И снова скажу: "Люблю!"

Мы с Фулби познакомились в общем чате одного из игровых сайтов, коих в Интернете было и есть предостаточно. Строго говоря, сайт этот принадлежал сети клубов настольных игр нашего города. Там же быстро появились и первые общие компьютеры, с которых каждый мог выйти в сеть и сыграть с товарищами в какую-нибудь простенькую бродилку или 3 в ряд. 

В кафе часто собирались небольшие компании игроков, познакомившихся в онлайне и готовых встретиться друг с другом в реальной жизни. Они играли в более привычные игры: мафию, Dungeon&Dragons, лото и вообще во всё, что лежало там на полках. Я долго игнорировала эти сборища. Ровно до того момента, как судьба не свела меня с Фулби. Вообще-то её ник был Fullburned, но мы коротко называли её Фулби. А мой ник был и так короткий – просто Birdy, ну и называли меня, соответственно Бёрди. 

Я сейчас не смогу точно вспомнить, при каких обстоятельствах мы столкнулись с Фулби впервые, но я отчётливо помню свою первую мысль о ней: «Какое простое и классное сокращение ника она для себя выбрала, я бы не додумалась». Затем я начала к ней присматриваться: её чувство юмора и ум показались мне весьма притягательными, и в один из вечеров я собралась с духом и впервые написала ей на почту.

С тех пор наше общение можно было назвать регулярным. Я с первого дня очень дорожила возможностью вот так просто брать и писать Фулби на почту, потому что с другими она на контакт не шла категорически. Вытащить её на партию Dungeon&Dragons было абсолютно нереально, никто о ней ничего не знал: ни имени, ни возраста, только город у нас всех был общий. 

Мне казалось, она обходит меня во всём – в нашей компании почему-то все заочно считали её умницей и красавицей, этакой загадочной дамой, которая до последнего будет держать свою личность в секрете. Но вот, именно мне посчастливилось попасть в её круг и общаться с ней в личной переписке, чему я была несказанно рада. 

Впрочем, Фулби всё равно мало что рассказывала мне о себе. Она каким-то образом отвечала на вопросы так, чтобы дать мне минимум информации. Я, по простоте душевной, сначала пыталась на своём примере показать ей, что нет ничего страшного в том, чтобы рассказывать о себе. Но она на удочку не клюнула, зато клюнула я сама. Короче, через некоторое время я поняла, что рассказала о себе почти всё, о ней узнав при этом ничтожно мало. И я сдалась, решила, что пусть всё идёт своим чередом, когда-нибудь Фулби оттает и мы станем настоящими друзьями.

К слову, друзей в жизни у меня не было, в Интернете тоже, только Фулби. Поэтому я никак не могла допустить, что останусь когда-нибудь без неё. Она казалась мне идеалом: мы читали одни и те же книжки, смотрели одни и те же фильмы, обе не любили кофе и татуировки, чего мне ещё надо было? 

Я писала ей коротко, но обо всём. Переписка получалась примерно такая: 

Birdy: Представь себе, сегодня мы с мамой готовили торт! Папа очень любит вафельный со сгущёнкой. Готовила в основном мама, конечно… Потому что у нас в семье принято считать мою еду за отраву. А у тебя как с готовкой? 

Fullburned: Ого, тортик. Я бы не отказалась от вафельного. Думаю, твой тортик вышел бы ничуть не хуже маминого, не сгущай краски! Тортик сложно испортить. А как у меня с готовкой… ну, пока никто не умер. 

***

Birdy: Привет, чего не спишь? Все наши давно разошлись, играть-то не с кем.

Fullburned: Как это не с кем? Я как раз собиралась писать тебе, ты тут часто по ночам зависаешь. Кстати, почему это?

Birdy: А-а-а, да когда папа работает в ночь, компьютер в свободном доступе, вот и сижу. Главное – успеть лечь до его прихода.

Fullburned: А мама? 

Birdy: Я тихонечко, как мышка. Надеюсь, она не слышит. А ты правда не спишь, чтобы поболтать со мной? 

Fullburned: А то! Весь день ты где-то пропадала. Я скучала и волновалась, Пташка. Ну и ещё бессонница у меня, но это второстепенное. 

Так мы всё больше стали болтать по ночам, а меня всё чаще стали называть «Пташкой», «Птичкой» и «Птенчиком», от чего сердце билось так часто, будто это не буковки в Интернете заставляли его биться, а папа уже грозно ковырял ключами в замочной скважине, возвращаясь домой. 

***

Fullburned: Птенчик, ты говорила, тебе для полной экипировки в шахту кирки не хватает. Я тебе достала, приходи забирать. 

***

Birdy: Фулби, я тут контрольную по физике завалила, а скоро выпускные экзамены. Что делать? Папа с меня три шкуры сдерёт. 

Fullburned: Ну, дорогая, не ошибается только тот, кто ничего не делает. Я уверена, ещё всё можно исправить, а папа… ну не убьёт же он тебя. 

Birdy: Не ошибается ещё и тот, кто умный. А папу я боюсь до смерти.

Fullburned: Ещё немного и я сама начну бояться твоего отца… Но ты ведь не хочешь сказать, что глупая, правда? Я знаю, ты здорово чертишь, это же круче физики. Если тебе станет легче, физику я тоже никогда не понимала.

Birdy: Правда? Ты так говоришь только чтобы меня поддержать, а на самом деле все предметы в школе на пятёрки сдавала.

Fullburned: Нет, не все, совсем! Ничего я в физике не понимала прямо с первого урока и до последнего.

Birdy: Фулби, ты знала, что я тебя обожаю?

Fullburned: А я тебя.

На самом деле чертить я не любила. Вообще любой предмет в школе давался мне с трудом. Но я старалась, и если Фулби думала, что я хорошо черчу, значит, так оно и было, даже если так оно не было. Мне не хотелось навешивать на неё кучу своих проблем. Она этого не заслуживала, и я соглашалась, что всё на самом деле нормально, что я умная, умею чертить, готовить и всё на свете.

***

В дни, когда папа буйствовал, в квартире стены дрожали от крика, а мне страшно было нос высунуть из комнаты, я писала Фулби приятные вещи, потому что больше всего на свете я любила её радовать.

Birdy: Хэй, Фулби! Время говорить тебе, какая ты классная. Ты мне дороже всех здесь, но об этом ты уже и так, наверное, догадываешься. Мне не хватает тебя в реальной жизни, тут очень тоскливо без тебя. Твоё появление бы всё исправило, солнышко. Ценю тебя прямо до невозможности. 

Fullburned: Птенчик, хороший мой, я знаю, что дорога тебе. И прости пожалуйста, что пока не готова встретиться. Скучаю по тебе, когда тебя нет, но пока не могу. Не привыкла раскрывать свою личность в Интернете. 

И я всё понимала и старалась больше с этим не приставать, хотя иногда и проскальзывало. Сначала я рассказывала Фулби, как весело и здорово на наших сходках, чтобы она заинтересовалась и тоже пришла, но она не приходила. Я упрямо ходила на них каждое воскресенье и рассказывала Фулби всё в тысячу раз красочнее, чем на самом деле. Потом поняла, что зря трачу наше с ней время и ходить перестала. 

Fullburned: Птенчик, ты, что ли, на сходки ходить перестала?

Birdy: Ну да, а как ты поняла? 

Fullburned: Так мы с тобой уже третье воскресенье чуть ли не сутки напролёт переписываемся. 

И я поняла, что сделала правильный выбор. 

