Зимой камелии не цветут

Придет время, и мы растворимся. Не будет ни тебя, ни меня. Не будет никого, а на месте наших костей взойдет поле моих цветов, высеянных любовью, которую я дарил тебе. Камелии пахнут тобой.

Июль

Лето на юге Японии очень жаркое, влажное и душное, от него хочется убежать, закрыться где-нибудь в тени и не выходить до самой осени. Маленькая, Богом забытая деревня в горах умирает от жары не один десяток дней, ее жители — крохотные люди в большом мире, работают не покладая рук, платят налоги и надеются, что войны не настигнут их дома, не оставят кровавые полосы у порогов. На улице пахнет пылью, на сухой земле ничего не растет — мертвая почва — наказание за пролитую кровь. 

Камелии цветут круглосуточно.

 Сугавара глубоко вдыхает тяжелый воздух, кимоно прилипает к липкому от пота телу. Чайная лавка пустует без клиентов, лишь колокольчики на двери покачиваются и жалобно звенят от редких порывов влажного ветра. Чай у Сугавары самый лучший, а кровати в его номерах наверху самые удобные. В зимний период у Коуши много гостей — случайно забредших странников, — да и доход побольше. Цветы в его саду бушуют, распускаются, дают новые ростки, дышат, принимают и отдают. Истерзанное солнце постепенно садится, душный день заканчивается, а в керамической вазочке все также пусто. Тяжелые времена. Суга грустно улыбается, легонько трет пальцем лепесток одной из камелий, стоящих в вазе. Цветок ощущается шелком на подушечке пальца. 

— Эм, простите? — чей-то голос возится у входа, когда Сугавара уже собирается подняться со своего места и пойти к дверной защелке. Суга вскидывает голову под звон колокольчиков. Мужчина заходит внутрь. Незнакомец вдыхает чайный аромат, изучает обереги на стенах, картины с красивыми женщинами, написанные неизвестным, пиалу с плавающими бутонами без стеблей и смотрит на Сугавару темными зрачками, в которых демоны танцуют прощальные танцы над костями погибших. Мужчина бесстыдно вглядывается в линию губ, полоску скул, блеск глаз, а затем улыбается треснувшими губами. В самурайском одеянии очень жарко в середине июля. — Мне сказали, что тут можно остановиться, это так? — Коуши от чего-то краснеет, подобно еще не распустившимся розовым бутонам, мнет рукой кончик пояса кимоно и неуверенно кивает, будто и не жил в этом доме все свои двадцать пять. 

— Да, — Сугавара сталкивается взглядом с чужим отчаянием. 

— Я не знаю, насколько останусь здесь, но этого должно хватить, – он достает мешочек с монетами и кладет на стол перед растерянным Сугаварой. 

— Меня зовут Савамура Дайчи. Дайчи — звучит красиво. Война всегда забирает красивых. Денег хватит, чтобы построить еще один такой дом и высадить еще один такой же сад.

 — Мое имя — Сугавара Коуши, но можете называть меня Суга. И еще, тут больше, чем нужно, господин, — Коуши начинает отсчитывать лишнее, но мужчина мягко кладет руку на его ладонь, и Сугаваре требуется очень много сил, чтобы не уронить все на пол. Касания для него всегда были чем-то особенным. Рука у незнакомца горячая, с шершавыми мозолями от катаны и с грубыми шрамами на пальцах. 

— Все в порядке, не нужно. Лучше, покажите мне комнату, пожалуйста.

****

Суга никогда не понимал воинов, не понимал их стремления отдавать свою жизнь ради кого-то другого, ради нелепой войны, стремления бессмысленно умирать, захлебываясь кровью. Суга думает, что это глупо и бесполезно. Войны были всегда и будут всегда, а жизнь — она одна, и лишаться ее вот так — очень глупо. Сугавара никогда бы не хотел 

Вот так.

Суга заносит в комнату своего гостя полотенца и белье, когда мужчина снимает с себя доспехи, обнажая шрамы. Коуши совсем немного краснеет ушами, кланяясь в знак извинения. У Дайчи широкая спина, крепкое тело, но в глазах целое море печали, она не раз жгла мосты или целые ненастоящие города внутри. И Суга в этой чужой печали точно не хочет тонуть. 

— Извините, — Суга оставляет белье на тумбочке рядом с дверью и собирается уходить. 

