Мелкая трёхцветная кошка вскарабкалась по дырявой трубе и устроилась на простенке, под самым потолком. Потолок промокал, ржавчина расплывалась рыжими «щупальцами» по остаткам побелки. Сырость собиралась мутными лужами и капала вниз.
Кошка вздрогнула, когда в подвале раздались шаги. В тёмное пространство вошёл человек, разогнав мрак тусклым светом керосиновой лампы. Он поставил её на подгнивший от сырости письменный стол. Человек прошёлся шаткой походкой, потягиваясь, повесил на один из остатков трубы камуфляжный бушлат. Весь в лохмотьях и дырьях, грязный, а местами — прожжённый насквозь. Вместе с серо-зелёными пятнами на ткани бурели и пятна от крови.
Человек задержался — он просто таращился в стену невидящим блуждающим взглядом и наслаждался спокойствием. Где-то там — недалеко правда, но пока ещё «там» — оглушительно рвались снаряды, а здесь — только размеренный низкий гул. Там мигали, сверкали трассирующие, а здесь тихо дрожал огонёк керосинки. Там оголтело носилась смерть. А здесь… Здесь, пока ещё, нет.
Человек схватился за лохматую, неопрятную голову, приглаживая ладонями опалённые волосы. В перстне у него на мизинце сверкнул огромный рубин, который стиснул в зубастой пасти родиевый змей. Человек — высокий и отощавший — давно нестиранная и прохудившаяся местами рубашка свисала мешком. На левом плече кое-как намотан грязный, косматый бинт. Заживает там, или съела гангрена, плевать: рука, пока что, на месте и способна проткнуть вражеское тело штык-ножом.
Шумно выдохнув, человек вернулся к столу и поднял крышку патефона. Пластинка стояла, он только опустил иглу и крутанул потемневшую ручку. «В буднях великих строек…» — с весёлой хрипотцой раздалось из спрятанного в корпус динамика. «Марш энтузиастов» — к чёрту, что он советский. Другой пластинки здесь нет, а этот «Марш» весьма жизнеутверждающий, да и на немецкий перевести — нечего делать.
— Нам нет преград ни в море, ни на суше, — он негромко и почти так же хрипло подпел.
Выучил уже «Марш» наизусть. В этом подвале очень уютно: сырости мало, над ухом ничего не свистит, и совсем нет земли, которая каждый миг могла бы превратиться в могильную. Человека одолевала дремота и зевота. Тело сводила усталость, да так, что ноги подкашивались. Человек не без радости устроился в скрипучем кресле, а оно под его весом просело, и на пол посыпалась желтоватая труха.
Человек широко зевнул и кинул на стол перед собой измятый, попачканный кровью конверт с пафосной правительственной печатью. «СС-обергруппенфюреру Эриху фон Кам-Траурихлигену…» — ровно напечатали на плотной бумаге, а дальше — бурело пятно. На худом, измученном лице человека появилась улыбка. Кривая, из-за грубого шрама через губы и левую щёку, и саркастичная: повысили, пару дней Эрих Траурихлиген потаскает фельдмаршальский жезл. И пускай не волнуются, что он отступит: тут некуда отступать. В который раз удержал это место, пятачок километра в два вокруг сельского клуба, плотно окружённый РККА. Стал бесполезным героем ещё на пару часов.
«В своих дерзаниях всегда мы правы…» — напевал ему патефон. Посвистывая в такт, Эрих разорвал конверт и впихнул в рот предпоследнюю сигарету, но не стал зажигать: сэкономил на следующий раз. «Перегруппировать силы и перейти в контрнаступление», — безапелляционно заявила Ставка фельдмаршалу, которому нельзя отступать. Было бы только, что группировать: парочку офицеров, которые уже не отличают сон от реальности, и кучку небритых, голодных солдат, теряющих человеческий облик. Хорошо, Эрих всех поменяет местами.
Стол был завален: всю столешницу занимали стратегические карты. Все, как одна, важные, нужные… чёрту собачьему. Эрих сдвинул их в сторону и выложил из скрипучего, перекошенного ящика аптечку. Всё, что ему сейчас нужно: заглушить морфием боль старых и свежих ранений и немного передохнуть.