***

А однажды я настолько поверила в своё умение готовить, что чуть не спалила кухню. За что на неделю была отлучена от компьютера. Мой папа был, как дядя Онегина, – самых честных правил, так что я действительно неделю не подходила к компьютеру под страхом смертной казни. Когда срок наказания истёк, на почте меня ждало следующее: 

Fullburned: Привет, почему тебя не было сегодня на общем сборе? Ты обычно не пропускаешь, всё хорошо? 

Fullburned: Бёрди, пятый день уже. Срочно напиши, если что-то случилось. Ты на что-то обижена? 

Fullburned: Почти неделя, а тебя нет. Уверена на 200%, что что-то с отцом, я буду ждать новостей.

Как только я появилась онлайн, от неё прилетело новое сообщение.  

Fullburned: О, какое счастье! Ты здесь, родная. Всё нормально? 

После слова «родная», мои горящие щёки и уши чуть было не сожгли кухню второй раз. А если серьёзно, мне было до глубины души приятно, что она ждала моего возвращения и волновалась. Хотя я желала ей счастья и вовсе не хотела, чтобы она лишний раз нервничала, но мне крайне польстило всё: от того, как она считала дни и до слова «родная».

***

Birdy: Я тут выпросила у одноклассницы один фильм в записи, но он такой грустный, что название я тебе не скажу. Не хочу, чтоб ты плакала. Просто знай, что прямо сейчас я лежу на кровати и очень хочу тебя обнять.

Fullburned: Ах, Птичка, немедленно говори фильм, который тебя расстроил. Мы с ним разберёмся.

Фулби часто отвечала мне в таком шутливом тоне, и все печали сразу казались мелкими и неважными. Это у неё была такая суперспособность, прямо как у супергероев в фильмах. 

Birdy: Фулби, а ты можешь мне пообещать, что один любой фильм мы с тобой когда-нибудь посмотрим вместе?

Она долго не отвечала, и я уж начала переживать, что прошу невозможного, когда она всё-таки ответила, что, увы, ничего не может мне обещать. Ну, собственно, другого я и не ожидала. 

***

А однажды Фулби мне даже приснилась, что неудивительно, если учесть, сколько мы переписывались, и как часто я о ней думала. Не сдержавшись, я прямо в 5 утра пересказала ей свой сон довольно интимного характера. Сейчас я уверена, что это здорово её напугало, но тогда эмоции были сильнее мозгов. 

Birdy: Ты приснилась мне сегодня! Сейчас всё расскажу. Во-первых, во сне я спала. На большой такой кровати. А ты несколько раз подходила ко мне и пыталась разбудить. Но я ждала, что же ты будешь делать дальше, если я так и не проснусь. Сначала ты звала меня очень нежно, наклонялась к самому моему уху и ласково шептала, но я не просыпалась. Иногда ты отходила, но всегда возвращалась. А когда поняла, что словом меня не разбудить, ты легла рядом! Я прямо чувствую твоё тепло до сих пор. Ты лежала совсем близко, положив руку на моё плечо, а другой заправляя мне волосы за ухо. Ну а потом! Ты нагнулась так близко, что у меня даже во сне перехватило дыхание, - и поцеловала меня в шею и лоб. Я всё не просыпалась, но ты не уходила, а лежала рядом. Но потом всё-таки ушла, а я во сне плакала, что не успела с тобой попрощаться.

Потом, подумав еще, я всё-таки набрала дрожащими пальцами заветную фразу.

Birdy: Кажется, я люблю тебя.

Отправив всё это, я тут же вырубила компьютер прямо выдернув шнур из розетки, и помчалась собираться в школу. В школе в тот день было невыносимо: я не могла спокойно сидеть, читать, есть и даже дышать. Не помню ничего, что там происходило, помню только как заевшую пластинку, фразу в голове: «Что же она ответит?». Из школы я выскочила как пушечное ядро, а прибежав домой, к своему ужасу, нашла своё сообщение прочитанным, но оставленным без ответа. Это был первый раз, когда Фулби ответила мне молчанием.

Тогда сразу весь мой день превратился в какой-то кошмар, я даже сбежала из дома в Интернет-кафе, чтобы найти там кого-нибудь из наших и отвлечься. В итоге, не найдя никого, что было весьма предсказуемо, потому что я единственная из всех училась в школе, я поплелась домой. 

Я бы не пережила снова увидеть в нашей с Фулби переписке моё сообщение последним, так что так и не нашла в себе сил подойти в тот вечер к компьютеру. Никогда ещё мне не было так тяжело – Фулби всегда сразу отвечала на сообщения, а тут впервые не ответила. Если бы она и не прочитала, я бы его наверняка удалила, но было уже поздно. 

Спать я тоже не могла. Одновременно боялась и хотела, чтобы она приснилась мне снова. Боялась, потому что мало ли, что я вытворю тогда, а хотела, конечно, потому что это был мой единственный шанс её увидеть. Часов в 6 утра я впервые в жизни пожалела, что не учусь по субботам – учёба бы отвлекла хоть немного. В итоге за завтраком нетерпение и отчаяние достигли пика, и я бросилась проверять почту даже раньше, чем все сели за стол.

Отойдя от экрана так, чтобы, если что зрительно оценить размер ответа Фулби, но не иметь возможности его прочитать, я зашла на почту. Меня обрадовало, что новое сообщение там было… Но состояло оно всего из двух слов, что меня огорчило. «Мне жаль» – написала она мне в 4:38 утра.

Внутри всё упало, когда я наконец поняла, что это значит. Мои чувства не были взаимными и, скорее всего, никогда таковыми стать и не смогли бы. Губы задрожали, уши и щёки запылали, глаза уже застилали набегающие слёзы, но папин суровый окрик помог справиться с потрясением. Я, пряча блестящие от слёз глаза, потащилась на кухню. 

К обеду я уже хорошенько обдумала случившееся. Нет, мы определённо не могли так закончить. Если уж из-за моей глупости мы и не сможем общаться как раньше, то об этом нужно хотя бы поговорить, взрослые люди так конфликты решают. Я часа два сочиняла и исправляла своё новое сообщение Фулби. Получилось следующее: 

«Прости меня, это был явный перебор. В следующий раз я триста раз подумаю, прежде, чем писать подобное. Просто… не могла не сказать. Пойми меня правильно – ты замечательная, и я готова пойти на многое, чтобы общаться с тобой как раньше. Прошу себе второй шанс.»

На этот раз ответ не заставил себя ждать: 

«Всё нормально, я ни в коем случае не сержусь. Не могу я злиться на тебя, прости меня тоже, солнышко.»

В эту ночь я наконец спала нормально. И дальше у нас с Фулби всё действительно было бы хорошо, если бы не моя семья. 

То была суббота, а в понедельник отца уволили с работы. Он пришёл домой пьяным и злым, как никогда. Я благоразумно заперлась в комнате, как делала всегда, когда они с мамой ругались. Но в этот раз всё было гораздо хуже. Если обычно к ночи крики смолкали, то в этот раз казалось, они не смолкнут никогда, я слышала, как бьётся посуда, и отчаянно боялась за маму. Но у нас с ней был уговор – я в их конфликты не вмешиваюсь. Я и сама понимала, что ничем тут не помогу, только попаду под горячую руку. Оставалось только ждать утра, чтобы по-тихому прошмыгнуть в школу. 

