Герои

Никого не осталось кроме
Тебя, меня.
Мы устроились там, где у неба есть край.

Когда он открывает створки сёдзи, сразу становится светло: комната Гию выходит проёмом на восток, и порог всегда встречает прохладное утреннее солнце. Это одно из немногих светлых мест в их доме, остальные комнаты выходят на тёмную сторону леса, они в них практически не бывают. Разве что только Санеми в первый день взял с собой бутылку сакэ, купленную по пути на рынке, ушёл в дальнюю комнату и не выходил из неё до следующего дня. Гию уже начинал волноваться.

— Думаешь, что я с собой что-то сделаю? — Гию в ответ кивнул. — Уже не сделаю.

В первый раз у него не вышло, но Гию это не особо успокаивало.

Тогда у Санеми были очень горячие руки, хотя Гию всегда казалось, что в момент, когда чувствуешь острое лезвие возле своей кожи, кровь становится лишь холоднее.

— Не сто́ит, Санеми. — У Гию ещё болело всё тело, но он пытался держать Санеми так крепко, как только мог.

— А ради чего мне теперь жить?

— Живи ради меня. — Он сказал это громко. Громче, чем он говорил обычно, и Санеми замер. Так из глубины тёмных вод поднимается волна. — А я буду жить ради тебя.

Санеми смотрел на него исподлобья, уставший от ран и боли, замученный, как загнанный зверь, но Гию чувствовал в своей ладони, как горячо ещё в нём бьется жизнь.

— Я заметил, что ты обожаешь лезть в чужие дела, Томиока. — Он тяжело встал и, высвободившись из хватки Гию, отряхнул колени от песка.

— Зови меня по имени.

Санеми хмуро промолчал.

Их лечение длилось два месяца, из которых Гию запомнил в основном мисо-суп на завтрак, нежный звон фурина и влажно-тяжелые, как взрытая для могилы земля, сны, из которых было непросто выбираться. Ещё они часто играли в сёги, когда у Санеми было не совсем скверное настроение. Он двигал фишки своей здоровой рукой, а правую кисть прятал в складках одежды. Свой правый рукав Гию подвязал тугим узлом.

Гию боялся, что у них ничего не выйдет. Что Санеми уйдёт глубоко в себя, не будет с ним разговаривать и смотреть в его сторону тоже не будет. Но что-то в нём изменилось, может быть, в момент, когда они дошли до станции и взяли билеты на один поезд — куда-то, про что можно было бы потом сказать «домой». Может, Гию тогда показалось, но, когда они ждали на платформе поезд, взгляд Санеми смягчился, и он стал ровнее дышать.

В тот день было пасмурно и капал мелкий дождь. От такого дождя не нужен зонт: такой дождь касается кожи, и капли тут же исчезают от её тепла.

Когда они пришли в другой дом, Гию убрал своё сшитое хаори далеко в ящик, где лежали их с Санеми формы охотников. Теперь у Гию было простое тёмно-синее хаори, словно так он брал очередную попытку научиться заново жить.

Это было сложно. Все домашние дела приходилось выполнять вдвоём, но времени у них было достаточно — достаточно для тех, кому от этой жизни ничего уже не нужно. Они вместе ходили на рынок, вместе всё несли, вместе убирали дом, вместе поднимались на гору в храм, вместе делили завтрак, обед, ужин, одеяла, футон и вид с веранды на лес.

— Хотел сказать, что с короткими волосами тебе лучше.

Гию невольно коснулся пальцами обрезанных кончиков. Он давно привык к ним, но теперь ему показалось, что с этими словами он ощутил всё заново: как голове стало легче и как приятно щекотали шею вьющиеся короткие пряди.

— Спасибо. — Он мягко улыбнулся. Любое тонкое касание ветра — и водная гладь покрывается мелкой рябью, как кожа покрывается мурашками от нахлынувших эмоций. Гию знал, что с Санеми можно испытывать миллиард различных чувств: гнев, безумие, счастье, нежность и всё между ними, но с ним невозможно оставаться никаким, как было раньше. Санеми — буря и её затишье. Гию согласен быть в этом до самого конца.

