повторяла мне просто подойти и объясниться. Словно бы это так просто, — тот стискивает стакан в пальцах и выпивает содержимое с такой решительностью, что рыцарь начинает сомневаться, что там был просто сок. — Было время, когда я любил тебя, — Дилюк выдыхает это, заставляя замереть, и качает головой. — Сказать это сейчас, конечно, уже стало просто.

— Я и так знаю, что раньше был тебе дорог, — выдавливает из себя Кэйа.

— Да, был, — задумчиво повторяет тот в таком безмятежном прошедшем времени, что рыцарь улыбается еще шире, лишь бы не перестать улыбаться и не приобрести совсем жалкое выражение лица. — Но не как младший брат или вроде того. Каждый раз, когда посторонние говорили, что мы словно братья, у меня кошки на душе скребли. Сейчас мне уже… всё равно.

— Как же ты внезапно много говоришь, — усмехается Кэйа и умирает от понимания, что упустил все возможности из-за собственной трусости.

— Я думал об этом последние четыре года. Наконец готов говорить, — спокойно отвечает Дилюк, и у него на душе явно не такая же буря эмоций.

— Ну так говори, — обреченно смеется рыцарь.

Этот потомок Венессы может, не замечая собственного напряжения, сломать стакан одной рукой и, может, поэтому отпускает его и отодвигает от себя подальше.

— Поначалу ты был просто странный парень, которому мой сердобольный отец дал кров и крышу над головой, но со временем… — Дилюк хмыкает, заметно напрягаясь. — Дошло до того, что я в тот день весь изнервничался, собираясь просить у отца совета насчет тебя и меня, насчет нас… Я совсем не знал, что делать с этими чувствами к тебе. Теперь же мы дошли до того, что я больше не знаю, когда ты врешь мне, а когда говоришь правду.

— Ты никогда этого не знал, — глухо замечает Кэйа.

— Верно, я тебя никогда не знал, — кивает Дилюк, и рыцарь честно не знает, сколько времени понадобилось, чтобы тот перестал приходить в ярости от воспоминаний о том, что все их отношения были ложью, но теперь тот абсолютно спокоен. — Ты говорил, что тебя оставили у «Рассвета», только чтобы ты втирался моей семье в доверие. И что ты втирался, как мог. Так что… был ли Кэйа, которого я любил, настоящим? Или тоже только ложью? Я даже этого не знаю.

Кэйа и сам не знает. Настоящий ли он сейчас? Тоже сложный вопрос. Врет как дышит, в последнее время дышать даже тяжелее, чем врать, врет, врет, врет о себе, о других, ради себя, ради других, может подстроиться под любую ситуацию и сыграть любую роль, если понадобится, защитит этот любимый город грязными методами средь бела дня, раз остальные оставшиеся рыцари слишком невинны для этого, и сделает что угодно, чтобы люди на улицах, видя его, приветливо улыбались, избавляя от одиночества.

Его ложь делает Мондштадт чище.

Но чем ближе его узнают, тем больше хотят поскорей отдалиться.

— Я могу притвориться для тебя таким, каким был тогда, — предлагает рыцарь совершенно обычным тоном, спокойно глядя на Дилюка, уверенный, что только этого тот от него и может хотеть. Даже Кэйа со всей своей недоверчивостью и опасливостью чувствовал до того дня, как они разошлись разными путями, что тому на него искренне не наплевать.

Хочется снова так же. Даже нужно так же, учитывая, что иначе ему грозит смерть.

Ему нынешнему только смерть и грозит.

— Перестанешь одеваться как павлин и пить каждый день? — устало фыркает бармен, неверяще качая головой.

— Притворюсь каким хочешь, — подтверждает рыцарь, подобравшись, расслабляясь, разминая окаменевшие от скопившегося напряжения плечи.

Дилюк следует сейчас ясно сказать, каким он хочет его видеть. Хотя не то чтобы Кэйа не умел перенимать новые правила лжи по ходу игры… Вчера важная шишка на родине, затем один из сирот на попечении Рагнвиндров, сегодня капитан рыцарей, а завтра?

Дилюк неожиданно ничего не говорит, и от затянувшегося молчания Кэйа перестает потягиваться и удивленно смотрит на него, хмуро буравящего взглядом.

— Ты так ничего и не понял, — медленно заявляет тот, и рыцарь чуть вскидывает подбородок, вопросительно приподнимая бровь. — Я хочу, чтобы ты перестал мне врать.

Невозможно, и Кэйа почти начинает смеяться, принимая это за своего рода шутку, но передумывает, натыкаясь на крайне серьезный взгляд.

— Если не стану врать, разве у меня будет шанс? — горько спрашивает он, показательно разводя руки в стороны и укоризненно цокая языком. — А я ведь не хочу умирать.

— Раз не хочешь, так почему собирался уйти, ничего не сказав? — веско спрашивает Дилюк, и рыцарь молча улыбается, думая, какой же тот маленький и противный. — Я дам тебе шанс, если прекратишь мне врать.

Кэйе требуется несколько секунд, чтобы отбросить сомнения по поводу того, на что именно ему хотят дать шанс, и внезапно ему уже не до расслабленных улыбок.

Сердце ощутимо громко стучит, и чем спокойнее на него смотрят, тем больше сумятица в голове, а Дилюк сидит настолько рядом, что достаточно подвинуться совсем немного, чтобы столкнуться плечами, что можно было бы ссутулиться и положить ему на плечо голову, обнаглеть и обнять за талию, прислушиваясь к ровному дыханию.

Шанс на всё это и даже больше? Рука даже дергается, пытаясь потянуться, попробовать коснуться, но Кэйа через силу держит их обе перед собой, на барной стойке, надо бы с расслабленным видом, но не получается.