От продумывания хитрых планов по собственному спасению меня отвлёк треск. Такой, словно ломали что-то похожее на стекло. Именно ломали, не били. Внутри снова всё сжалось, и ком встал в горле – что-то подсказывало мне, что так рвётся ниточка, прочно связывающая меня с Фулби. 

Я проплакала всю ночь, потому что чувствовала себя всеми брошенной и покинутой. И потому что Фулби меня не любила. И потому что уволили отца. И потому что некому было пожаловаться на тяжёлую жизнь, в общем, причин плакать было много. Утром я, как и ожидала, обнаружила паутину трещин на экране нашего старенького компьютера, а пол комнаты оказался усыпанным клавишами клавиатуры. Такими серыми и квадратными, с нарисованными красными буквами. От нечего делать одну я подняла – «А (Ф)» – было написано на ней. Я тут же вспомнила Фулби, а кнопочку закинула в рюкзак, чтобы больше о моей любимой никогда не забывать. С тех пор она прочно засела у меня в голове, и уже никакая школа не могла вытурить её оттуда. Дело, конечно, было не в кнопочке, просто много всего навалилось и светом в конце тоннеля я видела для себя Фулби. Поэтому я любила её изо всех сил, больше мне любить было нечего.

С последнего урока в школе я сбежала, это как раз была физика. Никогда не сбегала раньше, но сегодня мне жизненно необходимо было рассказать обо всём Фулби, а для этого надо было успеть прибежать в Интернет-кафе. Да и какая разница, где я была на физике, если даже сидя в кабинете за партой, я на самом деле не присутствую на уроке?

Birdy: Фулби, милая, я бы рада написать что-нибудь получше, но у меня только это.

Вчера папу уволили с работы, он заявился домой пьяным и разгромил полквартиры. На кухню заглядывать просто страшно. Но самый кошмар – это то, что больше у меня нет компьютера. Наши ночные посиделки придётся прекратить. Смогу писать только из кафе, так что, если временно пропаду – не теряй. Буду очень скучать по тебе, начинаю прямо сейчас!

Я тяжело вздохнула, предвкушая возвращение домой. Эти вылазки в кафе были прямо глотком свежего воздуха. Не считая, конечно, переписок с чудесной Фулби. Я ещё раз тяжело вздохнула, потому что теперь каждую секунду хотела быть рядом с ней. Если бы она была рядом, то уж конечно помогла бы, утешила, подбодрила. 

Ответ я прочитала через день.

Fullburned: Хотела бы обнять тебя, но не могу. Тяжело тебе живётся, Пташечка, милая моя, желаю, чтобы всё это поскорее кончилось. Сердце разрывается, когда у тебя всё вот так. Вряд ли усну сегодня, будет тебя ужасно не хватать каждый день и особенно каждую ночь. Обязательно пиши по возможности.

Fullburned: Птичка моя, что-то я совсем разболелась. У меня здоровье и было неважное, а в этом году всё совсем плохо, даже с кровати встаю с трудом, чтобы тебе писать. Дышать тяжело, голова болит. Моя бы воля – я бы пожелала уснуть и не проснуться, так отвратительно себя чувствую. 

Birdy: Фулби, не пиши мне, раз тяжело. Я сама тебе писать не буду, лежи, отдыхай. Надеюсь, есть кому о тебе позаботиться. Кстати, это могла бы делать и я, но ты всё ещё не хочешь меня видеть. Ладно, главное, чтобы ты поскорее выздоровела, поправляйся.

А в Рождество я написала ей вот что: 

«Сегодня ночью ходили в церковь. Там неожиданно хорошо, но, подумав о тебе, я расплакалась. Наверно, люди решили, я очень верующая, но я просто не могу тебя не любить. Мама сказала, у икон можно попросить что-нибудь. Я попросила тебе здоровья. Переживаю за тебя сильнее, чем за себя, с Рождеством.»

А однажды мы поругались. Чем ближе становились выпускные экзамены, тем злее становилась я. Мне до сих пор было больно ничего не знать о Фулби и однажды я написала:

«Фулби, сколько можно? Мы так давно знакомы, а я всё еще не знаю, ни как ты выглядишь, ни даже как тебя зовут. Это нечестно, иногда я тебя просто ненавижу. В последнее время всё чаще. Кажется, я скоро сойду с ума, ты точно человек, а не бездушная машина? Иногда кажется, что я тебе совсем не нужна. Прямо сейчас очень на тебя злюсь.»

Я знала, что пожалею, но плохо было мне, и я решила, что плохо должно быть ещё и ей. Хотя любила я её больше себя и даже больше своей семьи. Ужасно было сознавать, что посторонний человек, о котором я не знаю ничего, мне дороже семьи. Я ругала себя, но в то же время вспоминала, что творится дома, и… в общем, я не сильно лукавила говоря, что скоро сойду с ума. 

Fullburned: Ты много чего мне писала, но оскорблений ещё никогда. Это твой ответ на мою доброту? Мне было больно это читать, Птичка. Помогло только отмотать к твоим старым сообщениям и перечитать заодно и их. Раз уж ты меня ненавидишь, так зачем пишешь? Скажу ещё, что ты лезешь не в своё дело, выспрашивая у меня подробности моей жизни. Проживи уж как-нибудь без них. 

Я понимала, что сильно виновата перед ней и что никто не должен мне ничего о себе рассказывать. Это я, дура, влюбилась в непонятно кого. Но в то же время, это был мой родной непонятно кто, моя родственная душа, против которой я ничего не имела. Плача за компьютерным столиком в кафе, я писала ответ. Срываться на неё точно не стоило, но злость всё-таки жила во мне. Я подавляла её как могла, но не знала, кто из нас прав и кто более жесток: она со своей холодностью или я с чистосердечными признаниями.

Birdy: Прости меня, ужасно не хочу тебя отпускать, мне тебя не хватает. А больше всего на свете хочу просто с тобой погулять. Но всё, что мне остаётся – держаться за нашу переписку. 

Я ведь тебя бесконечно ценю, даже не знаю, как бы жила, если бы мы вдруг поругались. У меня совсем скоро экзамены, я уже всем нервы измотала, и тебе досталось, прости меня. Напиши, если не захочешь продолжать со мной переписку, я постараюсь перестать, должно быть, со мной тяжело.

Fullburned: Ух, я тебе перестану переписку!!! Не пиши ерунды, всё в порядке, все когда-нибудь ругаются. У меня терпения много, на одну маленькую Птичку хватит. 

Я обожала Фулби, её слова как будто обнимали меня каждую секунду моей жизни. Она словно всегда была рядом со мной. Когда дела в школе или дома были плохи – я думала о ней. Когда было одиноко, тоже, но от этого одиночество чувствовалось ещё острее. Я частенько прокручивала в голове фразы из её сообщений и думала, как ласково она бы сказала их вслух.

Я почти видела, какая она красивая, как робко улыбается, какие добрые у неё глаза. Думала – что видит она, когда смотрит в зеркало? Примеряла на неё разные образы, и все они казались мне невероятно красивыми. Моим любимым делом было – разглядывать незнакомых женщин (часто не очень красивых) и спрашивать себя: а что, если это она? И магическим образом я испытывала к ним ту же большую любовь, что и к ней, и абсолютно всё равно было, как они выглядят – все были замечательны, и сердце замирало при взгляде на них. 

Больше я не просила у неё ни имени, ни встречи, научилась ценить то, что есть. Мне было достаточно того, что она писала мне. Вряд ли кого-то ещё она называла «родная» и «мой хороший».

