И не отпускать поутру

тончик мнется у подъезда уже второй час и никак не решится. спортивки и чья-то куртка, натянутая на футболку впопыхах, старые кроссовки и разные носки. он спешил. спешил к нему. а теперь даже простую смс-ку написать страшно. о том, чтобы позвонить в домофон и прохрипеть хоть что-то и речи не идет. тончик сильнее кутается в то, что не греет. кончик носа, уши и руки почти не чувствуются.  

на дворе конец декабря, холод собачий, даже снег кое-где лежит. серый, правда, смешанный с грязью и ещё чем пойми. настроение от такого только хуже становится. тончик поддевает носком кусок льда на замерзшей луже. заняться всё равно нечем, а он так и просит, чтоб его пнули. шипит, когда старые кроссовки становятся мокрыми и грязными. лужа-то замерзла только сверху. не месяц, а пиздец какой-то, думает тончик, щурясь в поисках его окон. 

они поссорились как-то внезапно. даже не так. это мало походило на ссору. просто лало молчал, а тончик даже не заметил, что что-то не так. а потом прорвало. лало, разгоряченный и злой, путаясь в языках, пытался докричаться до него, а тончик даже не понимал, в чем именно проблема. и донести что-то до лошало не было ни возможности, ни сил. поэтому он тоже начал кричать в ответ. закончилось всё разбитым бабкиным сервизом и хлопком двери. тончик тогда в сердцах крикнул ему и похоже докричался. 

“ну и пошел ты нахер, истерик, блять, бегать я за ним ещё буду!” 

а в ответ была тишина. тончик тогда думал, что они поговорят, когда оба успокоятся. он и засыпал-то именно с этой мыслью. но тишина была и на следующий день. и последующий. и через неделю. лало пропал из его жизни. будто его и не было никогда. на собрания приходил помощник, дозвониться до самого лало никто не мог (алик лишь пожимал плечами). в таборе говорили, что вернулся злой, собрал какие-то вещи и уехал.  

“- а когда вернется не сообщал. и вернется ли... он у нас с норовом, хоть и добросердечный. 

- да, с норовом... но если появится, то передайте через этого вашего, как его, ну, помощник ляли, ээ, то есть барона лошало, вот, через него передайте. только не забудьте!” 

тончик прячет ледяные ладони поглубже в карманы и выпускает облачка пара изо рта. окольными путями он все-таки узнал, куда свалил лошало, даже номер подъезда выяснил. а сейчас вот по тормозам вдавил. что вообще можно сказать в такой ситуации, учитывая, что даже не понимаешь, в чем накосячил. тончик задумчиво жует нижнюю губу и ёжится от ветра. надо уже что-то делать.  

домофон старый и некоторые цифры не поддаются. после пятой попытки набрать заветную квартиру, тончик психует. хочется как следует долбануть по неработающей технике, как дед ещё завещал, но тактичное покашливание сзади останавливает от порчи имущества.  

тончика аж разворачивает на месте. вместо милицейской формы он видит уставшее смуглое лицо и тусклые зелёные глаза напротив. лало будто за эти три недели иссох весь. стоит сгорбленный, смотрит как-то слишком уж тоскливо. тоня пытается подобрать правильные слова, но голос и мысли будто забрал кто. они стоят в полной тишине ещё несколько минут. ло вздыхает только, смаргивает пелену перед глазами и медленно идёт к двери. одним слаженным движением сдвигает тончика, шуршит чем-то в карманах. выуживает оттуда наконец ключи. открывает скрипучую дверь и замирает. не оборачиваясь, хрипит опешившему гопнику: 

- ты идёшь? 

тончик только как дурак кивает, а затем спохватывается и быстро семенит в тепло незнакомой парадной. "придурок, господи, он же спиной к тебе стоит". перескакивая сразу несколько ступенек, почти влетает в закрытые двери лифта. нервно жмёт на кнопку. ждёт. ждёт-ждёт-ждёт. когда звук шаркающий и тихий становится ближе, тоня выдыхает.  