Но из вороха карт выпал свёрнутый вдвое лист из блокнота. Эрих схватил его грязными пальцами и сразу же развернул. Простой рисунок карандашом заставил сердце биться быстрее. Пальцы скользнули по тщательно прорисованному красивому лицу, оставляя на бумаге следы сажи. На рисунке изящная юная дама пыталась поднять увесистый снежный ком и сделать его головой снеговика. Тут было тонко схвачено всё: сбитая на бок шапка, распахнутый ворот пальто и надутые щёки. Идеальный портрет. <i>Её</i> идеальный портрет, который Эрих набросал от неё в тайне, иначе «погиб» бы под шквалом пощёчин.
Коринна стояла тогда по колено в снегу и пыхтела, накатывая этот самый ком, потом попыталась поднять — не под силу.
— Ну, чего ты стоишь, помоги! — обиженно фыркнула она, подперев кулаками бока.
Её чудесные щёки разрумянились, на глаза упал пышный локон медно-рыжих волос. Коринна дунула вверх — локон подпрыгнул и снова улёгся на её тонкий, прямой нос.
Эрих сейчас же засунул блокнот в карман, чтобы она ни за что не увидела, что он вздумал её рисовать. В воздухе вертелась снежная пыль, переливалась на декабрьском солнце. Как в сказке: деревья плотно залеплены снегом, а иногда он срывался и мягко ложился у подножий стволов. После бурана снегом занесло решительно всё. А главное, аэродром. Поэтому они здесь — одни, если не считать персонала гостевого шале в Швейцарских Альпах. Будут встречать рождество друг с другом наедине, без толпы гостей, которые не смогли и не смогут прилететь на неудавшийся бал-маскарад.
Эрих пробрался к Коринне и её комьям, утопая в снегу. Она кивала ему, чтобы шевелился быстрее.
— Так, посмотрим, — улыбнулся он, выбрасывая снег, который забился за шарф.
— А вдруг не поднимешь? — подтрунивала Коринна.
Её ресницы и брови тоже блестели — все в снегу, снежная королева. Эрих обеими руками взялся за ком и, выдохнув, выпрямился, водружая его на предыдущий, который был ещё больше. Тяжёлый, чтоб его, как тысяча чертей, но Эрих старался не кряхтеть под его весом и не корчиться, когда снег осыпался ему на лицо и за пазуху.
— Раз плюнуть! — засмеявшись, он шагнул к ней — хотел подхватить на руки.
Но Коринна увернулась с удивительной прытью и, смеясь, закружилась, раскинув руки, подставляя лицо холодным солнечным лучам.
— Хочешь, я научу тебя делать снежного ангела? — Коринна остановилась перед невысоким заснеженным пригорком.
В её глазах плясали озорные чёртики, волосы выбились из-под шапки смешными кудряшками.
— Он никогда не получается идеальным, — Коринна надулась, изобразив детскую обиду. — Когда встаёшь, всегда остаются следы рук и ног.
Она с размаху плюхнулась в снег, возя в нем руками и ногами.
— Ну, давай же, попробуй? — она замерла на миг, выглянув из снежного хаоса.
Ее одежда и волосы были облеплены снегом, снежинки переливались на длинных ресницах в лучах холодного зимнего солнца.
Эрих давно уже подобных глупостей не делал — он торчал в снегу по колено и таращился. А Коринна взглянула на него как на скучного деда, который мешает ей веселиться.
— Ладно, моя очередь, — Эрих кивнул и свалился в снег рядом с ней.
Снег быстро забился в рукава и за шиворот. Холодил и, растаивая, стекал по коже противными ручейками. Но, глядя на беззаботность Коринны, Эрих и сам хохотал, болтая конечностями, как дурачок.
Коринна вскочила легко, будто кошка. И сморщилась, взглянув на силуэт, который у неё получился. Да, чем-то он походил на ангела: отпечаталось подобие савана и два распущенных крыла за спиной.
— Ну, видишь, след остался, — расстроилась Коринна, сдвинув шапку на самый затылок.
На помпон и завязки налипли снежные комочки.
— И ты не сможешь сделать идеальный! — Коринна фыркнула, снимая эти комочки, швыряя их в деревья, в скамейки, себе под ноги.