Их жизни вошли в один прочный ритм, не похожий ни на что другое, и Гию был за это благодарен. Одинаковые дни, идущие друг за другом, постепенно наполняли его сердце необъяснимой смутой, видимо, от чего-то прекрасного, но неуловимого органами чувств. Словно это была какая-то музыка, играющая в его голове. Он наслаждался ею и надеялся, что Санеми тоже слышит её внутри самого себя.

Гию неловко обнимать его одной рукой, всё кажется, что он вновь тот беспомощный мальчик, которому постоянно помогают другие. Санеми ничего об этом не говорил, и стоило ли спрашивать? Он теперь уже не прятал свою правую кисть, только иногда заматывал в бинты.

Им снились только призраки. Главное — вовремя проснуться, пока они не забрали тебя к себе. Санеми может утонуть в своих снах, и Гию страшно, что когда-нибудь он из них не вернется. После плохого сна Санеми уходил на веранду, и Гию шёл за ним — мёрзнуть и смотреть, как холодный утренний туман стлался над землёй молочным одеялом.

— Как ты думаешь, кем мы станем в следующей жизни? Если она будет.

Они спускались с горы по сырой траве. Гию держался за край одежды Санеми и смотрел под ноги. Их шуршащие шаги становились частью полупрозрачного, звенящего после дождя леса.

— Учителями, — Санеми поудобнее ухватил связку дров.

— Почему?

— Просто так думаю.

Отсюда были видны широкие распаханные поля, влажные и тёмные, лежащие далеко внизу. Казалось, что отсюда можно было увидеть, как едва заметно над землёй поднимался светлый пар. Ещё немного ниже, и на их пути будет горная река, холодная, синяя и бурлящая на порогах.

— Было бы здорово, если бы мы снова встретились и смогли стать друзьями.

Санеми усмехнулся.

— Ты стал болтливым.

В сердце Гию расцвело очередное сильное чувство, и возможно из-за Санеми в его груди уже давно рос целый сад.

— Мне некому было так много говорить.

Когда они дошли до моста, Санеми спросил:

— Почему ты об этом думаешь? — Он снял со спины дрова и, положив их на каменный берег, сел сверху. Гию подошёл ближе к воде и ощутил идущий от неё холод. В её отражении он мог увидеть себя — совершенно другого и живущего неизвестно какую по счёту жизнь. За свои двадцать три каждый из них прожил слишком много для одного человека.

— Я уже чувствую, как приближается смерть.

Санеми ушёл спустя год и несколько месяцев, постепенно слабея и, наконец, спокойно заснув. Той ночью Гию лежал возле него до рассвета и молчал, как будто вместе с жизнью Санеми у него закончились все слова.

Гию попросил монаха из горного храма провести отпевание и похороны. В день кремации стоял палящий июльский зной. Гию был уверен, что в новом мире у Санеми уже не будет столько шрамов и ему не придётся переживать слишком много боли. Что там он снова обретёт брата и потерянную семью — все они обретут там заново тех, кого рано потеряли и по кому скучают до сих пор столько лет. Гию был уверен, и Гию за это молился.

Обняв рукой урну с прахом, он спускался с горы и слушал ветер. Ветер мог создавать музыку, касаясь тугих стеблей зелёного бамбука, высоких пышных крон, сухой травы в поле, касаясь стеклянной палочки фурина, подвешенного на веранде, ткани одежды, сушащейся на верёвке, или страниц газеты, оставленной под открытым окном. Ветер создавал шум леса. Ветер создавал шум волны. И музыка ветра была самой прекрасной музыкой, которую Гию когда-либо слышал.

Солнце ушло из зенита, когда Гию дошёл до горной реки. Он осторожно поставил урну на берег и, сбросив дзори и таби, вошёл босыми ногами в ледяную воду, намочив края хакама и почувствовав острые углы камней, спокойно лежащих на дне.