— Постойте! — мужчина окликает громче, чем нужно, и Коуши послушно замирает, не оборачиваясь. 

— Я бы не отказался от чашки чая.

 — Какой вы предпочитаете? 

— На ваш выбор, Суга. 

Собственное имя звучит как проклятие. 

****

Коуши делает чай из поздней вишни, потому что ему кажется, что Дайчи именно такой: терпкий на самом кончике языка, кислый совсем немного, но отдающий сладостью. Вода в чашке окрашивается в красный — прямо как глаза Савамуры, когда закатное солнце облило того лучами. Этой ночью Коуши не может уснуть и долго смотрит на звезды, укрывшие ночное небо. А утром — находит зацветший бутон камелии у себя на шее. Камелия — цветок самураев. Суга долго на него смотрит, трет между пальцев тонкие, словно ниточки вен, лепестки и чувствует, как артерии стеблей разветвляются и цветы пускают свои колючие корни внутрь — сквозь органы. Суга смеется в глаза застывшему в зеркале отражению и идет в сад срезать засохшие бутоны мертвых цветов. Когда Дайчи подходит к нему со спины, Коуши чуть не протыкает его садовыми ножницами. Но Савамура перехватывает горячую руку, ловко забирает два острых лезвия — на короткий миг бутон на шее пульсирует, и под лопаткой завязывается новый. Дайчи улыбается окровавленной улыбкой, а Суга вбирает всю кровь в себя — она поливает его бутоны, и они цветут, напитываясь красным. Дайчи улыбается, и Коуши кажется, что города рушатся именно из-за таких улыбок. Савамура непозволительно долго держит за руку, трет костяшки большим пальцем и сжимает в руке ножницы. Сугавара хочет перерезать ими себе глотку — чтобы не мучиться, чтобы быстро и наверняка. Но похоже, не так все просто. 

— Хах, знаешь, с такими вещами надо быть осторожнее — можно пораниться, — говорит человек, наславший на Сугу проклятье, что куда хуже пореза и даже сквозной раны. 

— Подходить сзади весьма неразумно, господин самурай, — Сугавара тихо отвечает и поворачивается обратно к цветам, лелея каждый бутон и каждый стебелек.

 — Не называй меня так.

 — Почему?

 — Звучит странно. 

— А как мне Вас называть?

 — По имени.

 — Дайчи? 

— Зачем ты подрезаешь их в такую жару, они же все равно разрастутся? –из-за самурая рядом жарко, он дышит почти в шею. Слишком близко и слишком неправильно. 

Отойди, пожалуйста, умоляю. Дай мне воздух — хочется кричать.

 — Я люблю их, вот и даю возможность дышать. Незачем мучить. — Под лопатками у Сугавары не режутся крылья. Под лопатками зеленые ветви оплетают кости, шипами вонзаясь в кожу. 

— Твой сад красивый, Суга. - Коуши вскипает, плавится, кружится. Дайчи убивает медленно: произносит его имя так, словно хочет узнать душу — его грязную и испорченную душу, подобную сгнившим цветам. 

— Да. Он мне от матери достался. — Суга не говорит, что ему от матери еще достались глаза, волосы, картины в комнате Дайчи и весь этот дом со старой могилой среди кустарника роз. Сугавара касается острого бутона у себя на шее, цепляет пальцами и хочет дернуть изо всех сил.

 — Ты делаешь очень вкусный чай. Приготовишь мне его и сегодня? — Дайчи будто бы говорит первое, что приходит в голову, лишь бы найти суть в этом бессмысленном разговоре. Сугавара не первый день живет в этом мире. 

— Хорошо, — Суга кивает, ловко забирает у самурая ножницы и срезает еще один бутон, пока собственный рвет на части. 

— Только с одним условием.

— Каким?

 — Выпьешь его со мной? — Сугаваре кажется, что Дайчи краснеет. Коуши путается в чужом взгляде, когда на смуглом лице напротив появляется небольшой румянец, который Сугавара отчего-то хочет оставить себе.

 — Приглашаете меня на чай в свою комнату вечером, господин самурай?

 — Коуши улыбается, заправляя за ухо непослушную прядь волос. 