Она считала, что её «ангел» испорчен отпечатками рук и ног. А Эрих вдруг решил её удивить.
— Сделаю! — заявил Эрих и вскочил со спины на ноги, будто на поле боя.
У него вышел идеальный ангел? Если бы под ногу не попалась замерзшая лужа, невидимая под снежным слоем. Поскользнувшись, Эрих обрушился, оказавшись по уши в снегу. Он напрочь испортил обоих ангелов, а Коринна влепила снежок ему прямо в лицо.
— Вы неуклюжий, как селезень, герр группенфюрер! — она залилась смехом, наблюдая, как он выбирается, отфыркиваясь.
Эрих же отходил в сторону боком. Если он вновь поскользнётся и грохнется — сделается в её глазах полным шутом.
Эрих не заметил, как трёхцветная кошка оказалась у него на столе. В какой-то момент она потёрлась о его лицо и разметала все мысли. Худосочная, местами плешивая, но урчала она до того громко, что даже заглушала патефон.
«Мы пронесём через миры и века», — голос в патефоне казался весёлым и сытым. Эрих вздохнул и вновь полез в ящик, вынул начатую шоколадную плитку. Он прижал её в ладони, с хрустом разламывая. Пару кусочков отправил в собственный рот, а пару — положил перед кошкой. Это странное создание лопало панцершоколад за обе щеки и благодарно урчало, помахивая облезлым хвостом. Наверное, пристрастилось к первитину, как и сам Траурихлиген. Она давно тут жила — ещё до того, как клочки его дивизии заняли клуб, как оборонительную позицию. Эрих нагло пришёл в её дом. Хорошо, будет благодарным гостем. Кошка съела последний кусочек, и Эрих положил ей ещё.
Пластинка была поцарапанной — в один момент оборвалась задорная песня, и пошёл омерзительный хрип. Кошка выгнулась и сбежала обратно наверх. Эрих нехотя вылез из кресла и поднял иглу, чтобы не поломалась. В горле пересохло чертовски, но чистую воду нужно беречь. Поэтому Эрих Траурихлиген поднял из-под стола большую глиняную бутылку, украшенную замысловатым рельефом.
Это последняя из запасов — тоже нужно беречь, но… Эрих выдернул зубами уже напрочь испорченную, погрызенную им же пробку и вылил остатки в надбитый бокал. Даже четверти не набралось, но хоть это — ему хватит. Пробка упала на пол и легла у ноги. На ней ещё виднелся герб: крест, опрокинутый на бок и заключённый в кольцо. «Разум без энергии есть пустота, а энергия без разума — хаос». Эрих поставил бутылку на край стола и залпом опрокинул бокал.
Взорвалось совсем рядом — гул с болью отдался в ушах, земля всколыхнулась. Бутылка, треснувшись об пол, раскололась на черепки. Уцелело только горлышко, вокруг которого свернулся змей Уроборос. Эрих пнул его сапогом. Усевшись, он взглянул на часы. Три часа ночи. За мелким окошком под самым потолком висела темнота. Рано. Можно вздремнуть? Разве что минут двадцать.
Тепло — после морозного, снежного вечера. Дверь закрылась за спинами с громким хлопком, а лицо сразу покрылось мурашками, согреваясь. Вокруг царил мягкий полумрак: электричество отключили из-за заносов. В канделябрах тихо дрожали свечи.
Коринна сбросила промокшие варежки, принялась растирать покрасневшие руки. Она дышала на тонкие пальцы, а Эрих ласково взял её руки в свои.
— Ты совсем замёрзла, — негромко сказал он, прижимая её к себе.
Её волосы пахли морозом, а пальцы — будто ледышки, так и отморозить недолго.
— Вовсе нет, я бы ещё погуляла! — расхохоталась Коринна.
Она повернулась к нему, положила ладони на плечи.
Эрих улыбался ей, а она обняла его за шею, прикоснулась лёгким поцелуем к приоткрытым губам.
Сейчас тут должно быть много людей, шум, свет, официанты. Музыканты мерзко пиликали бы, настраивая инструменты. Девять вечера показывали стенные часы — подготовка к балу-маскараду была бы в самом разгаре, если бы не буран.
