Первый человек, о котором ты думаешь утром, и последний человек, о котором ты думаешь ночью, — это или причина твоего счастья, или причина твоей боли.
Эрих Мария Ремарк.
Впутывая пальцы в копну черных, сальных волос, сгребая их в охапку и сжимая кулак так, что стягивает кожу, я подумаю:
— Блядь...
С силой смыкая веки, до разноцветных кругов и боли в глазницах, стараясь заглушить в ушах твой очередной истерический припадок, я прошепчу:
— Блядь.
Впиваясь остатками погрызанных на нервной почве ногтей в кожу и стараясь дышать ровнее, чтобы не слезились покрасневшие от бессонницы глаза, пока ты в очередной раз решаешь показать свой дерьмовый характер, я закричу:
— Блядь!
Прямо в твоё лицо. Ахуенно прекрасное лицо.
Настолько, что мне и вечности не хватит насмотреться. Настолько, что я бы писал с тебя картины, если б умел.
Тэхен, наверное, смог бы. Может попросить? Повешу на стену в туалете.
— Какого хуя, Намджун?!
— Ты.
Хватаешь дрожащими руками пачку сигарет и, ища по многочисленным карманам джинсов зажигалку, дышишь через раз. Как при приступах паники. Ты так долго и сильно кричал, что даже щеки покраснели и на лбу выступили капельки пота.
— Что?
Сдохни уже, пожалуйста.
Поднимаясь с мятой постели, в которой мы провели не одну ночь, точнее я провёл, в ожидании твоей вертлявой задницы, подхожу ближе. Эта кровать ассоциирует нас лучше, чем что-либо еще. Потная, в крошках, и простыни местами рваные. Только вот лучше неё в мире почему-то не существует.
— Ты - блядь.
Втягивая носом дым от его мятных сигарет, что оседают в лёгких, мгновенно вызывая кашель, подхожу вплотную, касаясь своим лбом чужого. Так близко и тесно, что можно сгореть.
И глаза твои ебаные. Настолько глубокие, словно в них целый корабль с матросами утонуть смог бы.
А на деле ведь так, аквариум со сдохшими рыбами.
— Ты самая настоящая блядь, Сокджин.
Вытаскивая из твоего рта зажатую между зубами никотиновую подружку, со злостью кидая ее на пол нашей тесной комнатки, в которой даже развернуться сложновато, давлю бычок подошвой тяжёлого ботинка. Личный адовый рай на задрипанных задворках большого города. На стенах которого разнообразные постеры с поп-группами, моделями и актерами, что ты успешно пиздил со склада на своей старой работе, после, часами обклеивая ими наше «уютное» гнездышко.
Коробка три на четыре, ставшая тюрьмой имени тебя. И никак мне оттуда не выбраться, оковы на ногах и шагу ступить не позволят. Остаётся только ссать на цепи, чтобы ржавели.
— Ты думал, я не узнаю? Да даже шлюхи себя скромнее ведут.
Я бы стал донором сердца, чтобы оно наконец-то досталось другому. Или другой.
Кому угодно.
Только бы не тебе.
Мог бы все отдать, чтобы больше не подбрасывало в пять утра на кровати. Чтобы не было позывов резко сорваться на быстрый бег по среди улицы, до нехватки воздуха в лёгких. Чтобы твоё ебало не всплывало во всех лентах социальных сетей.
Чтобы не было желания пустить пулю в висок, когда узнаю об очередной измене.
Наверное, мой ангел-хранитель бы этого не оценил. Припизженный на голову музыкант застрелился в собственной студии, потому что его гейские отношения пошли по небритой пизде.
А ведь где-то он все же живет. Мой ангел. Так мама говорила. Что у каждого он где-то, да есть. И волосы у него светлые, шелковистые и кудрявые, не то что мои. Он курит лёгкие вишнёвые и пьёт коньяк. И тоже кого-то наверняка очень любит.
Главное, что б не тебя.
— Я же извинился!
Рассмеявшись ему в лицо, толкаю и резко бью любовника ногой об стену. Носом об колено. За боль. За измены. За слёзы. Утираю тканью джинсов хлынувшую кровь и хватаю за чистые, наверняка вымытые в ванне у очередного ебыря, волосы.
Я говорю:
— Прости.
Его кровь пачкает пол нашей когда-то уютной коробки три на четыре, а из глотки вырываются всхлипы.
Я кричу:
— Ну как?! Легче стало?!
Даже согнувшись и харкая кровью на ковёр, ты выглядишь настолько прекрасно, что я бы не прочь взять тебя. Нежно и трепетно. Зализывая раны и жалея, как щеночка. В фантазиях уже даже успел нацепить на тебя ошейник с поводком, желая выебать во всех возможных.
И если из всего этого дерьма под названием "наши отношения" и можно найти что-то самое мерзкое, то вот оно.
С этим пора кончать, Сокджин. Пошел-ка ты нахуй, Сокджин.
И уже не на мой.
Это не сраная постановка на сцене большого, под симфонический оркестр и не дешёвый мыльный сериал. Это моя жизнь. Мои чувства. Моя боль. Новой серии не будет. Хватит. Этот сюжет и так затянулся слишком надолго.
— Прощай, Джин.
Утирая рукавом оставшиеся красные капли с носа и поднимая на меня заслезившиеся глаза, ты делаешь жалкие попытки встать на ноги.
— Прощай? И все?!
Хватая окровавленными руками ворот моей рубашки, резко тянешь к себе, заглядывая прямо в зрачки.
— После всего, что между нами было?
Отталкивая его, отцепляя от ткани тонкие, длинные, но кривые пальцы, почти шепчу:
— Оглянись, Джин-и. Ничего не осталось.