— Приглашаю. Только если будешь меня так называть, выйдешь оттуда только утром, Суга, — Дайчи смеется в ответ и нежно проводит рукой прямо по бутону на чужой шее. Колючие ветви терновника связывают Сугаваре руки. Наружу просятся расцветающие камелии. Если бы только Савамура знал, сколько раз Сугавара засыпал в холодных объятиях, согревая кого-то, сколько раз он растрачивал себя в этих комнатах на мягких кроватях, когда последняя свеча догорала в его глазах. 

Камелии красивые цветы. Для красивых людей. 

****

Чай Сугавара приносит все тот же — из поздней вишни. На часах около половины девятого. Дайчи сидит в кимоно на голое тело и читает книжку, которую взял на одной из надкроватных полок. Сугавара ведет глазами вдоль шрамов на его груди, они уходят под одежду, прячутся за плотной тканью, наверняка оплетают и спину, прямо как колючие ветви у Коуши под одеянием. Сугавара на секунду останавливается. Пол неприятно холодит босые ноги, редкий ветер колышет траву за окном. Суга прислушивается к своим ощущениям: к шуму волн и шелесту цветов, — внутри него растет что-то иное, что-то, высеянное семенами камелий и голосом Дайчи, появившимся на пороге гостиницы июльским вечером. 

— Чего в проходе стоишь? Примета плохая, знаешь ли. — Дайчи откладывает книгу, выпрямляется, тянет затекшую спину и приглашает Сугавару сесть. Суга проходит в комнату, оставляя чай на столике перед кроватью, и садится рядом, так, словно Дайчи — еще одни холодные объятья. 

— Я думал, что ты не из тех, кто верит в приметы, — Сугавара лукаво усмехается. 

— А мне казалось, что ты не их тех, кто так легко соглашается пить чаи в компании незнакомца. — Сугаваре смешно. А Дайчи такой наивный. 

— Первое впечатление важно, но обманчиво, — Суга фыркает, разглаживая складки на своем кимоно. 

— Долго ты будешь тут? — Суга хочет спросить ласково, но выходит, наверное, слишком грубо.

 — Уже выгоняешь?

 — Нет, принимаю к сведенью, — Суга острит, клеймом на собственной коже, ожогами чужих рук.

 — Я не знаю. Как получу приказ… сверху, — Дайчи пожимает плечами, и взгляд его становится отстраненным. Точно вспоминает что-то нехорошее, что-то болезненное. Война никогда не бывает легкой. 

— И не страшно тебе? Умирать за кого-то, сражаться, не иметь шанса видеть семью, любимую. У тебя есть любимая? — Суга расслабляется, опускает плечи и делает глоток чая из своей чашки. Дайчи внимательно следит за его губами и за тем, как Суга противоречит сам себе. Умирать за кого-то, как же... действительно — так глупо. 

— Нет. У меня есть только моя катана. А у тебя? — Дайчи и так знает ответ. 

— Нет, у меня нет никого, кого бы я любил. — Но, не смотря на это, у многих есть любовь Сугавары. Суга тихо смеется, ложась на кровать. Его плечи становятся ватными, мягкими, наверное, благодаря чаю. Суга спокоен, как и шторм внутри него. Дайчи ложится рядом. Они молчат минуту, вторую, молчат третью — смотрят друг другу в глаза — неприлично выжидающе, говорят взглядами. В душной комнате пахнет камелиями. Дайчи продолжает мучить молчанием, а Суга на полминуты проваливается в зыбкую дрему, но даже так чувствует, как шершавая ладонь Дайчи накрывает его щеку, проводит большим пальцем по губам, затем оглаживает шею и останавливается. Касания Дайчи жгутся. Жгутся и зацветают. Сугу скручивает. Все внутри режется, колется, и от этого больно. И от этого хорошо. 

Просто прикоснись ко мне еще раз, ладно? Просто не оставляй меня тут одного, хорошо?

Побудь со мной еще немного —движением ветра в моих волосах.