вокруг снова эта давящая тишина и неловкость. как будто опять вернулись в начало знакомства. будто тончику снова пятнадцать, он мелкий шкет, которого почти за шкирку притащил дядь жила, а лало... лало на тринадцать лет старше и он для него не "лало", а "барон лошало", хотя и самый младший среди их своры. но подходить почему-то боязно именно к нему. не к альберту, напоминающему чем-то змею, тоня видел таких только на картинках в заумных книжках бабки. не к малиновскому, который разразился каким-то оглушающим хохотом и умудрился хлопнуть по спине так, что синяк сходил почти две недели. не к железному, который что тогда, что сейчас был мутным и непонятным, вечно в тёмных очках, со своими этими американскими присказками. нет. именно барон выглядел опаснее их всех. и именно с ним тончик решил наладить контакт. не сразу, но решил же, шутил малина время от времени. лало только смотрел и ждал, чем закончатся потуги молодого поколения, а когда тончик припер на одно из собраний ему бутылку пива и подсолнух - не выдержал. тот звенящий как золотые монеты и тёплый как солнце в середине июля смех все слышали впервые, но предназначался он лишь для тони. помнится, он тогда шмыгнул вечно сопливым носом, стушевался как-то и тихо пробубнил это своё "не нравится?". лало тогда ничего не ответил, но всё собрание сидел с этим цветком. любовался. 

лифт останавливается с каким-то скрежетом на третьем этаже и лало выходит. тихо бредёт к самой крайней квартире. без номера. тончик чувствует как потеют ладони. нервничает как перед первой своей стрелой, да и даже тогда сердце не заходилось т а к. лало стоит неподвижно, уткнувшись лбом в дверь. слышно как тяжело дышит, как-то свистяще, с хрипами. "опять простыл, идиот, и не лечится наверняка". тончик делает шаг вперёд и замирает. 

- тонь, зачем ты пришёл? 

ну и что тут можно сказать? пришёл потому, что волновался за тебя? потому, что не вижу своей жизни без тебя? потому, что эта тишина скоро убьёт меня? или потому, что без тебя я не знаю, кто я? 

тоня остервенело трёт вспотевшие ладони о спортивки и не спускает взгляда с родной спины. они оба не умеют по-нормальному. они оба не умеют словами через рот, не умеют говорить о том, что чувствуют. сразу, без скандалов и криков. они не те нормальные счастливые люди, у которых по вечерам сладкий чай и разговоры на кухне. они с самого начала не вписались в понятие "нормальные". но даже при всём при этом никто не сможет испытать того счастья, которое есть у них. люди любят. бандитники тоже. по-своему, но любят же. 

тончик вжимается в ло насколько это возможно и фиксирует руки, не давая цыгану ни убежать, ни дёрнуться. да тот и не пытается, кажется. тончик стаскивает зубами его шапку, зарывается в кудрявые и влажные волосы. "всё-таки болеет, вот же ж". анатоль жмурится и выдыхает шёпотом свои "люблю". прокуренные, вырванные с боем, те, что в голос кажутся насмешкой над этим светлым чувством. лало и не знает, чего стоило тончику принять себя и эту любовь. лало никогда не узнает, как накрывало того ненавистью каждый вечер, как дико хотелось стать "нормальным", обмануться и сыграть того, кем он уже не был. как сжимало грудину от мысли, что кто-то узнает. как темнело в глазах от мысли, что узнает именно лало.  

тончик тычется губами куда-то в загривок, как обезумевший мешает хриплые "прости" с "я идиот". он так одичал за время их разлуки, кажется попытайся его сейчас кто-то отцепить от ло, то разбил бы тому лицо в кровавую кашу. тончика потряхивает. тончик не знает, что делать в подобных ситуациях. не научили. не объяснили. говорили только - "если накосячил - извинись. даже если не понимаешь, за что. а потом завали ебало и жди". а тут это не сработает. в желудке что-то нехорошо ворочается, тончик зацеловывает единственный доступный ему открытый участок кожи. 

