Покои пронизаны невесомыми лучами тёплого дневного солнца. Однако даже они не в силах пробиться к ложу с задёрнутыми занавесями.

      На сбившихся простынях лежат двое. Светловолосый, зрелый мужчина, и в клетке его рук молоденькая девушка. Пятна, синяки, засосы и царапины покрывают всё её тело узором бесстыдной жестокости. И виновник очевиден.

      Трандуилу было больно на это смотреть.

      Истерзанная, в какой-то момент совершенно потерявшая волю к сопротивлению, она стала его жертвой.

      И сейчас, когда растаял ночной дурман его безумия, накрывая ладонями её раны, он изо всех сил шепчет магические слова, от которых страшные, почти чёрные синяки начинают неохотно выцветать.

      С трудом открываются глаза несчастной, напрочь красные от бесчисленных лопнувших сосудов.

— Прости меня, — губы Владыки невесомо касаются гладкого девичьего лба, лицо его искажено смесью ужаса и сожаления.

      Но прекрасные глаза, сиявшие прежде яркими сапфирами были пусты. И теперь на самом дне их тусклой голубизны таился страх, заставляющий её сжиматься в бессмысленной попытке скрыться от его взора.

      Бёдра выпачканы засохшей кровью и его семенем - тошнотворное зрелище.

      Но стоило ему возложить руки на низ живота, чтобы исцелить нанесённые им же самим раны, то хлёсткой оплеухой ему стал жалобный всхлип, и ладошки с изломанными ноготками, поднятые в наивном защитном жесте.

      Ему хотелось рухнуть на колени и вымаливать прощение, целуя её ступни.

Бессмысленно.

      В его руках была более не прекрасная девушка, но несчастное, напуганное дитя, чью нежную веру в чудо растерзали этой ночью его зубы. Чьё хрупкое счастье опорочили его руки.

      В глубине её тела, прямо под своей ладонью он с всё возрастающим ужасом осязал пульсирующую, испещрённую разрывами плоть.

      Стоило ему отпустить её, как она с трудом отползла прочь, заматываясь в одеяло, и мелко-мелко задрожав.

***

      Он наблюдал за ней, как и прежде. Но теперь лишь издалека. Ибо стоило ему приблизиться к ней, увлечённо колупающей землю найденной поблизости палочкой, как она испуганно вскрикивала, и бежала прочь, путаясь в юбке, порой падая, и стесывая ладони в кровь. Чтобы потом, забившись в любое укромное местечко, заливаясь слезами и шмыгая носом, по-детски дуть на ранки.

      Как же искренне и радостно она смеялась, звонко хлопая в ладоши, когда Леголас в отдалённой беседке из ажурного камня показывал ей нехитрый фокус с мгновенно распускающимся цветком, улыбалась и служанкам, что приносили ей сладкие яблочные пироги, тайком смахивая слёзы.

      Но он вызывал у неё страх. Ужас, который она не в силах была выразить словами.

Лишь иногда, используя завесу не для того чтобы скрыть уродующий лицо шрам, а чтобы принять облик сына, он мог приблизиться к ней, подержать за руку, беспомощно прислушиваясь к бессвязному бормотанию.

      Зачем? Зачем он это сделал? Зачем оставил ей эти шрамы? Обрёк её на такое существование.

      Год, два, десять, пятьдесят.

      Она всё ещё кружится под воображаемую музыку и доверительно лопочет что-то кусту белых роз. Что-то состоящее из отдельных звуков имеющих смысл лишь для неё одной, в саду, куда нет хода никому.

***

— Владыка, — холодно роняет слова принц, столкнувшись с отцом. Горячий взгляд Короля устремлён на девушку, но Леголас заслоняет её, доверчиво ухватившуюся за его роскошный плащ.

      В глазах Леголаса горит презрение и ненависть. Стоит лишь мелькнуть в коридоре краю королевских одежд, лишь одной почке с его короны, как в груди наследника престола поднимается волна негодования. Праведного гнева.

      Тот эльф, его единственное родное существо, стало монстром. Даже в мыслях боле никогда не назовёт он его как прежде — «Отец».

***

      Коронация и бракосочетание, проведённые в один день, осталась в памяти подданных отнюдь не светлым праздником.

      Под фантазийными переплетениями каменных ветвей, образующих кружевной купол, собрались непривычно тихие эльфы. Откупоренные бочки с самым лучшим вином, изысканнейших яств было довольно, чтобы накормить и целый голодающий город — столы ломились от пышного изобилия.

      Прекрасные эльфийки в самых своих лучших нарядах размеренно перебирали струны арф.

      Но не было никого, кто бы веселился, искренне звеня песней, или кружась в танце.

И дело было вовсе не в том, что празднество устроено было ради человечки. Отнюдь. Но многие были бы счастливы, не наступи этот день никогда.