 — Знаешь, — начинает Коуши после долгого молчания. Дайчи не знает. Суга, словно обливает холодной водой, — иногда мне хочется сбежать, — подушечкой пальца Дайчи рисует бабочку на его предплечье, — сбежать далеко отсюда, где трава большая и зеленая, где на ней нет пятен крови и из-под земли не слышатся стоны павших, — Суга отрывисто выдыхает, когда Дайчи и вовсе перестает отводить взгляд. — Чтобы можно было лежать на траве в одиночестве и думать. О всякой ерунде. Чтобы ничего не чувствовать. — Суга же чувствует слишком много. Например, то, как Дайчи зарывается пальцами в его волосы, медленно обрывая лепестки камелий, сея новые семена. А еще Суга чувствует в горле терпкий привкус цветов, их сладость и горечь. — Рядом может быть озеро — прозрачное, с рыбками кои. Я бы окунул туда горящую голову, — Суга ежится от сквозняка и жмется ближе. Еще ближе. Дайчи представляет Сугавару, стоящего посреди цветущего поля или в высокой траве. Представляет с цветком камелии в волосах. Представляет, как ветер раздувает пряди его волос и нежно целует кожу. Представляет, как Суга касается водной глади и разлетается на сотни маленьких серых мотыльков. 

— Хочу забрать тебя. 

Забери.

 — К озеру и высокой траве? 

Пожалуйста

. — Или к месту, что еще прекраснее. Мы бы сидели вдвоем. Кормили рыбок кои. - Суга натягивает избитую улыбку и бесшумно задыхается. Самурай перебирает пряди пепельных волос меж пальцами и вытаскивает свежие лепестки. Гладит только что появившиеся на свежих ранах и срывает увядшие. — Расскажешь о себе или, может, об этом доме? — за окном ветер собирает их поцелуи. 

— А захочешь ли ты узнать? — Суга фыркает, закрывая глаза. В этом доме прошлое — в каждом уголке. 

— Ну, раз уж я спросил, — Савамура не уводит взгляд, — я не отвернусь, я давно догадался, — естественно. Это витает в воздухе — запах утех и похоти. Он прячется у Сугавары в глазах, приветствует на пороге дома и не оставляет даже в роскошном саду. 

— Наша бедная деревня никогда не выделялась чем-то особенным. Однако раньше это был огромный дом. Приют для многих девушек и некоторых парней. Все они занимались проституцией. Включая и мою мать, — Сугавара помнит длинные волосы, подобно водопаду стекающие с плеч, помнит руки, что нежно качали его и голос, поющий колыбельную, обещающую самые лучшие сны. Перед глазами до сих пор стоит образ ее голубой юкаты с розливом золотых лилий. — Она забеременела мной от одного клиента, случайного мечника, который в городе был проездом. Когда я родился, ей было очень тяжело, но, помню, тетушки и другие девушки помогали ей, они читали мне книги, учили читать и писать. Я хорошо питался, несмотря на сложные времена. Моя мать никогда от меня не отказывалась, она научила меня ухаживать за садом, пыталась взрастить во мне семена своего стального характера. Она никогда не давала меня в обиду, уберегала от любых невзгод, а затем… — Суга кладет ладонь на щеку самурая и целует в лоб, — а затем нас наказали Боги. Болезнь унесла жизни многих несчастных. Она не обошла стороной нашу чайную. Моя мама постоянно возилась с больными, и неудивительно, что сама заболела. Она умерла тихой весной, — тогда сакура сбрасывала свои лепестки особенно медленно. Слишком медленно, — и после нее остались этот дом и я. Не знаю, почему беда меня не настигла, может, я нравился небесам, — Дайчи слушает его, накрывая своими объятьями. У него вряд ли найдутся слова, — мне тогда только исполнилось шестнадцать, я не знал, что мне делать, не было денег, работы — в том году даже рынок практически пустовал. И однажды сюда пришел странник, прямо как ты, средь бела дня, — Суга замолкает, вслушиваясь в шум неспокойного ветра за окном, в гомон собственных воспоминаний. 

— А что… было дальше? — спрашивает Дайчи совсем неосторожно, резко и неуверенно, таким голосом, словно идет по треснувшему льду в суровую зиму. Суга смеется с надломом. 

— Я предложил ему чаю. 

И тогда, наверное, впервые обрек себя.

Август

Дайчи единственный, единственный из множества бывавших тут людей, не просит Сугу скидывать перед ним кимоно. 

— Ты цветешь, — собирает губами привкус камелий с ключиц. 

— Из-за тебя, — сердце сжато мощными корнями. 

— Знаю, — шепотом. Горячо. Воздух влажный, липкий, сбивается в ком, поднимаясь к потолку. Что ты наделал, Савамура Дайчи? 

— Суга, ты безбожно красивый, — Дайчи тянется к чужим губам, на выдохе прикрывает глаза.