когда на собственную ладонь ложится родная и в варежке, тончик дёргается. та мягко гладит по разбитым костяшкам, а потом аккуратно отцепляет и ведёт выше, там где хрипит, там где простужено, там где надо было бережно, а в итоге получилось как ножом по больному. лало разражается кашлем, а тончик не отпускает, только хватку слабее делает. ло как-то устало откидывается назад. ло плохо уже которую неделю и до невозможного больно. ло только и говорит: 

- заходи. 

ответа тончик на такое приглашение не находит и просто заносит их обоих внутрь. лало на его выходку даже не реагирует. он весь какой-то изломанный и изорванный. холодный и простуженный. и именно тоне необходимо отогреть его. ведь накосячил, измучил их обоих, значит, и отвечать ему.  

он осторожно ставит ло у серой стены с отходящими кое-где обоями, выцветшие цветочки на них мозолят глаза. тончик смаргивает рябь, кидает шапку лало на облупленный столик, туда же его колючий шарф и варежку. ло свободной рукой пытается расстегнуть куртку, путается пальцами в кнопках и застежке, устаёт как-то быстро, сдаётся. прислоняется затылком к замызганному зеркалу позади себя и прикрывает глаза. тончик спохватывается и помогает расстегнуть-снять, дёргает оставшуюся варежку и слышится треск. ло даже с закрытыми глазами может увидеть тонино смущенное и серьезное лицо. хотел как лучше, а получилось как всегда, вздохнул бы алик и наверняка закатил бы глаза. ло снимает её сам, аккуратно и легко. нащупывает небольшую дырочку. вздыхает. "потом зашью". 

тончик садится, чтоб расшнуровать его зимние ботинки и чуть не падает назад, когда сверху на него мутным изумрудом щурятся, почти не моргая. ло облизывает сухие горячие губы, дышит тяжело, закашливается через слово, но говорить не прекращает: 

- анатоль, зачем пришёл? ты вроде не собирался бегать за мной, зачем тогда возишься со мной таким, а, драго? 

тоня прикусывает губу почти до крови и наверх не смотрит. голова чугунная и шею от стыда жжет неимоверно. он-то надеялся, что сказанные со злости слова до адресата не дошли, а вон оно как получилось. не только поссорились, но и ударить побольнее смог, да так, что рана до сих пор кровоточит. он стаскивает обувь, лало не противится. следит только за движениями, за родным лицом, которое бы расцеловать, да тошно.  

ло периодически отключается. ужасно хочется пить и прилечь наконец. когда его берут на руки и несут вглубь тёмной квартиры, это не становится неожиданностью. лало тихо хрипит и жмётся всем своим существом к родному теплу. он вспоминает, что хотел о чем-то предупредить, когда тончик спотыкается о маленькую табуретку в коридоре. не падает, только тихо матерится себе под нос, шипит от боли. лало слегка злорадствует. лало цепляется пальцами за дверной косяк, стучит рукой по тониному плечу и его опускают на пол. в голове целая карусель, с которой хочется сойти. лало не нравится. лало мутит. это отвратительное состояние с ним второй раз в жизни. лало очень надеется, что этот раз последний. ещё раз разбитое сердце вперемешку с простудой он вряд ли переживёт. 

дойти до ванной самому не выходит и тончик почти втаскивает его туда. включает свет, про который напрочь забыл, спрашивает, надо ли чего. лало только головой качает и, когда дверь аккуратно прикрывают с другой стороны, начинает сблёвывать всё, что накопилось за время разлуки. из него выходит остатки вчерашнего завтрака, тревога и боль, обида и злость. лало не видит перед собой абсолютное ничего. ему страшно, что он вырубится прямо так. горло горит, раздирает от кашля и желудочного сока. он старается быть тише, но новый спазм скручивает его над раковиной с ещё большей силой. в паузах пытается отдышаться и привести себя в порядок, но не выходит. что-то болит и самому это не вылечить. пытался. не вышло. собственное бессилие злит. лало чувствует, как по щекам течет.  

