В понедельник я порезал себя. В среду — согрешил. А в воскресенье я воскрес.
Я готовил твоё любимое блюдо и очень сильно мельчил ножом. Я потянулся тогда правой рукой к сушилке для посуды, чтобы взять вымытые помидоры. Левой я тёр лоб и прятал слёзы, чтобы ты не видел их и не смеялся надо мной.
Это был понедельник. Я взял помидоры, взял нож и положил их на доску. Ты кричал. Ты никогда не останавливался, если сильно злился. Даже если я просил об этом.
Я столько раз просил не делать мне больно. И ты всегда думал, что я не способен на то же в ответ.
Я нарезаю помидоры и шмыгаю носом. Ты говоришь, что у меня красные пятна ползут по лицу. Ты укоряешь меня в том, что я не слушаю тебя. От твоего ожесточённого толчка в спину нож попадает по пальцам вместо того, чтобы дорезать последнюю дольку помидоров. Твоих любимых помидоров. И только тогда ты понимаешь, что сделал что-то не так.
Я разворачиваюсь к тебе. В правой руке у меня зажат нож. А левая — окровавленная.
Видишь? Видишь, что ты сделал со мной?
И я с удивлением смотрю, как ты отступаешь. Я не хотел напугать. И ещё больше я не хотел выгонять тебя. Но почему-то мы всегда делаем то, что нам не хочется: уходим сами или заставляем уходить других, приговаривая, что это именно то, чего требует наша большая всепрощающая любовь. Будто бы кто-то из нас хоть раз слышал её волю.
После твоего ухода у меня остаётся смятая и испачканная скатерть. Глубокий порез на руке и целая сковорода с твоими любимыми тушёными овощами. Как мне кажется, пересоленными: я не считал, сколько слёз попало туда. И я не знаю, что с ними делать. Ни с овощами, которых я не смогу столько съесть, ни с пустотой, которую ты развернул во мне.
Я беру большого белого кота к себе. Он сопротивляется и мягко спрыгивает с колен обратно на пол, чтобы уйти.
И что-то щемит так внутри. Будто он задел меня когтем.
Во вторник мне много о чём хотелось сказать тебе. Но я думал, что это будет лишним. Я уже живу так, словно наступил конец. Я сплю. Не чищу зубы. Я не смотрю в зеркало. Кто-то звонит мне, и я с тоской смотрю на телефон, вздрагивая каждый раз, как будто это ты.
Я здесь, я всегда здесь. Я кричу всем своим видом, чтобы ты дал о себе знать. Но почему-то это трудно для нас двоих. Мы опять поссорились.
Ночью ты звонишь и говоришь, не запинаясь:
«Ну… Что сказать теперь? Я думаю, с нас обоих хватит».
«Я порезал себя», — говорю я и зажимаю больной рукой рамку, на который ты и наше первое лето вместе. Улыбающаяся добродушная глыба.
«Сходи к доктору. Может, он тебе поможет».
Я ставлю эту фотографию и достаю другую. В сумрачных тропиках ты задумчивый и грустный. Ты уже низко опущенный, слабо освещённый овал лица. Ты крошечный здесь.
А в среду я как-то смог согрешить. С тобой. Опять.
Никому из нас нельзя давать вторых шансов. Мы плохие люди. Мы не достойны того, чтобы проживать всё хорошее во второй раз. Но самое хорошее, что осталось у меня, это мы. И мне хочется думать, что для тебя всё то же. Всё те же мы. Ты заставляешь меня поверить в это, когда обнимаешь так, как никогда не обнимал, и я теряюсь, как я никогда ещё не терялся.
Мы пытаемся распутать старый клубок. И только путаем его больше.
Мы делаем это почти что механически. Я уже ничего не чувствую в конце. Ни тогда, когда мы остаёмся наедине с мыслями и у каждого в голове свои.
«Жена придёт скоро», — сказал ты.
«Да, да…»
«Мой сын сделал вчера свой первый шаг».
Я говорю:
«Поздравляю».
Я поворачиваю голову и смотрю на тебя. Ты медленно повторяешь за мной. Ты тоже как взрослый ребёнок, подражающий остальным. Сначала учишься неловко разговаривать. Потом двигаться, как они. Вот бы ты наконец научился хотя бы чему-нибудь из того, что умею я…
Это всё ещё был не грех. Но он случился, когда я спокойно произнёс:
«Я ещё не закончил. Твоя жена и сын могут подождать».
