Он приходит ночью.
Тихо прокрадывается в приоткрытую дверь комнаты, скрипя половицами до тех пор, пока не ступит на алый, махровый ковёр. Мягкий. Я его так и не выбросил.
Нежно касается щеки холодными пальцами.
Вот ведь, только он мог умудриться замерзнуть, не смотря на жару за окном. Подумать только, уже август.
Ведет подушечками по коже медленно, тянуще, от скулы к подбородку. Прикрываю глаза, наслаждаясь и выдыхая в пустоту горячий воздух. Хорошо. Так хорошо.
— Мы всегда будем вместе.
Ты – моя боль.
Приподнимаясь на локтях, разглядываю в свете луны острую линию подбородка и уложенные, чёрные, как воронье перо, волосы. Мягкие. Он пахнет ладаном. Под потными пальцами неприятно ощущается жесткая ткань идеально выглаженной рубашки. Всегда белой. Сжимаю выступающие складки материи на спине, заставляя прильнуть ближе.
— Поцелуй меня.
Нервно втягиваю никотин в легкие, сидя голыми бёдрами на пыльном кухонном подоконнике. Спальная чёрная футболка, навечно пропитанная чужим резким дезодорантом и мятной пеной для бритья, неприятно льнет к потному телу. В пальцах быстро тлеет сигарета, нагло стащенная из кармана куртки Юнги. Он сидит за столом, потягивая остывший крепкий кофе из треснувшей чашки. Бледная кожа и больше, чем обычно, круги под глазами, выдают усталость. Где-то справа копошится Чимин, старательно намыливая грязные тарелки, его светлая толстовка уже полностью мокрая на животе, а кожа рук сморщилась из-за горячей воды и моющего средства.
— Юнги предложили работу. В Тэгу, — туша бычок об оконную раму, поднимаю глаза на друга.
Мин не собирается добавлять что-то к словам блондина, зачем, если его парень и так все расскажет? Эта абсолютно тупая, но милая особенность всех парочек вызывает улыбку. Но, честно говоря, у меня совсем не осталось на неё сил.
— Значит, вы уезжаете? Из Сеула –обратно, в Тэгу?
Выключая воду и снимая с крючка небольшое синее полотенце Чимин, с противным скрипом, принимается быстро-быстро вытирать чистую посуду. Нервничает.
— После всего, что было, это кажется лучшим решением.
Слезая с подоконника, сильнее открывая окно, отвечаю:
— Ясно.
Он смотрит на меня, как на сбитую машиной собаку, которую мы закопали во дворе его тётушки. Нам было лет по десять, если не меньше. До сих пор помню, как дворняга отчаянно и тихо скулила, пока мы кутали ее в мою осеннюю куртку, прежде чем поместить в землю. Нам, мальчишкам, не хватило духу свернуть несчастной шею. Поэтому мы почти два часа ждали, пока она умрет, там, у вырытой ямы.
Чимин смотрит на меня с жалостью. А я думаю, что не заслуживаю такого взгляда. Потому что мне больше не десять. Потому что я взрослый мужчина, а не сбитая внедорожником беспородная сука из ебучего Тэгу.
Страх смерти делает человека внимательным к жизни.
— Я думал, что мы поедем все вместе. Втроём, — Юнги все ещё продолжает молчать, не желая возражать сердобольной идее своего бойфренда. Подкаблучник.
— Отлично. Тэгу, ты, Юнги и мой посттравматический синдром. Будешь кутать меня в мамину шаль, когда приснится очередной кошмар. А я, так уж и быть, подержу для вас свечку, пока будете трахаться.
Мин шумно прочищает горло, бросая в мою сторону не особо довольный взгляд. Чимин со злостью швыряет на плиту мокрое полотенце, скрещивая на груди руки и сводя к переносице густые брови.
— Не начинай, Тэхен, — он опускает взгляд в пол и, медленно выдохнув, продолжает практически шепотом. — Я же волнуюсь.
Хосок злится, закусывает изнутри щеку, поджимая на ногах пальцы. Он никогда не умел скрывать их. Свои эмоции. В большинстве случаев, это качество было его главным плюсом. Хосок хороший друг. Даже слишком.
— Чем ты вообще думал, блядь, когда тащил в постель школьника?! — он обмакивает вату перекисью водорода, точечными движениями касаясь ею мальчишеских разбитых губ, изредка дуя на открытые ранки. — Хотя нет, и так понятно, чем ты думал. Что, гормоны не утихли, в двадцать-то восемь лет?!