Вечером перед экзаменом я забежала в кафе. Открыв почту, я нашла там необычайно большое сообщение от неё. Сердце забилось в горле, и я уже была счастлива просто смотреть на экран. Читать пока не получалось, глаза бессмысленно бегали по строчкам. Честно, было всё равно: хоть там песенка про ёлочку, хоть рецепт домашнего пирога, главное, что всё это было от неё. А эти счастливые минуты в предвкушении уже были мне дороги. 

«Милая моя девочка, ты не думай, что я что-то о тебе забыла, я всё помню. Я помню, что завтра у тебя начнутся экзамены. Ты у меня большая умница и молодец, вне зависимости от того, как их сдашь. Экзамены – не главное в жизни, но вообще-то я уверена, что сдашь ты их хорошо. Можешь представлять, что я рядом, если тебе это поможет. Я и действительно ближе, чем ты думаешь. 

Птенчик мой, ты долго к этому шла и много трудилась, даже если тебе так не кажется. Отправляю тебя на экзамены с лёгкой душой, потому что знаю, что всё пройдёт хорошо. Крепко-крепко (пока виртуально) тебя обнимаю. Будь внимательна не наделай ошибок. Весь день завтра буду ждать твоего сообщения.»

Я перечитала это письмо несколько раз, мне определённо нравилось слово «пока» перед «виртуально». Ещё бесконечно нравилось, когда Фулби говорила про меня «мой» и «моя», я и была целиком её. «Ты у меня» тоже очень грело душу. В итоге я так долго не могла оторваться от её сообщения, что решила переписать его на листочек и взять завтра на экзамен. По иронии судьбы, листочек у меня был только один: на нём своим размашистым почерком мама начертала мне на завтра молитву. С другой стороны оставалось немного места, и там я кое-как всё-таки уместила письмо Фулби. Ну, что ж, у каждого своя молитва. 

***

Birdy: Сегодня ездили с документами в институт, все были очень приветливыми. Встретила нескольких знакомых, а в качестве вступительного экзамена мне досталось рисовать натюрморт. Там была маленькая такая свечечка, и я вспомнила про тебя.

Fullburned: Ты остаёшься учиться здесь? 

Birdy: Да, в другой город не уеду.

Fullburned: Но почему, Птенчик? Ты ведь прекрасно сдала все экзамены.

Birdy: Не хочу от тебя уезжать.

Fullburned: Ты понимаешь, что так нельзя? Это будет самая большая ошибка в твоей жизни, и я буду чувствовать на себе вину за твоё испорченное будущее.

Birdy: Успокойся, у меня просто нет денег на переезд. 

Потом начался учебный год, учиться оказалось сложнее, чем я предполагала. Времени на Фулби почти не было, и я чувствовала, как мы с каждым днём всё больше отдаляемся друг от друга. Она ничего не пыталась с этим поделать, и я злилась.

Я писала ей: Нашла себе подругу, мы теперь на все занятия вместе ходим. 

Фулби отвечала, как мне казалось, с издёвкой: Рада за вас.

Я писала: Приготовила ей подарок на Новый год, надеюсь, понравится.

Она отвечала: Надеюсь. 

Кажется, Фулби придумала игру, по правилам которой должна была отвечать мне как можно короче. Мне нравилось, что её хоть что-то задевает, и я продолжала: 

Birdy: Мы с Машей вместе фильм смотрели недавно, она в гости звала. Я печеньки пекла специально, все оценили.

Fullburned: Кто – все? 

Birdy: А, так там целая компания из института собиралась. Было весело.

Fullburned: Понятно. 

Естественно, я врала. Никого у меня кроме Фулби не было. Мне было так плохо от этого, что я собственными же руками ломала последнее. Через несколько мучительных месяцев я ей в этом призналась. 

Birdy: Фулби, ты знаешь, у меня нет на самом деле никаких друзей кроме тебя. Мы стали так мало общаться, и я думала всё исправить. И слишком завралась. Очень хотелось, чтобы ты приревновала, прости пожалуйста!!! Я дура. Хотелось, чтобы ты написала мне ночью как раньше, что-нибудь рассказала. А ты всё принимала как есть, я сейчас боюсь потерять тебя. 

Fullburned: Ну, ты сама будешь в этом виновата.

Но я всё ещё надеялась выбить хоть маленькое подтверждение тому, что небезразлична ей. Мне было больно каждый день задаваться вопросом: как на самом деле она ко мне относится? Хотя, если быть честной, какими только вопросами я не задавалась, и ни на один не получала ответа.

Birdy: Скажи, ты когда-нибудь плакала из-за меня?

Fullburned: Ты ещё и продолжаешь? 

Birdy: Я просто хочу знать, что не пустое место для тебя! Я всегда говорила, как много ты для меня значишь, почему я не заслуживаю того же? 

На это сообщение она отвечать не стала. Я надеялась, что это из-за того, что ей стыдно передо мной. Но скорее всего, я просто ей надоела. Я приходила в кафе все новогодние каникулы, и каждый день уходила злая, потому что не находила на почте её ответа. Потом я начала всерьёз задумываться – заслуживаю ли вообще чего-то хорошего в этой жизни? И перестала приходить в кафе вовсе. Потом пришла, уверенным движением распахнула дверь, потопталась на пороге так злобно, что о моём появлении узнали все посетители и, бухнувшись за первый попавшийся компьютер, написала: 

«Ты – бесчувственное бревно, вот. Все нервы мне истрепала. Ненавижу тот день, когда мы познакомились.» 

Да, наверное, я сделала этим сообщением ещё хуже, но терпеть её у меня не было сил. Я могла бы настрочить ей кучу извинений, как обычно это бывало, тем более, что я действительно чувствовала, что виновата. Но прощать её я могла бесконечно, нужно же и гордость иметь. Но что-то у меня любви было больше.

Фулби не ответила и на это. И впервые даже не прочитала. Когда прошла неделя, а моё сообщение всё ещё продолжало висеть непрочитанным, я пришла в такое отчаяние, что впервые задумалась о том, что лучше умереть, чем всё это терпеть. Когда она перестала отвечать, я впала в какое-то болезненно оживлённое состояние: совершенно не воспринимала никакую новую информацию, не хотела просыпаться по утрам, но и спать не могла, потому что часами думала о нас с Фулби. Это не были какие-то конкретные мысли, мне просто было тревожно за неё и за себя.

Я чувствовала себя одержимой, но при этом ещё и была вынуждена скрывать всё, что во мне происходит. Я могла идти в магазин за хлебом и расплакаться там, потому что с мороза заходила в тепло. Могла идти по этажу в институте, пройти мимо компании друзей и расстроиться, потому что у кого-то друзья были, а у меня не было.

Ещё больнее мне было от того, что обычно всеми печалями я делилась с самой Фулби, а тут поделиться было ну совсем не с кем. Тогда пришлось снова ей писать. Я уже ненавидела себя за то, что так достаю её и хочу, чтобы ей было больно. Но пока больнее всех было мне. 

Я написала: Ты меня ненавидишь? 

Она ответила: Нет.

Я не стала уточнять, правда ли это, боялась второй раз увидеть «нет». Просто разрыдалась, прямо сидя за столиком, от того, что она мне ответила. Без её сообщений прошло всего около месяца, а простое «нет» вот так на меня подействовало. 

Я написала: На самом деле я люблю тебя.

Она ответила: Ты уже говорила. 

Мне казалось, она всё ещё злится. Я долго не знала, что написать и в итоге спросила: не начать ли нам сначала? Она отрицательно ответила и на это. 