Коринна первая разорвала поцелуй и съёжилась, бросив на Эриха виноватый взгляд. Её щёки румянились ещё больше — не только с мороза, но и от стыда.
— Если Вилли узнает, — шепнула она и попятилась на пару шагов. — Извини.
— Мы не скажем ему, — он порывисто шагнул вслед за ней, провёл пальцем по нежной щеке.
Его ладонь легла на тонкую талию — Эрих без труда притянул Коринну к себе, а та и не думала вырываться, целуя его в ответ. Да, он свинья: Коринна — чужая жена, а он сам — доверенное лицо её супруга, престарелого, уважаемого барона.
— Позвольте ваше пальто, фрау баронесса, — протянул он специально напыщенно и приосанился, шутливо корча из себя светского сноба.
— Пожалуйте, — так же напыщенно отозвалась Коринна.
Она стряхнула пальто ему в руки. Промокшее насквозь, вода аж капала с него на пол. Шутка ли — с ног до головы изваляться в снегу? У Эриха было точно такое же, мокрое. Дворецкий неслышно скользнул из сумерек с канделябром в руках. Он забрал оба пальто и, поклонившись, хотел удалиться, но Эрих что-то шепнул ему на ухо. Дворецкий кивнул, но его лицо оставалось, как обычно, бесстрастным.
— Что за секреты? — удивилась Коринна.
— Скоро узнаешь, — прошептал Эрих и загадочно подмигнул.
Морфий жёг вены адским огнём — и так выжженные до предела. Эрих всегда носил длинные рукава, чтобы никто не видел, во что превратились его руки. С рисунка на него глядела Коринна — как же он рад, что она далеко, в безопасности, в Альпах. И как хорошо, что они не виделись очень давно. Она не узнает, каким он стал: страшным, серым, костлявым — настоящим живым мертвецом. Да просто ужасным, ещё и со шрамами на лице и без левого глаза, вместо которого в глазнице торчит стеклянный протез. Морфий потихоньку начинал действовать: любая боль отползала, по телу разливалась приятное тепло и сонливость. Как же он рад, что она до сих пор считает его блистательным и идеальным. Как она сама. Её глаза, волосы, тело — невероятное, ослепительное, которое не хочется отпускать.
Разметавшись на шкуре белого медведя, Коринна вытянула босые ноги поближе к камину, подставила пальцы приятному теплу. Эрих ей любовался: простое домашнее платье, волосы в беспорядке и улыбка, которая только для него.
— А я совсем не жалею, что никто не смог прилететь, — она улыбнулась, вертя в руках замысловатую маску.
Золотые кисти загадочно переливались в свете огня, блестели глянцевитые совиные ушки. Коринна надела её на лицо и сразу стала неузнаваема. Эрих присел у неё за спиной, мягко обнял за плечи. Коринна дрожала, а он покрывал нежными поцелуями её шею, а иногда спускался к плечам. Коринна шептала и вяло пыталась отстраниться, но это только игра. Она знала, что его это распаляет, и откидывала голову Эриху на плечо, когда его поцелуи стали настойчивее. Он развернул её лицом к себе, медленно снимая совиную маску.
Стук в дверь раздался в тишине, словно грохот.
— Кто это? — Коринна вздрогнула, а её пальцы впились Эриху в запястье даже немного больно.
— Я на секунду, — Эрих коснулся губами её разгорячённой щеки и встал, отправился к двери как ни в чём не бывало.
За дверью оказался дворецкий с подносом в руках. Что он принёс непонятно: поднос оказался накрыт большой белоснежной салфеткой.
— Благодарю, — Эрих кивнул и, забрав всё, впихнул купюру в нагрудный карман его смокинга.
Дворецкий поклонился куда ниже обычного, но на его лице не возникло эмоций. Вот он, настоящий дворецкий. Без слов повернувшись, он неслышно растворился где-то в глубине коридоров.
Эрих запер дверь на замок и вернулся к Коринне. Уселся напротив неё и собрался поставить между ними поднос.
— Что там? — она потянулась сдёрнуть салфетку, но Эрих убрал поднос в сторону и скорчил смешную рожицу.
