То, что ты берёшь, тебя не убьёт,
Но будь осторожен с тем, что ты даёшь.
Обжигается солнцем кожа, открытая в утренний час. Ветер сквозит мимо, задевая лишь края рубашки, и Джехён нервно стряхивает пепел с высоты птичьего полёта на пустынную даль земли. Ему неспокойно — внутри фантомно ломаются рёбра, сжатые будто бы между постелью и крепким телом. Запястья разрываются бешеным пульсом, отмеряя секунды до кровоизлияния под кожу. Ему горит от ласки прикосновений, запечатанных в чужом теле, и боль пронзает нутро. Так беспорядочно и жарко.
Доёну сводит скулы в столь раннюю пору. Он вдыхает едкий дым, накапливая в собственных лёгких, и сворачивается по спирали на прохладных шелках. В паре метров — на балконе — Джехён курит уже третью дозу яда, сопротивляясь тошнотворному рефлексу. Так будет проще. Но на деле — двойной обман. Доён покрывается мурашками, ему тянет холодом в душной комнате, оставленным за порогом ветром. Так хочется вырвать себе пальцы, до боли обжигаемые фильтром, но знает ведь — боль пойдёт по кругу.
Виновато кармическое проклятие, связавшее их двоих порочными нитями соблазна. На продрогших тканях эпидермиса выбиты имена друг друга — как будто автоматной очередью прошит путь. Джехёну нравится выцеловывать собственное имя на тонкой коже выпирающей ключицы, напоследок едва прикусив густую вену. Доён закрывает глаза, чувствуя как внутри накаляется жар возбуждения и быстро-быстро стучит чужое сердце. Он пальцами рвёт струны, счёсывая мощную спину до крови, но Джехёну всё равно. Фантомные раны истекают мутью внутри Доёна, пробираясь ядом в самое сердце. Чужая боль прошибает сознание — Доён чувствует, как пульсируют царапины его имени на сгорбленных лопатках, но совершенно не слышит собственное сердцебиение, затерявшееся в гуле пустоты. Так больно принимать, вместо тела разрывая своё сердце.
«Мне больно», — однажды говорит Джехён, на ходу застёгивая рубашку. Раннее утро бьёт по глазам ярким солнцем от огромного окна, но совершенно не слепит его. Доён жмурится, сворачиваясь в одеяле, но белый свет фантомно режет. «Мне тоже», — хочется сказать Доёну, гипнотизируя пустые стены. Боль разрывает его, запертого будто в черепной коробке, и так хочется спустить курок прохладной ночью воскресенья, когда Джехён снова не придёт, задерживаясь у костра ожидания. Доён знает о третьем между ними, тщетно пытающемся залечить душевные раны Джехёна медовыми поцелуями поверх кровоточащих губ. Доёну тошно от их привкуса, и он царапает чужое имя на ключице, напоминая болью о себе. Джехён сдаётся в ту же ночь. «Без тебя ещё больнее», — говорит он, прерываясь на глоток свежего воздуха между невозможностью их совместного существования. Борьба не на жизнь — на выживание сквозь тернии углов замкнутого круга.
В суматохе молчаливости искрят от трения простыни, хранящие обрывки случившихся ночей. Так жарко от прохлады шёлка, скомканного между пальцами. Доён шире раздвигает бёдра, позволяя дьяволу сменить бога над собой. У Джехёна взгляд палача, ведущего самого себя на верную смерть. Бесполезно рвутся швы, затянутые временем, и слабость прорезается импульсом. В темноте ещё больнее целовать, отдавая душу, и крепко сжимать вскрытую рану, передавливая фантомным жгутом чувства. Трещат слабые кости, впиваясь в пульсирующее сердце, лопаются бессмертные клапаны души. Джехён наполняет Доёна собой, взамен получая неведомые ранее чувства. Ощутимо бьётся пульс внутри, будто бабочки вонзают свои острые крылья в лёгкие. Доён кусает губы до крови и Джехён чувствует, как она стекает по его собственным, горячими каплями затапливая гортань. Так больно растворяться в концентрате опиатов, пуская по венам мощный героин. Но больнее — чувствовать любовь.
Дрожащими от оргазма пальцами Джехён проводит по выступающей диафрагме Доёна, изредка надавливая между рёбер. Ему так много хочется сказать «прости», но получается лишь «я не виноват». Что-то новое возродилось в нём, прорывая стену боли дурманящим теплом. Доён знает наверняка — это ведь его проекция чувств, направленная густыми нитями вольфрама на поражение души. Он ищет способ отдышаться, не задохнувшись дымом чужих кипящих мыслей. Доён смотрит пустым взглядом в потолок, позволяя внутренностям разлагаться от гнойных нарывов. Ему так много хочется сказать «не люблю», но обман воздастся вдвойне. Это катарсис — выживать на заведомо проигранной войне.
Пьяная тишина обрывается давно назревавшей резкостью:
— Почему мы чувствуем только боль друг друга?
Пальцы замирают над мерно вздымающейся грудной клеткой Доёна. Джехён не спешит отвечать, медленно выдыхая. Ему так хочется кричать о новом чувстве, но кровоточащие раны дают слабину. Доён царапает свои запястья, бездумно разводя колени в стороны.
— Нам достались неправильные предназначения. Скажи, Джехён, — его голос чуть дрожит. — Ты чувствуешь хоть немного любви?
«Так это твоя любовь?», — хочет спросить Джехён, нависая над Доёном. Он разжимает пальцы на его запястьях, закрывая своими широкими ладонями кровяные потоки.
— Ты называешь это любовью? То, как боль прожигает меня изнутри, вытаскивая на поверхность ада и вновь бросая в самую его глубь? Если так, то я полон этой любовью.
И снова ложь не во спасение. Джехён крепко держит чужие руки, всматриваясь в бледное лицо. Он лжёт самому себе, возвращая долг праведной боли, но на деле — медленно убивает веру в Доёне.
— Как жаль, что я не чувствую твоей любви.