 — Ты ужасный человек, — подаваясь навстречу, целуя. Губы у Дайчи грубые, с привкусом чая и горькой войны, со своей историей, со своей болью. Савамура касаниями срывает с него бутоны, а дорожкой из поцелуев заставляет цвести новые. Тело Сугавары — поле битвы. Нежные губы Дайчи и колючие цветы. Внутри Коуши горят огни, встречаются океаны, люди сбрасываются с высоких скал. Суга стонет, гнется под Дайчи, подобно плакучей Иве, кусается кустарником роз и крошится лепестками иссохших растений. Дайчи колючими розгами. Дайчи нежными гортензиями. Суга привык отдаваться телом, быть чужой игрушкой в сильных руках, но он не привык отдаваться душой. Они — кожей к коже, болью на мятых хлопковых простынях. Ожогами на телах друг друга. Этой ночью распускаются цветки камелий. 

Этой ночью распускается Сугавара.

****

Сугавара собирает шиповник в глубокую пиалу. Середина августа наведывается дождями, залетает в дома тихим сквозняком и укрывает яркими звездами небо. Сугавару ночами кутает Дайчи, избавляет от кошмаров ласковыми объятьями, целуя млечные пути на его ключицах. Суга режется об колючий шип, и капелька крови, точно одна из ягод, падает на мокрую землю, пачкая несколько зеленых травинок. Над головой гулко каркает стая ворон. Колокольчики на двери звенят под скрип ног на пороге дома. Кто-то пришел. Сугавара видит знакомые темные глаза и вихрь черной смоли на голове. Куроо смотрит пронзительно. Пронзающе. Пронзающе больно и безнадежно, как и все прошлые разы. У Куроо красивая душа, теплые руки и мягкий голос, шепчущий правильные слова на ухо. У Куроо буря в душе, и расплавленное железо течет сквозь его пальцы. Куроо Тетсуро — говорят голоса в голове Сугавары. Куроо пришел за лилиями, а у Сугавары чертовы камелии лезут из глотки, так что он задыхается и плачет, стонет, не зная, что делать. Куроо молча протягивает деньги — хорошую сумму, как раз чтобы прожить еще один месяц. Суга качает головой. 

— В этот раз я не помогу тебе. — Куроо улыбается, мягко, словно игнорируя, и кладет ладонь на чужую щеку, большим пальцем оглаживая скулу. 

— А я думал, что ты всегда помогаешь тем, кто нуждается в тепле, — У Куроо есть деньги, на которые Суга может жить, а у Сугавары есть свое тело, которое поможет жить кому-то. Суга может согреть постель и сгореть для кого-то еще один раз, но... Но камелии цветут в его легких, вырываясь наружу кровавыми лепестками. Чёртовы цветы застилают всю спину, ранят колючками кожу.

— Я больше не занимаюсь этим.— Суга цветет, даже его слезы — крохотные нераскрывшиеся бутоны. Дайчи появляется рядом, и Куроо, видя его, отходит назад. Они оба глазами друг на друге. Суга мягко берет Дайчи за руку, чтобы тот погасил пожары. 

— Так ты занят, что ж, я понял, — Куроо не глупый деревенский мужчина, который будет упорно требовать свое. Куроо из тех людей, которые понимают все сразу. Он молча кивает и собирается уйти. А затем останавливается и, смотря в затянутое облаками небо: 

— Вы обречены. - Суга знает. Он смотрит ему вслед, наблюдая как ягода шиповника под его ногами становится алой кляксой, впитывающейся в землю. Облака превращаются в тучи, темнеет. Постепенно замолкают птицы. Вместо них ветер приносит стихающий детский смех. Дайчи целует Коуши в плечо, сжигая все. 

— Хей, Суга, пошли в дом, — Савамура крепче сжимает чужую руку, и новые бутоны появляются на местах, где губы самурая касались кожи.

 Август плачет дождями.

Сентябрь

Заливает тоской, ветер носит сухие листья вдоль домов, стучась в окна незваными гостями, попрошайки воруют скудный урожай с рыночных прилавков, а на голых усохших полях лишь одинокие пугала покачиваются на ветру. Дайчи смотрит Сугаваре в глаза, стоя с письмом в руках, и Коуши не нужно слов, чтобы все понять. Савамура прижимается лбом ко лбу Коуши и аккуратно целует в висок. Камелии пробиваются сквозь плетения сосудов, остаются в легких и откашливаются кровавыми бутонами, растут на пояснице, груди, шее, в голове, раскрываются за зрачками, прорастают сквозь аорту сердца. Но Суга совсем не чувствует боли. Дайчи целует его губы, улыбаясь слабо — улыбкой, предназначенной специально для людей, которых собираются оставить. 