— Не томи! — Коринна надула губы.
Как же чудесно — так и хотелось поцеловать.
— Ну, хорошо, открываем карты, — Эрих со смехом сдёрнул салфетку.
В глазах Коринны вспыхнула детская радость, стоило ей увидать на подносе блюдо, до краёв полное имбирных человечков. Она с умилением вдохнула запах свежеиспечённых пряников, взяла стакан с молоком.
— А как ты узнал, что я их люблю? — спросила Коринна, отпив мелкий глоток.
— А я сам их люблю! — Эрих взял одного и пошевелил им перед носом Коринны, как будто бы он убегает.
— Половинку меня съели, — шутливо спел он, отъев от пряника большую половину.
Коринна игриво подалась вперёд и откусила ещё.
— Три четверти меня съели, — подпела она. — И молоко тоже любишь?
Коринна удивилась молоку ещё больше, чем человечкам. Надо же, блистательный генерал, который пьёт только элитные вина, и вдруг — молоко.
— И — молоко, — Эрих кивнул, доев всего человечка.
На улице снова начиналась метель. За двойными рамами завывал ветер и слышно было, как ударяются снежные хлопья.
Они наслаждались друг другом. Прикосновения обжигали, каждое движение и поцелуй дарили восторг. В это рождество они виделись в последний раз — она запомнит его только таким.
Стук в дверь — уже не во сне, в реальности. Где-то наверху сердито шипела кошка. Чёрт возьми, кажется, он заснул. Эрих заставил себя распахнуть глаза и первое время видел лишь неясные световые круги.
— Герр группенфюрер, вернулась разведка! — разрывался за дверью надтреснутый простуженный голос.
Траурихлиген спешно смахнул аптечку в ящик стола. Это — чтобы никто не заметил, что он колет морфий. Просто, чтобы не деморализовать теряющих надежду подчинённых.
— Войдите! — Эрих постарался выкрикнуть как можно бодрее.
Отсыревшая подвальная дверь распахнулась со скрежетом и стукнулась ручкой о стену. Запыхавшийся, мокрый как мышь, оберштурмбаннфюрер Карл Заммер вытянулся, высоко задрав длинный нос. Его тощее тело, как всегда, накрепко перетянул ремень — есть у него привычка затягиваться так, что он едва дышит. Раньше, когда Карл обладал брюшком, это имело смысл. А сейчас — какой смысл утягивать голый скелет?
— Разрешите доложить, герр группенфюрер, — Заммер пыхтел, отдуваясь. — Русские получили подкрепление! Через полчаса…
— Вызвать всех, — без эмоций приказал ему Траурихлиген.
Заммер хлопнул каблуками рваных сапог и испарился. Но где-то в темноте зародились топочущие шаги.
Эрих Траурихлиген застегнул рубашку и надел обратно бушлат. Щёлкнул пряжкой ремня, пристегнув кобуру с пустым пистолетом. Ничего, штык-нож всегда под рукой, и для него не нужно припасов.
Сонные офицеры медленно тянулись, будто ползли. Тот, кто полз первым — оберфюрер Гельмут Баум, раньше был коренастым верзилой, а теперь — такой же несчастный скелет, как и Заммер. Да ещё и видит время от времени каких-то чертей. Второй — начальник штаба Макс Фогель — ссутулился, как сущий крючок, и теребил надбитое пенсне на носу. Нос у него сломан и перекосился на бок.
— Где Шлегель? — осведомился у всех Траурихлиген, заметив, что их стало меньше на одного.
— Дезертировал, герр группенфюрер, — Баум попытался отчеканить, но вместо этого уныло вздохнул.
Траурихлиген ему за это ничего не сказал. Да и на Шлегеля тоже не злился. Подался искать лучшей судьбы — ну, пускай. Скорее отмучается.
— Отчитаться о количестве боеприпасов! — Эрих напёр на Фогеля: слишком уж сонный, пора разбудить.
— Ничего не осталось, герр группенфюрер, — Фогель тоже не чеканил, а бормотал.
Мало того, в его голосе сквозила неприкрытая дрожь.
— Прекрасно, Фогель! — Траурихлиген расплылся в безумной улыбке. — Нет ничего лучшего, чем старый добрый штык!