— Ты ведь не понимаешь, когда я вру, как собрался проверять? — с опаской спрашивает он, не зная, может, это просто особый способ зацепиться за что-нибудь незначительное, полностью разочароваться в нем и выкинуть прочь, словно мусор.

Нет, он так-то был уверен, что в нем давно неотвратимо разочаровались, так что творил рядом с Дилюком что в голову взбредет…

— Я не хочу ничего проверять, я хочу тебе доверять, — возражает тот, и от этого улыбка становится совсем натянутой.

Как он может доверять, если доверие было подорвано, разрушено, растоптано в пыль и оказалось, что доверять не следовало с самого начала?

Его предложение звучит донельзя просто и притягательно, нужно жадно хватать, пока дают, пока не передумали, пока еще успевает, но вместо этого Кэйа оторопело сидит, не справляясь с этой ситуацией, которую не сумел предвидеть, и молча глядит на то, как Дилюк, чуть подождав его решения, но так ничего и не получив, смиряется с его медлительностью, поворачивается и, смерив задумчивым взглядом, тянется обеими руками к его лицу и мимо.

— Дай взглянуть, — то ли приказывает, то ли просит, лишь по привычке переходя на свой властный тон самого богатого человека в городе, и рыцарь замирает, не понимая, что у него есть такого интересного, что тот не видел, — разве что те самые цветы, его любимые, но тут явно понадобится особо трагичный настрой и немного времени, чтобы выкашлять еще…

Дилюк касается чего-то на его затылке, мягко взъерошивая волосы, и Кэйа вздрагивает, понимая, что тот собирается развязать его повязку, и машинально хватает за одно из запястий, останавливая.

Пробившееся холодом опасение, что кто-то увидит его проклятый глаз, смывается осознанием, что вот это красноволосое недоразумение как раз уже всё и видело, и остается только непонимание, зачем хотеть взглянуть на что-то, являющееся по меркам любого увидевшего крайне уродливым. Видом проклятья его родины только детей пугать.

— Зачем тебе? — чуть нервно посмеиваясь, спрашивает он, но отпускает, позволяя делать, что душа пожелает, и прикусывает язык, не позволяя себе отвлечь нежеланное внимание полусказкой-полуложью про то, что если долго смотреть на кого-то проклятым глазом, то можно и проклясть.

Не врать как-то совсем сложно.

Но Дилюк также уступает, убирая руки, говоря, что особой причины этому желанию нет, заставляя вопросительно вскинуть брови, хмурится, опуская взгляд, и без предупреждения начинает застегивать пуговицы его привычно распахнутой рубашки, вызывая этим тихий смех.

Нет, если так хочется посмотреть, то он стащит эту повязку, ему не то чтобы жалко показывать…

Чужие пальцы неожиданно холодные.

Кэйа последний раз видел его так близко годы назад, когда тот, схватив его за грудки, притянул к себе и отчаянно кричал в лицо, не замечая, что плачет, и это не самые радостные воспоминания, идущие вкупе с пониманием, что у Дилюка под глазами залегли тени далеко не от одной бессонной ночи, дополняющие его общий изможденный вид, единственный признак того, что тот пропадал где-то без отдыху несколько недель, ведь этот скряга одет с иголочки и выглядит ухоженным, как дорогущий кот, как обычно, и хочется просто закинуть его в кровать, укутать в одеяло, чтобы наконец проспался, а вместо это получается неловко отвернуться от него в сторону, закашливаясь в кулак.

— Почему? — выдавливает он из себя, пока еще получается нормально говорить, и Дилюк, успевший застегнуть только половину запланированных пуговиц, смотрит взволнованно и вопросительно, сжимая его плечо в каком-то успокаивающем жесте. — Почему ты мне это предлагаешь?

— Я не хочу тебя потерять, — отвечает тот честно, и Кэйа криво усмехается в кулак, понимая, что если бы не возможность его смерти, то так бы они сталкивались и отталкивали друг друга, ни к чему не приходя, но не имея ни малейшего понятия, что Дилюк уверен, что рыцарь любит до ханахаки только его прошлого, веселого, улыбчивого и никогда не унывающего, и не знает, что делать ему нынешнему, хмурому, безрадостному и недоверчивому, чтобы помочь.

Что, если он ответит на чувства, отдавая всего себя, но даже это окажется бесполезным, потому что Кэйе нужен только тот, каким он больше никогда не станет снова?

Они оба изменились так сильно, что не верят, что в них еще осталось что-то, что можно было бы любить, и Дилюк знает, что кашляющего человека нужно не трогать и оставить в покое, но это не обычный кашель, и он резко, почти мгновенно прекращается, когда Кэйю притягивают к себе, зарываясь пальцами в волосы.

Пальцы уже почти не дрожат, и это очень даже хорошо. А вот чужой спины даже касаться не надо — и так видно, что рыцарь напряжен так, словно они драться собрались.

— Так ты прекратишь мне лгать? — спрашивает он спокойно, пытаясь не показывать, что нервничает, потому что может себе представить, что ему на это ответят отказом, но не может себе представить, что ему тогда делать. Дилюк вернулся в Мондштадт побитый жизнью и невозмутимый, уверенный, что выбить его из колеи теперь просто невозможно, но Кэйе удается делать это снова и снова, и эту заразу остается только прижимать к себе крепко, не зная больше, как ему тогда удалось его оттолкнуть.

— Буду с тобой так честен, как ни с кем в этой жизни, — посмеиваясь, словно его ответ совершенно очевиден, говорит тот и честно добавляет, обнимая в ответ за живот и наконец расслабляясь, наваливаясь всем усталым весом. — Ты в самом деле невыносимый, Дилюк.