Ничего, что было бы важно.
Словно в истерике, пнув со всей дури мою стопку тетрадей со словами для новых песен, он громко рассмеялся. Такое ощущение, будто я резко попал в дурку. Только больной почему-то не в смирительной и стены вокруг не мягкие, а обычные, как и всегда покрытые рожами Монро у окна и Бейонсе где-то в левом углу.
— Давай! Вперёд! Проваливай, Намджун!
Резко остановившись и вновь подлетев ко мне, орешь прямо в лицо, как ты это умеешь. Настолько громко, что ещё чуть-чуть и голос сорвёшь:
— Но потом не возвращайся! На коленях приползешь - не пущу!
И взяв с вешалки куртку, я прокрутил замок на двери, открывая.
— Ты серьёзно, Джун?! У тебя хоть немного чести осталось?! Уйти, после того, как избил любимого!
Делая глубокий вдох, чтобы не убить его нахуй, шагаю за порог.
Предпочитаю уходить первым, по-английски. Чтобы остаться целым. Чтобы не тратить себя на всяких шлюх. Так говорил Юнги. Пожалуй, пора его хоть разочек послушать.
— В отличии от тебя, осталось, Сокджин.
Обернувшись, смотря прямо на дно этого загаженного аквариума, в котором даже маленькой улитке не выжить, я шепчу:
— Моя честь зовётся "верность".
Когда нам больно - мы учимся.
******
Заливая в глотку прожигающую изнутри жидкость, утираю рот тыльной стороной ладони. Музыка ебашит по ушам не так громко, как было сначала. И я даже начинаю привыкать к акустике этого стрёмного, андеграундного бара.
— Налей вторую, бармен.
Юнги ковыряет палками суши, сняв и отложив в сторону черную кепку. Тяжело вздохнув, я сверлю взглядом свой телефон, просматривая входящие, сам не понимая зачем и кого там желая увидеть.
— Ты поступил правильно. Без общения - нет отношений. Без уважения - нет любви. Без доверия - нет смысла продолжать.
— Чувствую себя засранцем.
Отодвинув тарелку подальше, вытирая руки салфеткой, он тараторит:
— С хуяли? Этот мудак давно заслуживал того, чтобы ему съездили по роже. Ты не игрушка.
Зарывшись пальцами в волосы, массирую кожу головы, прикрывая глаза.
— Сам не знаю, Юнг-с. Уже ничего не знаю. Все вкривь и вкось. Я будто бы потерялся среди всего этого глянца и мата.
Чувствуя на плече тёплую мужскую руку, что мягко поглаживала кожу через ткань кофты, шумно втягиваю носом пропитанный яблочным кальяном воздух.
А мимо нас тем временем идет прекрасная жизнь.
Счастливая жизнь.
И ключевое здесь «мимо».
— Потеряешься - я найду. Или Чимин. Или Тэхен. Или Хосок. Не бойся этого, Джун. Слышишь? Любви нет и не было. Ты думал, что быть с ним - твоё. Но это не так.
Глотнув из стакана янтарное пойло, он потрепал своей рукой мои волосы.
— Тебе ведь это необходимо. Для вдохновения. Скандалы. Интриги. Расследования. В этом весь ты.
Улыбнувшись, Мин потянулся к терминалу, чтобы оплатить счёт.
— Сокджин - твой наркотик истерии. Страсти заменили само понятие счастья. Заменили его вам обоим.
— Да хуйня это все. Счастье?
Мое счастье условно. Вот есть - вот нет. На протяжении длины его блядской, воняющей сигареты.
Резко поднявшись с места, мужчина протягивает мне куртку, толкая локтем в бок.
— Хватит убиваться. Словно молишься на него.
Усмехнувшись, я залпом добил новую стопку.
— Как Чонгук на меня?
— Как Чонгук на тебя.
Выходя на улицу, где стеной льёт дождь, он смотрит мне в глаза. Смотрит так, словно все о чем я молчу, сейчас хлынет в самое сердце и оно утонет. Словно это не моя судьба навсегда одному остаться. И не его.
Беря мои щёки в ладони, так сильно, что даже больно и заставляя наклониться вниз, чтобы быть с ним на одном уровне, Юнги твердит:
— Никакого больше Сокджина.
Строгим голосом он приказывает:
— Клянись.
И я протягиваю ему свой мизинец.
******
— Здравствуй, Сокджин.
Он смотрит на меня опухшими из-за слез и алкоголя глазами. Такими же, какими и я смотрю на него.
Отпусти меня.
Наверное, Юнги прав.
Ты - мой наркотик, и счастье наше построено на скандалах.
— Я так испугался, что ты исчезнешь, что снова к тебе приполз.
И любовь моя к тебе почти что иконостас.
— Ты не понимаешь меня.
Говорю я.
— Ты лгал мне.
Говорю я.
— Знаешь, я отряхнулся от всех этих обид. Не так уж и больно. Правда.
Всхлипывая, почти захлёбываясь собственными слезами, говорю я.
В голове звучит голос Юнги. Он настойчиво шепчет: клянись.
Он со злости кричит: давай, правильно, пни еще раз ногой последние остатки собственной гордости!
Джин улыбается.
Мне кажется, что я падаю, но мама говорит, что я расту.
И вся эта жестокая война в груди всего лишь стук моего собственного сердца.
Ты - мой свет.
И глаза твои ебаные. Настолько глубокие, словно в них целый корабль с матросами утонуть смог бы.
А на деле ведь так, аквариум со сдохшими рыбами.
— Здравствуй, Намджун.