Перемены давно вызывают в нем скепсис и крепкое неприятие. В конечном счёте куда проще оказывается плыть по течению, не думая о том, где и когда прибьёт к берегу, будь то тёплая постель в собственной квартире или твёрдая столешница на работе.
Главное — держаться за плот покрепче и оставаться верным своим принципам. Потому что, как ему сообщили, он снова на испытательном сроке. На самом деле, говорить об этом истерику вовсе не обязательно.
Хованский действительно испытывает его терпение.
Их общение на работе не задалось с самого начала. Буквально во всём тому было важно показать своё превосходство. Общение с людьми, предпочтения, даже чёртова баночка с растворимым кофе, — Хованский цеплялся за всё, на чём стоял привычный мир истерика. Он мог буквально чувствовать, как старательно тот раскачивал лодку спокойствия в момент его редкого штиля. Конечно, тогда конфликта было не избежать.
По злой иронии, именно тогда Хованский стал начальником, и в работе истерика началась череда подводных камней. И что в конце концов остановит неоспоримый поток событий — они или водопад собственных ругательств, — не имеет особого значения.
Любые слова, настырно льющиеся из уст давнего неприятеля, до определённого времени становятся однозначными и монотонными, — ужимки Хованского сродни приветствию соседки напротив, — но действие в ответ, — отточенным и верным, словно шестерёнка в механизме.
Рука неизбежно прилагается к его челюсти.
Постоянство — одна из немногих вещей, которыми можно похвастаться, с гордостью выпячивая грудь в кабинете психолога или сердито щурясь на фигуру, повалившуюся перед собой прямо на пол подъезда.
Но, когда постоянство заключается в моральной нестабильности, даже хвастовство перестаёт приносить удовольствие.
Теперь в раскинутых тут и там бумагах он видит безбрежное море.
С утра начальство уверено, что истерик готов купаться в их бесконечно бурлящем потоке, искать горизонт, цепляться за любую лазейку, лишь бы остаться на плаву. Он же почти задыхается и не уверен, что на этот раз хочет всплывать на поверхность.
Так он в очередной раз засыпает за рабочим столом.
Из глубины собственных грёз он улавливает тихое бормотание. Таким в его памяти было солнце, — столь же тёплым и приятным, пробивающимся сквозь сложенные руки под головой, а теперь ещё и ранее бушующие волны бумаг. Он чувствует, как становится спокойно и хорошо.
Наступает долгожданный штиль.
Совсем на мгновение голос умолкает, задевая висок. Ощущение тепла становится волнующе приятным, но стоит привыкнуть к нему, — оно тут же стремится покинуть его, растворяясь в затихающих шагах и странном тихом щелчке. Истерик чувствует, как легко наконец стало дышать.
Кажется, его выбросило на берег.
Ещё не так давно знакомая до тошноты ухмылка топила в нескончаемом шторме рутины. С не менее нахальной усмешкой Хованский исчезал в дверях рабочего кабинета, не без издёвки желая ему наслаждаться приливом. Истерик было уже оставил попытки искать горизонт в кипе бумаг, сваленной в один момент разъярённым начальником.
Но на утро, выброшенным на берег, он не находит ничего, что могло бы напомнить о её присутствии, не будь он ночным свидетелем.
Он откидывается на спинку стула, разбито потягиваясь и зевая. Сваленная в корзину баночка с растворимым, ещё вечером покоившаяся на столе, заставляет его удивленно вытаращиться, а в последующем уголки его губ предательски вздрагивают.
Хованский умеет горячиться так же, как и он сам.
И к этому можно приспособиться.
Это можно даже полюбить.