Birdy: Если я напишу, что умираю, ты напишешь мне больше трёх букв? 

Fullburned: Если ты напишешь, что умираешь, я тебе не поверю. 

Birdy: Я люблю тебя и хочу, чтоб у тебя всё было хорошо.

Fullburned: Это не аргумент.

Birdy: Я волновалась.

Fullburned: Я что, ждала целый день всего два слова? 

Birdy: Я ходила в кафе почти месяц просто ради твоего «нет».

Fullburned: Простишь меня?

Birdy: Я на тебя и не обижалась!

Fullburned: Ну да, это я на тебя обижалась.

Birdy: Нельзя обижаться на душевнобольных…

Fullburned: Ну тогда… Мирись, мирись, мирись!

И мы помирились, а я наконец ушла домой с лёгким сердцем. И жизнь сразу стала как-то лучше. Хотелось прыгать от радости и снова искать Фулби вокруг себя. Она как будто умирала для меня на месяц, а сейчас вновь воскресла. Не знаю, как это описать, но весь месяц я не могла думать о ней, хотя круглосуточно только этим и занималась. Только тогда это было как бы необходимостью, как пить таблетки во время болезни. А сейчас таблетки превратились в шоколадные конфеты, и я ела их с удовольствием. 

Я хотела прибежать домой, повиснуть у неё на шее и чтоб её чуть грустные, но обязательно добрые глаза, с любовью смотрели бы в этот момент в мои. Хотела утащить ей из буфета мой любимый пирожок с ливером. Хотела заходить за ней после работы и вместе идти домой. Протягивать ей один наушник и включать любимую песню, просто молча лежать на кровати, спать на её плече в автобусе, хотела, чтобы она заботливо натягивала мне шарф на нос. В своей голове я как только её не называла: «любимая», «дорогая», «солнышко», «радость моя», даже нашла в каком-то сериале абсолютно дурацкий эпитет «луноликая» и зачем-то запомнила.

Мне хотелось дурачиться вместе с ней, и поэтому она получала от меня порой абсолютно бессмысленные сообщения, например: «А ты знала, что слова «пчела» и «бык» - однокоренные?»

Или: «Срочно хочу знать, какого цвета твоя зубная щётка и сколько ложек сахара ты кладёшь в чай.»

«Разве это важно?» - удивлялась она. 

«Дай мне узнать о себе хоть что-нибудь» - писала я. 

Я откровенно завидовала тем счастливцам, которые видят её каждый день и не понимают своего счастья. С другой стороны, им бы позавидовать мне, как раз потому что я это счастье бы оценила. Я пыталась прикинуть, почему Фулби никогда не приходила на сходки в кафе. Может быть, она чем-то серьёзно болеет? Или считает себя настолько некрасивой, что стесняется? От этого мне сиюминутно хотелось написать ей, какая она классная, но я сдерживалась, чтобы не слишком досаждать. Вместо этого я просто говорила воображаемой Фулби, держа её за воображаемые руки – «Солнышко, знаешь, какая ты у меня красивая?» И она смеялась своим красивым, мелодичным смехом и улыбалась тонкими аккуратными губами на бледном лице. Единственное, что меня расстраивало – это то, что моя больная голова никак не могла показать мне лицо Фулби целиком. Получались только его отдельные части: то улыбка, то глаза, то ещё что. 

Естественно, я никогда не писала ей, чем занимаюсь. Думаю, ей бы не понравилось, да и запретить мне она бы не смогла. Это происходило также естественно, как, например, дыхание. Я просто не могла это контролировать, точнее, конечно, могла бы, но проще было бы голову отрубить. 

Birdy: Я сегодня начертила три гайки - в двух проекциях каждую. Скоро начну готовить титульный лист и пояснительную записку для курсовой. 

Fullburned: Ты у меня такая умница, отдыхать тоже не забывай. 

Birdy: А ты чем занималась сегодня? 

Fullburned: Да всё тем же. 

И я понимала, что это она снова не хочет мне отвечать, и старалась перевести тему на что-нибудь нейтральное, чтобы Фулби не подумала, что задела меня. Иногда я гадала: специально она это делает или и правда не понимает, что так нельзя? Я не знала: нужна я ей или у неё давно уже есть кто-то получше. Очень хотелось знать, но это был бы очередной близкий к ссоре разговор. Поэтому изначальное «А я вообще нужна тебе?» я перефразировала в безобидный вопрос про друзей. 

Birdy: У тебя есть друзья? Может, чем человек старше, тем друзья бесполезнее?

Fullburned: Может и так. Нет, у меня нет друзей. 

Тут мне невыносимо захотелось спросить, кто ж тогда я? И я не сдержалась, хотя уже представляла, как мои откровенные вопросы, как ножи, режут её.

Birdy: Ты, конечно, можешь не отвечать, но а я тебе кто?

Она ответила не сразу, у меня внутри даже ожила надежда на взаимные чувства. Но потом пришло сообщение: 

«Я выбираю не отвечать.»

Иногда, чтобы развеять свою теорию о болезни Фулби, я спрашивала, как у неё со здоровьем. Однажды она ответила мне что-то вроде: «Только выздоровела, а уже снова чувствую, что заболеваю. Очень дома холодно, даже сейчас мёрзну.» То есть, вместо того, чтобы развеяться, моя теория о болезни ещё укрепилась. Мне так было удобно, теперь я могла «на законных основаниях» представлять Фулби болезной и заботиться о ней в своё удовольствие. 

Вообще-то она нужна была мне любой, я долго об этом думала. Здоровой, больной, бедной, старой или неземной красавицей, даже вариант с тремя глазами меня бы устроил…

Однажды любопытство перевесило, и я начала выспрашивать, как она выглядит.

Birdy: Вот какого ты роста? Я 173.

Fullburned: Да как ты.

Birdy: Ты блондинка? 

Fullburned: Нет, не блондинка.

Birdy: А волосы прямые или вьющиеся? 

Fullburned: Ой, они больше, чем вьющиеся…

Мне это показалось просто верхом красоты, и я ей об этом сказала. Она вообще впервые отвечала мне на такие вопросы. И даже на этом не остановилась.

Fullburned: Ты всё ещё хочешь меня увидеть?

Я замерла. И мысленно оценила, готова ли я распрощаться со своим воображаемым идеальным образом в обмен на, скорее всего, не такой идеальный, зато настоящий. Оценка заняла примерно минут пять. После чего я ответила:

«!!!Спрашиваешь!!! Конечно-конечно-конечно!»

Fullburned: Тогда давай встретимся у Интернет-кафе 14-ого февраля?

Birdy: Встретимся! Прямо в День Влюблённых?

Fullburned: Ну да… Ты ведь часто писала, что любишь меня, вот и встретимся в такой праздник. В 12 - нормально будет?

Birdy: Во сколько тебе угодно. 

Это был конец января, две недели до дня Святого Валентина я прожила в страхе, что Фулби может всё отменить. Но в кафе и на учёбу я летала как на праздник. Кроме того, в первую же ночь после её приглашения, я решила, что сделаю ей подарок. Что-то, с чем будет потом удобно гулять, и чтобы осталось на память, если это наша первая и последняя встреча. 

Стипендия у меня до первой сессии была совсем крошечная – 550 рублей. Что-то из этого я тратила на проезд, иногда покупала себе в буфете какую-нибудь мелочь. Стипендию за февраль выплачивали ещё без учёта сессии, которую я, между прочим, умудрилась сдать на пятёрки. Так что к началу февраля у меня должно было стать на 550 рублей больше. 