И они ждут. Они будут ждать столько, сколько потребуется. Это редко когда бывает долго: как жаль, что мы не можем заставить их стоять за дверью целую вечность и не мешать нам… Быть может, за эту вечность мы на чём-нибудь наконец-то и сошлись бы.
Четверг я не помню. Пятницу я вижу по снам, в которых ты, только ты и то, как тебя не хватает моему телу. Оно ноет, когда я встаю, чтобы застелить постель и распахнуть тусклые пыльные шторы. Заваривая кофе, я чувствую затылком, как ты дышишь в него. Гладя рубашку, я вдыхаю запах твоих духов. Принимая душ, я чувствую, как ты прижимаешься к моей спине.
Я не могу перестать думать о тебе в то утро. А ты?
Я уже давно не ревную тебя ни к кому. Я устал. Я рад, что у тебя нормальная жизнь, и даже после того, как она началась, ты не смог порвать со мной. Мне даже нравится, что ты до сих пор так зависишь от меня. И пускай я не знаю всего…
Пожалуйста, хотя бы признайся, что ты тоже думаешь обо мне. Мне будет этого достаточно. Пожалуйста…
Ты звонишь мне тем утром, чтобы спросить шёпотом, прячась от родных и стыдясь меня, как ужасной и неизлечимой болезни:
«Ты хочешь разрушить мой брак, да? Вот, что ты теперь задумал? Я нашёл презерватив на полу в ванной! Ты должен был от него избавиться, а не оставлять его там! Думал, Мария найдёт его и заподозрит что-то? Я так и знал… Ты никогда не изменишься. Никогда. Не смей больше даже показываться рядом с моим домом».
И даже это я готов стерпеть. Твой стыд. Твою злость.
Моя стигмата на левой руке всё ещё кровоточит. И я думаю, что это потому, что я недостаточно страдаю сейчас с тобой. Я привык к боли. Я огрубел. И раз руки мои не прикасались ни к чему более мучительному, чем ты…
В субботу я не прихожу на работу. Я перестаю существовать. В понедельник все увидят моё заявление. Но не сейчас, не утром. Это утро я хочу посвятить только тебе. Точнее, тем, что от тебя осталось: фотографиям и воспоминаниям с тобой. Их так много, я знаю тебя столько лет, что мне кажется, не существовало дня, когда нас не было вместе.
Я долго придумываю свой план. Он быстро проясняется, как безоблачное, накренившееся над горизонтом небо. Я пишу тебе. И объясняюсь.
В последний раз.
Правда, я не хочу тревожить больше твою семью. Твоих родителей, заставших нас как-то раз вместе. И несмотря на то, что это было так давно, твоё испуганное лицо в тот момент — самое лучшее, самое яркое, что я могу вспомнить.
Я не хочу тревожить и тебя. Я хочу уйти. Я всегда мечтал об этом. Быть может, этот момент и правда настал. Я торжественно отправляю письмо, встаю из-за стола и иду собираться, чтобы завтра быть готовым к аэропорту.
Я не хочу создавать проблемы. Именно поэтому я объясняю, что даже места в салоне самолёта я купил разные для нас, чтобы тебе не было неудобно или стыдно. Вот так вот в открытую сидеть рядом со мной. Ждать, пока наши жизни оторвутся от земли и обретут крылья.
Я ничего уже не хочу к тому времени. Я не хочу тебя. Я правда думаю, что нам нужно расстаться.
В салон самолёта ты уже заходишь последним. Ты недоверчиво садишься в кресло, потому что ты так боишься заметить в чём-то подвох. Но я прост. Я проще, чем тебе кажется. Я тебя ждал.
Я оборачиваюсь и смотрю на тебя. И в тебе я вижу отражение нашего первого лета.
В письме я сказал ему:
«Ты помнишь, как ты счастлив был впервые увидеть море? Средиземное. Тель-Авив. А потом Мёртвое… Ты помнишь то самое Мёртвое море, на котором когда-то стояли Содом и Гоморра? Я улетаю туда в воскресенье. Забронировал два билета. Смотри прикреплённый файл, если что. Я думаю, после этого мы больше с тобой не увидимся. Ты так хотел этого. И вот».
Но он здесь. Прямо позади меня. Не успел побриться — так боялся опоздать.
Через четыре часа Тель-Авив встречает нас. Мы сходим с трапа. И в этот самый день — это как раз воскресенье, — я вижу: я воскрес.