— Война начинается. 

— И ты уходишь?

 — Мне придётся. — Суга вытирает слезы с его лица, целует скулы, вбирает в себя весь страх и не понимает, почему сам не может заплакать. 

— Не плачь, пожалуйста, — Коуши изранено смеется, роняя голову на крепкое плечо, сквозь ткань кимоно оглаживает шрамы, вдыхает чужой запах — ставший своим, родным до невозможного, за столь короткий промежуток отведенного им судьбой времени, — ты ведь такой сильный. И я очень, — свеча совсем рядом гаснет, — люблю тебя, — подолы развевает холодный ветер. — Я обязательно вернусь. 

Так, наверное, в каждом доме: кто-то обещает вернуться ради кого-то, чтобы потом над бездыханными телами лились слезы, а на надгробьях, поросших гортензией, покорно сидели вороны. Сугавара гладит его по щекам, утягивает в объятия, дарит поцелуи и свое тело — позволяя Дайчи срывать каждый распустившийся на теле цветок, вдыхать запах его камелий, задыхаться в голосе, в стонах зарывать отчаяние. 

— Я буду ждать тебя, — между — оголенная темнота и ночь, изувеченная страданиями. Сквозь окно за ними стыдливо наблюдает луна. Суга потерянным лепестком сакуры жмется к родному телу. — А если ты погибнешь, то я буду ждать тебя и по другую сторону этого мира. Я схвачусь за крепкую нить между нами и найду тебя, где бы ты ни оказался. — Сугаваре страшно. Он цепенеет от одной лишь мысли о возможности остаться одиноким — здесь, в этой проклятой деревне, когда Дайчи будет так далеко от него — там, где садится солнце — сражаться за собственную жизнь и честь страны, которой он не нужен, для которой он всего лишь один из миллиона крошечных людей. Это так эгоистично. Коуши хочет забрать Дайчи в свой эгоизм, раскинуть широкие рукава своего кимоно, чтобы Дайчи обнял его, и никогда больше не отпускать, вечно цвести бутонами рядом с ним. И, чтобы, умирать тоже — в сильных теплых руках. Коуши наконец может заплакать, вытирая соленые слезы о чужую грудь. Это их прощальные объятия, их прощальное молчание в темноте спальни, где ночь плавно перетекает в лучи яркого розового рассвета, а луна отдается солнцу и греется о теплые лучи его любви.

Для Дайчи это место должно было быть всего лишь приютом. Но, в итоге, оно стало настоящим домом, куда Дайчи будет хотеть вернуться. Тем местом, по которому будет скучать его душа. Местом, где кто-то будет молиться и за его жизнь тоже.

Ноябрь

Небеса мстят за сотни отнятых жизней, за нескончаемый поток трупов и пролитых слез. Небеса разгневаны, солнце не греет под конец ноября, и никому больше нет прощения на этой земле, в эту кровавую эпоху ненужных жертв. Дайчи плохо спит ночами, одеяла не греют его так, как теплые объятья Сугавары, оставшегося в той деревне. Савамура встречает рассвет, и не знает, сможет ли дожить до еще одного такого же — тусклого и бесцветного, потому что все яркие восходы остались вместе с Сугой. Мир в глазах Дайчи переливается от черно-белого до кроваво-красного. 

— Давно тут сидишь? — его зовут Асахи, с ним единственным Дайчи еще может общаться в этом протухшем месте. Он очень добрый, читает перед сном молитвы, и уверенный голос звучит согревающе тепло. Таким людям не место на войне. Такие люди не должны умирать. Дайчи даже жаль — Асахи хороший парень, но никто не знает, увидятся ли они еще раз. 

— Только пришел, не спится что-то, — Асахи улыбается и садится рядом, свешивая ноги с порога. Завтра опять все по новой.

 — Думаешь о том, кто тебя ждет, да? — он смотрит на звезды, одаривая своим теплом даже их, смотрит на звезды, словно пытается кого-то найти. — Ну, что-то вроде того, — потому что не думать невозможно. 