Наблюдая за его ловко орудующими пальцами, все что я могу – стыдливо молчать, теребя в руках коробку с аптечкой. Чонгук сидит на краю ванны, в одних трусах, а его испачканная кровью и грязью форма вертится в барабане стиральной машины. Я смотрю на огромные, темно-фиолетовые синяки, покрывающие юное тело и думаю: как, черт возьми, все пришло к этому?
— Мне восемнадцать через месяц. Я не ребёнок.
Специально сильно надавливая на особо глубокую рану у подбородка, Хосок взрывается:
— А, ну если аж восемнадцать, то без вопросов! Ахуеть взрослый же! Зачем нам образование, если вместо школы можно трахать тридцатилетних мужиков? Так?! — поднимаясь с колен, возвращая пузырёк с перекисью обратно, в коробку, он делает очень глубокий вздох, стараясь успокоиться. — Еще где-нибудь болит?
Чонгук отрицательно мотает головой, быстро-быстро, как болванчик. Какой же он ещё ребёнок. Милый такой. А я вот мудак. Конченый.
Гореть мне в аду.
— Ты не можешь оставить его у себя. Он несовершеннолетний.
Открыв подвесной шкафчик на стене, у раковины, убираю аптечку на предназначенную ей полку. Шумно прочищаю горло, прежде чем отвечать. Но голос все равно хриплый, загнанный.
— А куда ему идти? Домой? Отец его чуть не убил. Посмотри! На нем же живого места нет.
— А ты думал, что он просияет от радости, застав сына в койке с тобой!?
На самом деле, вся истина в том, что мир не справедлив. Лучше быть негром, чем геем. Если ты родился негром, тебе хотя бы не придется думать, как рассказать об этом матери.
Подходя ближе, он тычет мне в грудь указательным пальцем. Надавливая. Смотря прямо в глаза.
Он говорит:
— Разберись с этим, Тэхен. Как хочешь разберись.
Он продолжает:
— Но парню жизнь не ломай.
Холодные губы оставляют мимолётные поцелуи везде, где только возможно. Везде, куда только способны дотянуться.
Уже тогда, при первой встрече под осенним дождём, я мог бы начать умолять Всевышнего. Я бы стоял на коленях. Шептал бы без остановки. Повторял тысячи раз. Не чувствуя и капли стыда.
Боже, пожалуйста. Дай этой любви немного больше времени.
Но правда в том, что нам всегда будет мало.
Поцелуй меня в сердце.
— Теперь все иначе.
Его рубашка, всегда белая, давно где-то на полу, рельефное юное тело прижимается так сильно, словно хочет слиться навеки. Слишком близко. Плотно. Кожа к коже.
На крепкой, жилистой шее, огромные, расползающиеся темно-фиолетовые следы.
Сдерживая рвущиеся всхлипы, до посинения цепляясь пальцами за чужие плечи, зову:
— Чонгук...
Чувствуя на щеках соленую влагу, а на ключицах яркие, наливающиеся засосы, шепчу:
— Оставь меня...
Смотря в темно-карие, прекрасные, невероятные, дурманящие, восхитительные, любимые глаза.
Умоляю:
— Пожалуйста...
Яркие искры пламени освещают местность только на расстояние вытянутой руки. В воздухе пахнет тяжёлой гарью, запах моментально оседает на рукавах и волосах. В огромной жестяной бочке горит стопка бумаги и большой плюшевый тигрёнок. Глазки-бусинки оплавились в первую очередь, вместе с торчащими в разные стороны усами. Стоящий рядом Намджун изредка подливает в огонь розжиг, часто чихает и утирает красный нос пальцами, обтянутыми в чёрные перчатки. Простудился.
— Не уверен, что это правильно, Тэхен-и.
Мне хочется сказать: «заткнись». Но это было бы слишком грубо, учитывая то, что Джун подорвался посреди ночи и повез меня на пустырь, жечь блядский костёр. Поэтому я ничего не говорю.
В кармане чёрных, плотно обтягивающих ноги джинс, разрывается мобильный. Не смотря на то, что мужчина ещё в пути успел выключить звук, я все равно отчетливо слышу настойчивую вибрацию.
— Ответь. Сокджин, наверняка, сходит с ума.