Я решила, что куплю ей украшение, за полгода у меня накопилось около трёх тысяч. Получив последнюю стипендию, я помчалась в ювелирный. В ломбарде смотреть было не солидно. Продавец ювелирного подозрительно на меня косился, пока я, впервые оказавшаяся в ювелирном, высматривала на стойках украшения. Количество ноликов на ценниках пугало. 

В конце концов меня спросили: 

– Девушка, вы чего хотели? 

– Купить украшение, – робко пропищала я. 

Мужчина грозно навис надо мной, наверно, думал, что иначе я что-нибудь украду. 

– Кому смотрите? 

Сказать, что любимой девушке, которую никогда не видела, я не могла. Пришлось соврать, что себе. Продавец посмотрел крайне неодобрительно на мои старые зимние сапоги, но всё-таки спросил: 

– И в какую цену? 

Я протянула ему всё, что было. Он указал мне на витрину в самом углу. Часть там занимали детские колечки, которые налезли бы мне разве что на мизинец. Другую часть – детские же подвески с глупыми стразами. Но было там и несколько аккуратных более взрослых подвесок. На одной я обнаружила птичку и решила, что это, конечно, то самое. 

Счастливая тем, что нашлась именно птичка, я выпросила у продавца самую красивую бархатную коробочку. Он торжественно вручил мне её, а я ни секунды не пожалела, что взамен оставила у него все накопленные деньги. 

За день до нашей с Фулби встречей я написала: 

«Надеюсь, ты не забыла. Буду с нетерпением ждать тебя.»

Она ответила обнадёживающее: «Как ты могла подумать, что я могу про тебя забыть? Скажи лучше, как мне тебя завтра найти.» 

У меня был замечательный и, что важнее, очень приметный красный шарф, так что я написала:

«Найдёшь по красному шарфу и широкой улыбке.»

Fullburned: Поняла. Вот тебе мой сотовый, на всякий случай.

Когда она прислала номер, я поняла, что всё серьёзно, и мы действительно увидимся с ней уже завтра. Я поверить не могла! 

Birdy: Так уж и быть, ночью звонить не буду.

Birdy: (шучу)

Fullburned: Позвонишь – и я откушу тебе голову.

Fullburned: (шучу)

Fullburned: Но проверять не советую. 

Маме я соврала, что еду гулять с мальчиком. Она удивилась, но предложила помочь собраться. Я не стала отказываться. Перед выходом она всучила мне свой, пропахший едкими духами, вязаный чёрный шарф, а я ну никак не могла объяснить ей, зачем мне именно красный. Красный мне пришлось спрятать в сумку, чтобы потом быстренько намотать на себя в автобусе. 

В 11:45 я уже стояла у дверей кафе, сжимая в кармане заветную красную коробочку. Настроения лучше у меня ещё не бывало, я с трудом сдерживала смех, ожидая, когда ж наконец встречу свою любовь. Присев на свободную лавочку и ежесекундно отряхивая нервными движениями снег с ботинок, я смотрела на прохожих. «Она это или не она? А это она?» Но никто из них не смотрел на меня в ответ, не останавливался у кафе и не рыскал взглядом по прохожим, как это делала я. Когда часы показали 12:05 я испугалась, ведь моя идеальная Фулби не могла опаздывать. 

В 12:30 я решила сбегать в кафе и проверить почту - вдруг что-то случилось, и она не придёт. Но почта была пуста. Я всё ещё ждала и даже не думала уходить, наоборот, волнение нарастало. Она ведь могла прибежать в любую минуту. Я получше расправила шарф, вдруг кому-то не видно, что он красный. И на всякий случай проверила – на месте ли листочек с её сотовым, собиралась звонить. Может быть она проспала или не пришёл автобус? Сейчас я пожалела, что вчера на радостях не подумала дать ей свой номер – может быть ей было просто некуда позвонить? 

Я представляла, как прямо сейчас меня окликнут, как ко мне подбежит улыбающаяся, запыхавшаяся девушка и будет долго извиняться за то, что опоздала. Нет, я совсем не верила, что сегодня она может не прийти. Она ведь сказала, что не забудет. Но к двум часам дня энтузиазма у меня поубавилось. Прождав два часа, я оставалась больше из принципа, чем из расчёта действительно увидеть её сегодня. 

Я даже позвонила, но она не ответила, я не сильно удивилась. Потом поняла, что с самого начала в глубине души знала, что она так и не осмелится прийти. Но идти мне было всё равно некуда, я ведь сказала маме, что еду на целый день, а ждать где-то кроме кафе было бы глупо. Так и сидела, не в силах уйти и ещё на что-то надеясь. 

Я звонила ей ещё несколько раз, она ни разу не сбросила, просто не брала. В моей голове возникали разные картины: телефон мог выпасть у неё из кармана по пути ко мне. Или она могла прямо сейчас держать его в руках и бояться ответить. Я всё понимала, только не понимала, за что она так со мной? Не понимала, что во мне страшного и ужасного. Я ведь самый безобидный на свете человек. 

Достав из кармана коробочку с украшением, я открыла её, чтобы получше рассмотреть птичку. Она переливалась в лучах зимнего, уже заходящего, солнца. Я грустно вздохнула, потому что ещё пару часов назад представляла, как буду вручать её Фулби. А теперь, видимо, птичке суждено остаться у меня. 

Я действительно ждала очень долго и с волнением разглядывала всех приезжающих на автобусах, даже когда уже стемнело. С наступлением сумерек стало холоднее, но я, должно быть, не заметила. Я всё еще бегала в кафе проверять почту, и в почтовом ящике всё ещё ничего не было, звонила несколько раз и тоже безрезультатно. Тогда я подумала, что с Фулби что-то могло случиться. Да, я до последнего не могла признать, что она просто не хочет меня видеть. 

Потом ещё и снег пошёл, я сидела на лавочке перед входом в кафе всё это время. Хотелось плакать, но не в кафе, потому что там были люди, тогда я тихонько поплакала на улице. Слёзы сразу замерзали на ветру, и от того, что я сижу зимним вечером, в одиночестве, голодная и жду непонятно чего, мне стало так себя жалко, что я чуть было не захлебнулась в собственных слезах.

Когда даже работники кафе стали потихоньку расходиться, я позвонила в последний раз. Всё повторилось. Мне стало до смерти обидно, что столько времени и эмоций я потратила на человека, который не удосужился даже назвать мне своё имя. И даже сам назначив встречу, на неё не пришёл. На чём вообще держалась моя любовь к ней? Она как цветок, которому нужны свет и вода, только мой «цветок» был выращен на ласковых прозвищах и выдуманной мною же доброте. Но я всё равно никак, кроме как с любовью, не могла относиться к Фулби. Мне было от этого больно, но никого другого я не любила, а чувствовать любовь мне очень нравилось.

Пока я упивалась горем, рыдая на скамейке, работники кафе совсем разошлись. За дверями всё еще горел свет, но в зале никого не было видно. Тогда я поняла, что пора бы уже собираться домой и думать, что в очередной раз соврать маме. Я нехотя встала и медленно побрела в сторону остановки. Вдруг дверь кафе у меня за спиной скрипнула, и меня позвали. Это была одна из уборщиц, наверное, я сидела перед ней так долго, что она решила поинтересоваться, всё ли у меня в порядке. У меня ничего не было в порядке.

 – Девушка, вы ждёте кого-то? – крикнула она мне в спину.