не выдерживая этой нескончаемой пытки, ло зовёт тончика. зовёт ещё раз. и ещё раз. и почти срывается на крик. он бьёт ладонью по бортику ванны и сползает всё ниже, а затем громко всхлипывает. красные, не до конца отогревшиеся ладони, такие родные и нужные, осторожно тянут назад. ло хрипит и не может выдавить из себя ни слова. тончик только разворачивает его лицом к себе и ближе прижимает. баюкает, гладит по затылку, неумело, как может, как чувствует. лало затихает резко, а потом шепчет еле слышно: 

- знаешь, я так соскучился... 

из ванной тончик выносит его уже на руках. укладывает на уродливый, но мягкий диван, укрывает всем, чем только можно. роется по кухонным шкафам в поисках лекарств, заглядывает в холодильник. там оказывается так же пусто, даже мыши разбежались. тончик вздыхает и трёт шею. он никогда никого не лечил и уж тем более за болеющими не ухаживал, но даже ему понятно, что такими темпами лало только загонит себя в могилу. 

через час приезжает врач, что-то недовольно ворчит на погоду и всяких болезненных, спрашивает, где больной. поджимает губы, когда видит огромный клубок из одеял и пледов.  

"непорядок, молодой человек, как прикажете искать больного во всём этом, ммм?"  

ло жмурится и пытается спрятаться обратно, когда его тревожат холодные и шершавые ладони. стонет от укола, но дышать загнанно перестаёт почти сразу же.  

"лекарство хорошее, быстродействующее, голубчик, не переживайте".  

тончику на руки выписывают кучу непонятного. бумажка в руке, пахнущая больницей и холодом, придаёт немного уверенности. "жив будет, жив-жив, и не таких на ноги поднимали". тончик только кивает. переживаний, к сожалению, меньше не стало. врач напоследок впихивает ему аскорбинку. на языке вместе с горечью тает медицинская сладость. тоню чуть-чуть отпускает. 

он возвращается в комнату, тихо присаживается рядом с горячим и больным ло, гладит, стараясь угомонить своё сердце. грустно улыбается, когда с губ лало срывается его имя. в голове сплошное ничего, но молчать невозможно чисто физически и тоня полушепчет-полупоёт, зарываясь пальцами во влажные и горячие кудри. тоне страшно. тоня вспоминает, как сам болел когда-то давно. как баба тамара притаскивала горячий чай с мёдом и горькие таблетки, а когда температура не спадала - поднимала ночью и растирала спиртом всего. она потом ещё сидела с ним, причитала, гладила по бритому затылку. тончик тогда быстро засыпал под скрипучий, но ласковый напев. и утром чувствовал себя лучше. строчки сами складываются в голове. 

"за тобой не закрывая дверь, я живу уже который год..." 

"опять метель, и мается былое в темноте, опять метель, две вечности сошлись в один короткий день". 

тоня быстро утирает рукавом свою слабость, шмыгает носом и идёт собираться. красные глаза можно списать на усталость и недосып, никто не узнает о том, что он тут устроил. до аптеки добегает по гололеду в рекордные сроки, впихивает мятые купюры, бумажку с названием лекарств. аптекарь смотрит с недоверием, и тончик еле сдерживается, чтоб не рявкнуть на неё. он почти вырывает пакет, скомкано благодарит и бежит обратно. ключи в ладонь будто вплавились, хочется поскорее избавиться от этого чувства. тревога приобнимает и ластится, но тоня быстрее и проворнее. он поскальзывается несколько раз, наступает в лужу и чуть ли не путает подъезды, но добирается еще быстрее. 

на лифт нет ни времени, ни сил, поэтому тоня взлетает по ступенькам на третий. в квартире почти тихо, но приглушенный кашель даёт понять, что лало на месте. тончик скидывает промокшие кроссовки, шлепает мокрыми носками по полу, собирая пыль и грязь. горячей воды нет и руки приходится отмывать под ледяной струйкой. пальцы гнутся с трудом после этого, тончик прячет их поглубже в карманы. зайти в комнату, откуда доносятся хрипы, тончику хочется, но... но неуверенность в собственной нужности, желанности этим человеком и вообще уверенности, что он тут не лишний...  