— Эта война забирает у нас многих, но… понимаешь, мы обязаны выжить, ради того, чтобы суметь вернуться к тем, кому пообещали, — где-то рядом запах камелий, которые не цветут. У Дайчи на губах сорванные им бутоны. 

— Ты тоже кому-то пообещал? — они оба, наверное, не знают, зачем ведут этот диалог. 

— Да... Правда, меня уже никто не ждет, — но Асахи хранит каждое письмо, Асахи знает их наизусть. 

— Человек, которого я любил, погиб, когда война прошла мимо нашей деревни, он спас десятки жизней, но не смог уберечь свою, и я тоже — упустил шанс, — голос Асахи не меняется, нет, Дайчи просто понимает, что в нем всегда было столько боли. 

— Мне жаль. 

— Не стоит, я сам затронул это, просто хочу сказать, что ты хороший парень. Береги себя, Дайчи.

 Холодает. Первые лучи солнца проклинают этот мир.

Конец ноября

Суга медленно отцветает в старом доме на окраине деревни. Сбрасывает последние лепестки и, как и обещал, каждый день читает молитвы за Дайчи — за единственный теплый свет, когда-либо существовавший в его жизни. Сугаваре не сложно — понемногу умирать каждый день, чтобы потом собрать себя в долгожданных объятьях. Почти каждой ночью Суга слышит крики. Война идет где-то совсем рядом, разгоняя колосья в поле, окропляя кровью детский искренний смех. 

— Ты правда будешь его ждать? Думаешь, он вернется? — Коуши поворачивается, смеется задыхающимся кашлем, рассыпает лепестки окровавленных камелий и щурит глаза. На улице осень, а в душе у Сугавары все еще то жаркое лето, тот невозможный июль. Внутри у него Дайчи и поцелуи в губы. Суга улыбается в ответ на вопрос, и на теле у него несколько десятков цветущих бутонов и колючих стеблей. 

— Да, — отвечает Суга коротко и на все сразу. Укай смотрит на него с тенью сомнению и пьет колодезную воду прямо из ведра. 

— Тебе бы уходить, как все делают, наша крохотная деревня стоит прямо меж двух фронтов, от нее скоро и камня на камне не останется. 

— Суга знает. Но у него слишком много причин, чтобы остаться. Тут его дом, тут его воспоминания, тут могила его матери под кустарником роз, тут он пообещал Дайчи, что будет его ждать. 

— Мне некуда идти, Укай-сан, да и не знаю, хочу ли я, — Суга думает, что отцветать в родном доме, куда лучше, чем где-либо еще. Потому что Дайчи обязательно вернется к нему. А пока к концу подходит плачущий ноябрь.

Декабрь

Дайчи никогда не дает пустых обещаний. Он возвращается, когда ветер гоняет сухие листья под слоем первого снега — в этом году слишком позднего. Он возвращается в разбитую деревню — гору обломков и старых камней. Дайчи видит дома, задетые войной, видит некогда золотистое поле — выжженное дотла. 

На дороге совсем тихо. 

Пахнет кровью — давней, но еще не до конца забытой. У Дайчи внутри что-то рушится. Он словно падает в пропасть, у которой нет конца и нет начала — просто бесконечная темнота. Дома, где за него молились, больше нет. Он сожжен и развален — лишь чудом уцелевшие колокольчики позвякивают, когда их качает ветер, оповещая немых призраков о чьем-то визите. Дайчи не слышит даже криков ворон-стервятников. В воздухе все еще пахнет знакомо — Сугаварой. 

Савамура спиной чувствует чужие объятья, но, оборачиваясь, видит лишь колючие осколки разбитой пиалы, и шорох собственного кимоно звучит тихим смехом Коуши, шепотом, зовущим по имени. Наверное, это призраки играются с ним. 

Дайчи выдыхает облачко пара. Холод кусает за плечи. Перед ним сад с забытой могилой у выгоревшего кустарника роз, сад с изничтоженными цветами, бутоны которых, срезал Сугавара. 

Савамура ступает по мертвой земле, и перед ним все то, что он оставил, прощаясь. Все то, к чему он хотел вернуться: убитое и разрушенное, болезненно скребущее внутри. Не осталось ничего. Ничего, кроме одного единственного куста. Дайчи впервые видит такое чудо: 

чтобы камелии цвели зимой.

Редактировать часть