      Серебряное колечко, подаренное деве принцем, как ни пыталась она сжать руку в кулак, стащили с пальца. Печально поблёскивающий ободок оказался брошен в чашу, которую тотчас же унесли, чтобы превратить прекрасное украшение в кусок бесформенного металла.

      Ни отца, ни матери, что соединили бы руки роскошно наряженной человеческой дочери, и не менее торжественно одетого Владыки, и произнесли свои благословения, не было в зале. И к лучшему, что прежний правитель не видел вопиющих поступков сына, ведь от одного такого зрелища он тотчас же испустил бы дух.

      Прозвучало лишь воззвание к Эру, легко и бесстыдно слетевшее с уст Владыки, мёртвой хваткой державшего перепуганную невесту за руку, когда он надевал золотое кольцо на её указательный палец.

      Девушку, плачущую и кричащую, держали несколько воинов, пока Король произносил речь и возлагал на голову несчастной королевский венец.

      На этом всё и окончилось.

      Рыдающую взахлёб королеву спешно увели прочь из зала тихие, и незаметные как тени служанки.

      И гости, вовсе не жаждавшие присутствовать, покинули торжество сразу после королевской четы, так и не притронувшись всерьёз к угощению, выражая тем самым немой протест поступкам Владыки Лихолесья.

***

      Повредившуюся умом королеву каждый вечер провожают в покои ее супруга глотающие слёзы эльфийки, запирая за бедняжкой двери до утра.

      В королевской спальне теперь разбросаны игрушки. Куклы, деревянные зверушки, лошадь-качалка. И она играет с ними, содрав с головы неудобный, тяжёлый венец.

      Трандуил сжимает зубы в тёмном углу, где слабые человеческие глаза не в силах рассмотреть его фигуры, подавляя обречённый вздох.

      Плывут черты мужественного, волевого лица, принимая совсем другие формы. И вот он принимает облик Леголаса. Уже в который раз.

      Расплетает свитую из волос корону. Забранные в прическу до единого волоска пряди вольно рассыпаются по девичьим плечам, пока она вертит в руках искусно вырезанную из дерева фигурку эльфийки.

      Он скользит по прядям цвета спелых каштанов золотым гребнем, стараясь не зацепить, не дернуть ненароком запутавшиеся волосы, и наслаждаясь каждой минутой близости. Трепетной и призрачной. Предназначенной сыну, но украденной им на целую ночь.

      Утром служанки снова заплетут её, украсив причёску заговоренными, невянущими цветами, то и дело украдкой бросая полные отвращения, ужаса и негодования взгляды на постель со скомканным одеялом.

      А другие, пришедшие перестелить кровать, будут внимательно осматривать простыни, облегчённо вздыхая, когда не обнаружат уже знакомых с той роковой ночи пятен.

      Светлая комната, вся в летящих занавесях и золотисты тонах, казалось, могла быть свидетелем лишь счастливой супружеской жизни и взаимной любви. И тем противней в ней было находиться.

В покоях едва уловимо смердело плесенью.

***

      Неважно сколько пройдёт времени, она никогда не станет прежней, продолжив блуждать всю свою обретенную вечность в чертогах собственного разума, в безопасности детства.

      Ибо как ни было сильно искажение, которому поддался Лесной Владыка, но некоторых вещей он никогда бы не совершил, во всяком случае, пока сохранял хоть какое-то подобие разума.

      Подожди он, не поддайся порочной гордыне, неестественной для эльфов похоти и совершенно гномьей жадности, все бы сложилось иначе.

      Осталась бы она с Леголасом, или с ним, не столь важно. Он бы рассказал о тайне дарования бессмертия человеческому хроа кому угодно.

      Но сейчас она хотя бы жива. Хотя это было слабым утешением.

      Мысли о том, что её фэа и хроа однажды могут разделиться, страшили его. Бессмертное тело не значило что её душа останется в Арде. И потому, все что ему было доступно, это хранить ее от смерти.

      Мандос не прислушался бы к эгоистичной мольбе грешника, а она сама не стала бы просить дозволения остаться в мире, где ей было причинено столько боли.

      Эру Илуватар — вот кто точно мог бы развеять все страхи эльфа, но тот молчал. Молчал в ТУ ночь, молчал и в день бракосочетания.

      Тем страшнее, и одновременно радостнее было на душе у Трандуила. Её не отберут, не вырвут безжалостно из его рук.

      Рядом до Конца Мира. Он постарается продлить их существование до того последнего дня, а потом, будет ли ему дарован шанс жить в новом мире, или жернова мироздания изотрут его в пыль, неважно.

      Уже сейчас он знал, что никогда не сумеет последовать за ней, за её маленькой, треснувшей душой, что растворится в хороводе миров, оставив его наедине с совершёнными грехами. И потому так отчаянно он держался за неё, за каждую их минуту вместе.

До самого последнего дня, и самого последнего вздоха.