И я, решив, что невежливо заставлять человека стоять на морозе, оглянулась даже не стерев с лица слёз. 

– Нет-нет! Уже никого не жду! ­– крикнула я в ответ.

– А ждали? – не унималась она. 

Мне хотелось огрызнуться, сказать, что это не её дело, как всегда говорила мне Фулби, но я ответила честно: 

– Да, ждала, было дело. 

– Я весь день наблюдаю за вами. Всё хорошо? Вам помочь? Поговорить?

Да, поговорить! Мне как раз хотелось этого больше всего на свете. Снова тянусь к абсолютно чужому человеку, и почему они только ведут себя со мной так мило? Я направилась к ней. Но она сказала:

– Подождите минутку, я закрою кафе и выйду к вам. 

И вот опять меня оставили одну, мне снова пришлось ждать. Но она вскоре вернулась, вышла даже без шапки и присела ко мне на лавку. Я не знала, с чего начинать, поэтому она начала сама: 

– Так кого вы ждали?

Я вообще-то не разговариваю с незнакомцами, но сейчас мне было так больно, холодно и обидно, что я выложила ей почти всё. Сказала, что ждала подругу, которую никогда не видела. Женщина вместо осуждающего взгляда понимающе кивнула, мне это понравилось. Почти всё время она молчала, прямо как Фулби, и от этого меня прорывало на слёзы. Я уже не сдерживалась, и рыдала взахлёб, женщина не стала меня обнимать, но зажала мою дрожащую руку в своей. 

– Почему она так со мной? Она наказывает меня? Я ведь всегда-всегда желала ей добра. Я надоедливая? Я ничего не понимаю… Сейчас я её ненавижу! – с чувством заявила я в конце, давясь слезами. 

Вскочив, я выскребла из бархатной коробочки цепочку с птичкой и со всей силы шарахнула ею об каменную дорожку. Сама от себя такого не ожидала. Птичка отлетела куда-то под фонарь и поблёскивала мне уже оттуда. Сев обратно, я совершила второй странный поступок: повисла на шее этой незнакомой женщины и уткнулась ей в плечо, вздрагивая от плача всем телом. Невнятно я повторяла: «Она мне так дорога, но почему она так со мной? Почему? Почему…» От женщины резко пахло стиральным порошком и моющими средствами, но я всё равно прижалась к ней близко-близко. Она даже обняла меня в ответ.

«Я ничего не съела за целый день… замёрзла, устала… Я весь день звонила ей, понимаете? Она действительно замечательная и поддерживала меня целый год, но сейчас мне уже сложно думать, какая она добрая и хорошая. Хороший человек бы не заставил меня ждать на морозе так долго, да? И всё равно…»

– Ты говорила, что звонила ей. Позвони ещё раз, – предложила женщина. 

От удивления я даже плакать перестала и отодвинулась от неё подальше, чтобы она видела моё заплаканное лицо. 

– Но я ведь говорила, что она не берёт трубку.

– Просто позвони, – настаивала она. 

– Зачем? Она не возьмёт.

– Позвони.

Я сдалась и стала набирать номер, который уже успела выучить, от холода пальцы меня не слушались. Пошли гудки. Вместе с ними я услышала слабенькую вибрацию где-то рядом, и тут же всё поняла. Сбрасывать не стала, ждала, что будет дальше. А дальше женщина вытащила из кармана мобильный телефон и, многозначительно посмотрев на меня, приняла вызов. Гудки прекратились, на этот раз звонок сбросила я. 

– Ты обещала, что я найду тебя по широкой улыбке, и где же она? – виновато улыбаясь, спросила женщина. 

Я впервые внимательно рассмотрела её: короткие кудрявые волосы темнее моих, немолодое и усталое лицо. От носа к краям губ пролегали две глубокие складки. Глаза были бледные и такие грустные, как будто она никогда ими не улыбалась. На вид ей было лет сорок, она была худой, на руках просвечивали вены. Если бы я увидела такие руки, сразу бы поняла, что человек много ими работает. От моющих средств и холода они были у неё чуть красными. Когда я сняла перчатку и робко провела ладонью по коже на её руке, кожа оказалась ещё и жесткой. Совсем не такого я ожидала и не знала, что теперь делать. 

– Вы обещали быть к двенадцати, – с укором напомнила я.

– Вы… – грустно повторила она.

– Ты, – смущённо исправила я, заглядывая ей в глаза. 

Другой перчаткой я принялась вытирать лицо и за одно постаралась отвести куда-нибудь взгляд. Как будто я и не капли не удивлена. Как будто видела её до этого миллион раз, как будто мы были ровесницами...

– Ты разочарована? – спросила она. Я постаралась ответить быстро, чтобы она не решила, что мне пришлось задуматься над вопросом: 

– Нет! 

– Да я же вижу, что да, – сказала она. 

Кажется, я покраснела. Сама не знаю – то ли от того, что мы были такими разными, то ли от того, что передо мной сидел мой любимый человек, на которого я стеснялась даже посмотреть.

Я видела, как ей тяжело со мной разговаривать, и что голова её опускается всё ниже, чтобы мне было тяжелее искать её взгляд. Она была права, к сожалению, но разочарована я была только в первую минуту, теперь же во мне побеждала любовь. 

– Вы… Ты... права, я разочарована, но только потому что проторчала здесь весь свой выходной, хотя ты была так близко. Ты работаешь в кафе, да? 

– Да, уборщицей, – она взглянула на меня, но быстро отвела взгляд.

– Получается, ты, не будучи ни на одной нашей сходке, была на них всех, – улыбаясь заметила я.

Она тоже улыбнулась. Мне было всё равно, кем она работает и как выглядит, хотя она и годилась мне в матери.

– И получается, ты много раз видела меня? – спросила я, чтобы не прерывать разговор. 

– Ага. А когда ты не приходила в кафе, я переживала за тебя. А потом ты возвращалась, и я выдыхала. 

– И ты, наверное, видела, как я плачу?

– Конечно. И поэтому всегда тебе всё прощала.

– Так почему же сегодня не пришла? Ты же знала, как мне это важно?

Она тяжело вздохнула, и мне даже показалось, что вот-вот она заплачет. Мне пришлось стиснуть её руки, чтобы быть уверенной, что она буквально не убежит от меня и моего ужасного вопроса. 

– Посмотри на себя, – наконец сказала она, – ты такая молодая и красивая, а я? 

Откровенно говоря, она не была ни молодой, ни красивой. Я привстала, обняв её за шею и наклоняя таким образом к себе её голову, прошептала над самым ухом: 

– А тебя я всё ещё люблю. 

Теперь уже мне пришлось смотреть, как она плачет, но всё, что у меня было, это мой многострадальный красный шарф. И я принялась вытирать им её крупные слёзы. Успокоившись, она спросила, прижимая мою руку к своей щеке: 

– И почему? Как ты ещё умудряешься любить меня после всего… Птичка? – это «Птичка» прозвучало так не к месту, но так трогательно, что я улыбнулась: 

– Я ведь не могу отказаться от человека, который так долго был рядом и так много значит для меня. Я рада тебя видеть. 

– Я одновременно боялась, что ты уйдёшь и хотела этого. Хотела, потому что чувствовала вину, глядя на тебя. Думала, что ты и в правду не заслуживаешь такого. Не ради меня тебе стоять на морозе. Ну а боялась, что ты уйдёшь, потому что, пока ты была здесь, я ещё могла выйти и не разочаровать тебя окончательно.