тончик хлопает всё ещё ледяными ладонями по щекам и идёт на кухню. ставит чайник, ворошит шуршащий пакет с лекарствами, плюхается на табуретку, поджимая озябшие ноги, закуривает. в помещении сразу становится нечем дышать и тончик встаёт с нагретого места. с трудом открывает форточку, машет руками, пытаясь выгнать дым побыстрее. когда понимает, что толку от этого никакого - возвращается к инструкциям от лекарств. маленькие заумные слова заставляют каждый раз чертыхаться, а потом и вовсе разбегаются буковками по листу. тончик промаргивается и тушит сигарету о губку для мытья. всяко лучше, чем просто о раковину. пакет снова шуршит слишком громко и оттуда выпадает пачка чая. тончик быстро поднимает её, озирается будто кто-то мог увидеть его неуклюжесть, дует на пачку, трёт пальцами, отряхивая от пыли. чихает. "надо убраться тут, как только ло станет получше, ну невозможно же жить в таком сраче".  

чай оказывается ароматизированным. тончик понимает это, когда по всей кухне с запахом дыма мешается и запах каких-то апельсинов. на языке чувствуется кислинка и тончик делает несколько глотков из огромной чашки. ощущение апельсинов пропадает сразу же и тончик недовольно поджимает губы. "везде обман, блять".  

тоня берёт несколько таблеток, норовивших скатиться с мятой инструкции и затеряться где-то на полу среди пыли и бог знает чего, аккуратно поднимает чашку с горячим чаем, от каждого движения чай так и пытается лизнуть кипятком его ноги, и медленно двигается к комнате. там, где снова слышится громкий кашель, а потом тихий стон. комната встречает его спертым воздухом, летающей в воздухе пылью и полусидящим заспанным ло. тоня аккуратно ставит всё на шатающийся столик с какой-то вязаной салфеткой, смотрит на то, как ло медленно сползает обратно, помогает сесть ровно. лало сглатывает и морщится. горло теперь тоже болит. на горячий лоб ложится холодная влажная рука, и ло чуть-чуть счастлив, потому что ухаживали за ним так последний раз ещё в детстве, а дальше как-то не по статусу было. когда рука пропадает, ло недовольно стонет и поджимает губы. 

тончик только закатывает глаза на этот детский сад и тянется за чаем. доктор же сказал, что больным надо много пить, значит, сейчас и начнём, бурчит он себе под нос. аккуратно толкает плечом вновь задремавшего ло. тот лишь сильнее кутается в свой кокон и руки вытаскивать даже не собирается. приходится идти и мыть чайную ложечку, потому что кое-кто упрямый и больной, а тончик не может просто уйти и бросить его тут. 

ло удивлённо скашивает глаза на маленькую горячую ложечку у своих губ и ему даже чудится запах цитрусовых. он приподнимает бровь, а тончик только пыхтит: 

- открывай давай рот, у меня рука дрожит, чай на тебе весь окажется, быстрее соображай, ло, блять. 

ну как тут откажешь, тихо хрипит цыган. и тончик начинает поить его маленькими горячими порциями, в какой-то момент впихивая таблетки. 

- врач приходил, тебе, короч, надо лечиться нормально, а то скопытишься, что я потом... 

ло кивает и вытаскивает одну руку из тёплых одеял. быстро проглатывает таблетки, запивает их остатками чая, отмечая, что тончик заварил его в супнице, а не кружке. от этой его неловкой заботы лало хочется по-детски хихикать и дурить, но сил не хватает на всё, поэтому он просто позволяет уложить себя обратно и цепляется за тончика мёртвой хваткой. тот слегка приподнимает брови, но ничего не говорит. вместо этого тихо садится у изголовья и берёт ло за руку. зевает, поправляет подушку, гладит по голове. с каждым действием тончика лало моргает всё медленнее, а потом и вовсе засыпает.  

когда он проснётся через три часа, то рука никуда не исчезнет, а анатоль всё также будет сидеть у изголовья, подперев щеку и слегка задремав. ло улыбнётся слабо, но искренне. только и сможет, что поцеловать его руку, не заметив, как на уставшем бледном лице появилась улыбка.