Сильнее кутаясь в красный, вязанный заботливыми, изрезанными кухонным ножом пальцами, шарф, отвечает:
— Он поймёт, — немного подождав и шмыгнув заложенным носом, добавляет. — Главное успеть вернуться до тех пор, пока он не начал обзванивать больницы и морги.
Намджун смеётся.
А потом замирает.
Он стыдливо опускает глаза, слезящиеся из-за пепла и дыма.
Он тараторит:
— Прости.
Практически шепчет:
— Я идиот.
Шарф, наверняка, очень мягкий. С бумбончиками. Выглядит довольно комично на фоне высокого и до невозможности мужественного Намджуна. Махровые здоровенные бумбоны. Серьёзно? Чем ты вообще думал, когда вязал это, Ким Сокджин?
Пожалуйста, Господи. Верни мне его.
— Все хорошо. Не волнуйся.
Пламя постепенно переходит с меха на синтепон, от чего в воздухе появляется противная примесь ядовитого черного дыма. Мягкие лапки и уши, полностью обгорев, уже не вызывают тёплых эмоций. Лишь жалость. Бумага под игрушкой давно истлела, оседая угольной грязью на стенках железного бака.
— Знаешь, я рад.
На ощупь проверяя в кармане куртки ключи от серого хёндая, он спрашивает:
— Чему?
Цена моим чувствам и воспоминаниям - наполненный огнём старый железный бак под россыпью звёзд, на поляне посреди соснового леса.
— Тому, что у нас не осталось совместных фотографий.
Разворачиваясь на каблуках зимних ботинок, направляясь к машине, скрипя под подошвой свежевыпавшим снегом, добавляю:
— Иначе бы я сдох.
В тот день никто так и не посмел выгнать меня. Ведь тогда бы все узнали, почему это произошло. Бабушки, тети, дяди, двоюродные братья и сестры. Его драгоценные родители слишком боялись общественного мнения, чтобы подойди ко мне и попросить уйти. Они отказывались признавать то, что их единственный сын влюбился в мужчину. То, что своим непринятием они довели его до края обрыва.
Чимин все время прощания простоял где-то у входа, не решаясь зайти и лишь изредка заглядывая внутрь, волнуясь, держа телефон на быстром наборе. У здания, в машине, ждал Намджун.
Я разглядывал его непозволительно жадно. Не отводя глаз, кажется, даже не моргая. Такое прекрасное, юное лицо. Бледное. Безжизненное.
Отглаженный чёрный костюм. Галстук. Белоснежная рубашка. Навечно.
Не сватанный жених.
Поцелуй же меня. Пожалуйста.
Сквозь ворот рубашки, даже не смотря на тонны белой пудры, нанесённой работниками похоронной службы, просматривались эти отвратительные тёмно-синие следы от тугого каната.
Из-за повсюду расставленных цветов и венков рябило в глазах. Надписи на лентах самые разные. От друзей. От семьи. От одноклассников. От баскетбольной команды. Все помещение насквозь провоняло церковными благовониями. Пахло ладаном.
Я хочу запечатать его губы сладким поцелуем. Последним. Прощальным.
Я хочу высечь на его надгробии «от любимого».
Я хочу, чтобы все это было сном.
Я хочу не находить его висящим над табуреткой.
Я хочу, чтобы мы никогда не встречались.
Пожалуйста, Господи. Верни мне его.
Он приходит ночью.
Тихо прокрадывается в приоткрытую дверь, скрипя половицами до тех пор, пока не ступит на алый, махровый ковёр.
Нежно касается щеки холодными пальцами. У него острая линия подбородка и уложенные, чёрные, как воронье перо, волосы. Мягкие. Он пахнет ладаном. На нем идеально выглаженная рубашка. Всегда белая.
А на крепкой, жилистой шее, огромные, расползающиеся темно-фиолетовые следы.
Сдерживая рвущиеся всхлипы, до посинения цепляясь пальцами за чужие плечи, зову:
— Чонгук...
Чувствуя на щеках соленую влагу, а на ключицах яркие, наливающиеся засосы, шепчу:
— Оставь меня...
Смотря в темно-карие, прекрасные, невероятные, дурманящие, восхитительные, любимые глаза.
Умоляю:
— Пожалуйста...
Его слезы холодные, словно снег. Его голос разносится эхом, ударяясь о стены. Его сердце больше не бьется.
Поцелуй меня.
— Потому что ты уже мертв.