Мне очень хотелось подбодрить её, и я сказала:

– Тебе сложно меня разочаровать.

Тут она встала с лавки, и я испугалась, что сейчас она просто молча уйдёт от меня, и всё кончится. Но она подошла к фонарному столбу, нагнулась, подняла птичку и вернулась с ней ко мне.

– Я её заберу, если ты не против.

Я покачала головой. 

– У меня для тебя тоже кое-что есть. Помню, ты просила меня пообещать, что мы посмотрим с тобой фильм. Так вот, у меня два билета на вечерний сеанс. 

Я встала и обняла её ещё раз крепко-крепко, как будто хотела наобнимать «про запас».

– Задушишь, – смеясь сказала она. 

– И поделом, – сказала я. 

***

Я не чувствовала себя с ней до конца свободно, но со временем это можно было бы исправить. Сегодня был самый счастливый день в моей жизни, но, когда я захотела написать Фулби благодарность на почту, то вспомнила, что теперь мне придётся писать ей, сидя прямо при ней же. Меня это смущало, но через два дня я всё-таки прибежала в кафе. Было радостно не увидеть Фулби среди столиков и со спокойной душой написать ей: 

«Долго думала, как получше написать тебе «большое спасибо» за тот вечер. Я очень ценю, что ты всё-таки пришла ко мне. Может быть, ты выглядела не совсем так, как я ожидала, но моё отношение к тебе ни капли не изменилось! Скажи, мы ведь можем иногда видеться? Я обещаю сильно не донимать тебя. Мне понравилось проводить с тобой время. Ты замечательная, очень смелая и я рада, что мы познакомились и встретились.»

Но ответа я не дождалась ни через день, ни через два, и снова моё сообщение висело даже не прочитанным. Тогда я написала второе:

«Я понимаю, ты, наверное, занята. Обязательно напиши, как сможешь, я же волнуюсь.»

Но и это она не прочитала. Тогда я временно перестала ходить в кафе. Что-то подсказывало мне, что не пишет она, потому что уже дала мне всё, что могла, то есть сообщений больше не будет. И встреч тоже. Но вместе с тем я предполагала, что она может соскучиться и всё-таки написать. 

Я много думала, был ли у неё дома компьютер, и решила, что она писала мне с одного из тех, что стояли в кафе. Уходила она последней, поэтому могла засиживаться до ночи. А раз засиживалась со мной до ночи, значит, на работу не ездила на автобусе, а ходила пешком. Значит, жила неподалёку. Ещё я просмотрела все компьютеры в кафе на предмет сохранения её логина и пароля, но ничего не нашла. Её саму в кафе я тоже больше не видела. Однажды я позвонила, и она не взяла трубку. Однажды я написала ей SMS: просто «скучаю». Надеюсь, её это тронуло, но ответа также не последовало.

После нашей с ней встречи я стала как-то спокойнее относиться к её отсутствию в моей жизни – то ли привыкла, то ли немного разлюбила. Мне всё ещё было больно и грустно, но как-то не резко больно, а ноюще больно, как будто когда-то давно меня пырнули ножом, но рана уже затягивалась. Теперь я уже не сходила с ума, как раньше и, если честно, мне очень не хватало остроты чувств. Глупо говорить, что мне не хватало боли и неопределённости, но это было так. Фулби делала мою жизнь гораздо интереснее. Мне не хотелось её отпускать, но я понимала, что бьюсь о глухую стену, и лучше бы уже отпустить. 

Иногда я всё ещё писала ей – на праздники:

«Сегодня у меня день рождения, не люблю его, потому что не с кем отметить. Целый день ждала, что свершится чудо, и именно сегодня ты напишешь мне, но ты не знаешь, когда у меня день рождения.»

Или:

«Я уеду но Новый год к бабушке, не теряй! Потом ещё напишу.» – меня почему-то ужасно смешило писать ей так, как будто ничего не произошло, хотя она давно уже меня потеряла. 

Писала и не на праздники: 

«Прости, что ещё пишу тебе, но зато ты видишь, что я храню тебе верность (на самом деле просто некому больше писать). Сегодня расцвели яблони у нас во дворе, я сделала фото.»

«Вот и прошли экзамены! Я у тебя всё ещё умница, а ты у меня всё ещё красавица (я не шучу, серьёзно). Извини, кажется, я стала меньше тебе писать.»

«У меня наконец развелись родители. Очень хочу, чтоб ты об этом знала. Теперь у меня всё будет хорошо: папа уехал, мы с мамой остались здесь.» 

Я писала ей ещё много серьёзного и смешного, на мой взгляд. Такого, чтобы она могла прочитать это и с улыбкой подумать: «Дурочка, зачем ты это делаешь?» Потом у меня дома снова появился компьютер, и я перестала ходить в кафе, а вместе с тем и писать Фулби. Я так давно не использовала нигде её ник, что со временем он стал для меня чужим. Я помнила, как он выглядит, но не помнила, какой он «на вкус». Иногда, чтобы не забыть, я специально несколько раз повторяла его про себя. И всё равно это было не то, потому что теперь рядом не было самой Фулби, а значит повторять её ник было также бессмысленно, как и писать ей. Меня расстраивало, что я всё ещё не знала её имени, но теперь грусть накатывала редко. Я со временем поняла, что она хотела помочь мне себя забыть, а я цеплялась, как котёнок, из последних сил, за всё, что нас с ней связывало. Потом я взяла с себя обещание больше не писать ей никогда, но всё равно каждый день мечтала хотя бы об одном её сообщении. Желательно, чтобы оно всё объясняло, но совсем не обязательно. Подсознательно я теперь всех, с кем знакомилась, сравнивала с ней, мне не попадались ещё люди, столь же прекрасные и, главное, добрые ко мне. Я всё ещё считала, что всё, что она делала, было мне же во благо, хотя это было не совсем так. 

Я больше никому о ней не рассказывала, кроме той чужой женщины в День Святого Валентина, то есть, кроме неё же самой. Я помнила её номер наизусть, потому что часто смотрела на него, хотя так и не смогла назвать контакт, потому что хотелось, чтобы там значилось её имя, а имени не было. 

Однажды с её номера пришло сообщение: «С днём рождения, Птичка». И я расплакалась, потому что с нашей встречи прошло больше около трёх лет. Я долго смотрела, как буквы плывут перед глазами, и всё обдумывала. Её сообщение значило, что спустя три года она всё-таки зашла на почту и прочитала все мои сообщения. Я очень долго заставляла себя зайти туда и проверить – нет ли от неё какого ответа. Но мне не хотелось знать, если его там не было. Да и душевных сил прочитать его у меня могло не хватить. 

Но спустя четыре месяца, я нашла в себе силы, и всё-таки заглянула на почту. Там меня ждало целых три новых сообщения – в мой день рождения, через неделю после него и ещё одно через полтора месяца: 

11.11.2005: Удалено отправителем.

18.11.2005: Удалено отправителем.

03.01.2006: Удалено отправителем.

С тех пор сообщений на телефон мне больше не приходило, а потом я поменяла номер. Я решила, что начну так совсем новую жизнь, без неё. Знаете, спрашивают: «А ты уверен, что то, что волнует тебя сейчас, будет волновать тебя через пять лет?» Так вот, будет. Даже сменив номер и перестав писать ей, я иногда всё ещё представляю, что она со мной рядом. Наклоняется ко мне близко-близко и шепчет: «Молодец, я горжусь тобой, родная» или «Мне жаль, что так вышло, Птичка» и мне становится капельку легче.