Как тонкой ниточкой по коже — изящными переливами звучание орга́на. Пальцами излучать ток, рвать чужие струны. На эпилоге фарфоровая белизна, чуть смешанная с персиковой мякотью, бьёт наотмашь по чёрным клавишам, с силой вдавливая громыхание. Так судят грешников на избранных кругах, выносят приговор под божью благодать, чью волю исполняет главный созидатель. А после — усталый хруст идеальными пальцами перед ночным молебном. Так жить совсем не по судьбе, но у воли крылья ангельские.
Морозный ветер задувает щели, тревожит прочные дрова. «Гореть бы им, бога ради», — думает Бэкхён, сдвигая мощные ставни. Ночь без звёзд — дурной знак. Отголоски божьего гнева тушат свечи пред алтарём. У подножия его последний прихожанин. На коленях терпеливо ждёт, головы не поднимает. Сверкают смольными каскадами при свете верхних ламп шёлковые пряди. Не помазанный, не защищённый. Бэкхён стирает вековую пыль с передней лавочки, намереваясь предложить страждущему возможность исповедаться. Он тянется рукой к крепкому плечу, но осекается вдруг. Тёмная аура колкими иглами врезается под кожу, к венам держит путь. Дьявол, не иначе. Спрятанные чётки в другой руке бездумно перебираются. Не поднимая головы, послушник хрипло шепчет:
— Святой отец, я согрешил.
«А кто не грешен, сын мой?»
Бэкхён прикрывает глаза, ослабляя руки. Взгляд его прикован к чёрной макушке, беззвучно слабое дыхание.
— Грехи не вымолишь, сокрывшись. Смотри отцу всевышнему в глаза.
Но тихий хохот, будто чёрт ликует в табакерке, разливается по зале, невидимым мелом закрывая последнюю печать. Воспламеняется порочный круг, сближая таинство исповедания. Так близко, будто нет границ в вере. Глаза в глаза, снизу вверх по неизведанным ступеням. Тонкая ряса колыхается у ног, придерживаемая чужими руками. Как цепи — обхват лодыжек крепкими запястьями. Бэкхён невесомо цепляется за широкое плечо, перекатывая деревянные чётки по очертаниям. Холодные, как вековые льды, губы поочерёдно целуют стопы, едва обдавая жаром. Окутывает дьявольски, в чёрных глазах — искры огня. Но под мантией святого свои тайны.
Внезапно Бэкхён улыбается, обнажая белоснежность ярко выраженных клыков. Капюшон ниспадает, в огнях вновь возгоревших свечей у алтаря сверкают красные волосы. Непредвиденная смена ролей.
— Так в чём твой грех, мой павший сын?
«Что сил признаться нет».
Не исповедаться пришёл, а прочность веры личной на коленях вымолить, отдаться главному отцу. В грешнике Бэкхён узнал Чанёля — изгнанника из всех кругов. Такое не простили там. Такое не простят и тут. Дорога лишь одна — переродиться огненным пеплом, вернуть потерянные крылья. Но власти света у Бэкхёна больше нет. Медленно, совсем слабо опускается рядом, сцепляя ладони с чужими, израненными.
— Молился ли ты в день страшного суда?
Чанёль не отвечает, дрожью покрываясь. Мутит изнутри святое проникновение. Бэкхён смотрит прямо в глаза, пальцами сжимает хрупкие суставы. Лишь тихий шёпот — крик души — пронзает гробовую тишину:
— Я молился о тебе. О жизни, данной в обмен на сотни смертных. О величии твоём, святой отец. И это самый страшный грех. Отпусти.
Но такое не отпускают. Бэкхён целует склонённую к своим ногам макушку, медовой патокой омываются его слёзы. Слабнет тело, клонит в сон признание. Ему бы участь свою отдать, да самому на суде предстать. Но вечность заказана. Без прощения Чанёлю не уйти.
…И он прощает его, забирая плоть в святой агонии, при свете алтаря. Прощает, принимая собственный грех. До конца — до судного дня. Но вместе.