Шрам не позволил ему улыбаться «до ушей» — сразу отдался неприятной колющей болью.
Офицеры озадаченно переглянулись: кажется, командир совсем спятил. На этот раз им не выстоять, и лучше вообще сдаться в плен. А он — довольный, как чёртов слон.
— Мы выступаем прямо сейчас, господа! — Эрих хлопнул в ладоши, пугая безумным энтузиазмом. — Кругом, шагом марш!
Всё небо плотно заволокло тучами, ветер октября пробирал до самых костей. Ливень бесновался, вода хлестала тёмными потоками и хлюпала под ногами. Дырявые сапоги насквозь промокли, одежда липла к телам. Люди двигались почти неслышно сквозь дождливую ночь. Всякий раз они припадали к земле, когда разрывался снаряд — рефлекторно, потому что в грохоте никто не слышал приказов. У них не было ничего. У нескольких только штыки, а остальные двигались в мокрой темноте с пустыми руками. Жухлая трава цеплялась за сапоги, шумели мокрые ветки.
Вот они, холмики — брустверы, и пока возле них тихо. Эрих взглянул вперёд и снова опустился лицом в грязь. Застал врасплох — с парой десятков безоружных скелетов — экипированный батальон врага.
— В атаку! — в шорохе ливня раздался озлобленный крик.
Заметались быстрые тени. Гул голосов и стрельба уничтожили тишину ночи. Эрих Траурихлиген вскочил и кинулся к тому, кто набросился на него. Рослый здоровяк прыгнул из-за пелены дождя, и Эрих с размаху вонзил штык ему в горло — в лицо брызнула горячая кровь. Враг захрипел и рухнул под ноги. Перепрыгнув мёртвое тело, Эрих скачками рванул вперёд, запрыгнул в первый же окоп. На него бросились — сколько их, а чёрт его знает. У кого-то он выбил штык, и тут же зарезал, кого-то обошёл и шею свернул. Почти наугад, вслепую: у него один глаз, а ещё темнота, ещё дождь. Каждый шорох — сигнал. Кто-то пытался стукнуть прикладом — Эрих увернулся в последний момент, заломил руку с оружием, привычно вырвал его и нажал на курок. Сдавленный крик заглушил шум дождя.
Наступив на попавший под ногу труп, он выскочил, оголтело стреляя перед собой наугад. Сотни теней носились под струями ливня, совсем рядом свистело, шуршало. Сотни взглядов мигом устремились к фигуре, которая возникла будто из-под земли. Каждый прицелился в того, кто со звериным рыком рванул к ним, занеся сточенный остаток штыка.
Всё тело пронзила резкая боль, дыхание сбилось, земля ушла из-под ног. Разгорячённое лицо попало в холодную, грязную воду — и она принесла облегчение. Вокруг топотали, кто-то куда-то бежал. Но ему было уже всё равно. Боль растворялась, становилось тепло, сухо и тихо. Смерть — как спасение? Он искал спасение именно в смерти. Нашёл. Но смерти нет. Имбирного человечка из года в год съедают, а он всё бежит и бежит. Как же хорошо, что Коринна запомнит его только живым.
Солнечные лучи пробивались сквозь тучи, светили между отсыревших стволов и растворялись в тумане. Повсюду висела плотная тишина. Даже первые птицы скакали по веткам беззвучно. Над просекой кружило вороньё. Чёрные птицы пикировали вниз и, садясь, клевали изодранные мундиры. Оружие — бесполезные железяки — валялись в воронках, среди покрытых пятнами копоти кустов, в лужицах, затянутых тонким ледком.
Из припорошённой инеем груды тел торчала синеющая рука, забрызганная подсыхающей кровью. Солнечный луч упал на скрюченную кисть — зловеще сверкнул рубин в кольце на мизинце. Он всё ещё покоился в пасти родиевой змеи.
Рука в чёрной перчатке неслышно протянулась и схватила мёртвое запястье, повернув его. А вторая рука, чуть повозившись, стащила перстень. Некто в надвинутом на нос картузе спрятал его в карман и быстро-быстро ушёл. Убежал. Скрылся среди осенней листвы.