Научи меня любить

Просто объятия, ты же понимаешь?

Всего лишь поцелуй. Мне даже не особо понравилось.

Не приду сегодня, ладно? Закажи что-нибудь в том корейском ресторанчике.

Ничего, я тоже. Люблю тебя.

Люблю тебя. Поставь тот букет, что придёт сегодня на наш адрес, в вазу.

Я погуляю и вернусь. Ты рассказывала, что чемпионка школы по всяким «ожиданиям». Так что ничего страшного, верно?

Всё это казалось нелепым абсурдом, ошибкой в Матрице. Начиная с их встречи в старшей школе и крыши, той самой, с которой так здорово смотреть закаты, и заканчивая тем, что каждое слово, сказанное, пусть даже с любовью, пропитано ложью. Потому что как иначе объяснить такую непреодолимую тягу друг к другу, смешивающуюся со столь же диким желанием снова и снова давить на больное? Их никто не понимал. Они и сами, признаться, себя не понимали, а друг друга и подавно. Знали только, что связаны одной нитью, скованы тяжелой цепью, хотя ему больше нравилось « примотаны синей изолентой». А когда они пытались это всем сказать, реакция разная была, но в большинстве своём только головой качали, говорили, мол, только жизнь портите свою и чужую. А они совсем наоборот.

Ей, с таким характером, пророчили вообще никогда никого не найти и как-то подарили шуточный купон на получение 40 пушистых кошек и двух кактусов в придачу. Шутников потом нашли в школьной подсобке и в совсем не подобающем виде. Потому что Консуэлла юмор не любила, вообще никакой, да. И потому встречаться с Альфредом было даже иронично. Это не парень, а шут гороховый, особенно когда пытается прыгнуть выше свой белобрысой головы, казаться тем крутым чуваком из американских фильмов, на чьих мускулах с томными вздохами висят черлидерши. Проблема заключалась в том, что она была просто девушка с физического потока, которая по просроченной справке прогуливал занятия физры уже второй год подряд. Вот, Консуэлла ведь даже не оправдала его ожидания, так почему?
 

Друзья и не только долго шутили, что он «по мальчикам», потому что ни разу не состоять в отношениях к двадцати годам - это уметь надо. Целоваться лишь тогда, когда выбираешь «действие» или горлышко пустой бутылки из-под колы указывает в твою сторону; совершенно неаккуратно и резко обнимать несчастную девчонку за плечи с криками: «броо, у меня такая новость!»; реально смотреть весь фильм от начала и до конца, сидя при этом на последнем ряду — всё это про Альфреда. Он отвечал на очередной шквал вопросов, что просто ищет «свою, ту самую», только лишь бы отстали уже или сменили тему. И, кажется, в какой-то момент и сам поверил, что кого-то он всё-таки ищет. Может, Консуэлла просто попалась под руку в нужный момент, иначе почему?

Иначе почему после ссор, из-за которых соседи уже не знали кого вызывать: полицию, скорую или сразу узнать, сколько стоят венки в похоронном бюро, они вновь сходились — он вытирал её слёзы, она перематывала руки, которыми Ал так неаккуратно собирали осколки пятнадцатой тарелки из набора на двадцать персон. Иначе почему он всегда терпел эти зацикленные слова про вазу и букет, ставил оный  в воду и глядел с такой ненавистью, словно пытался сделать так, чтоб дурацкие розовые розы скорее завяли. Но никогда он не смел сорвать с них и лепестка. Его бесил сам факт дарения цветов, а не то, что дарят ей или всё в таком духе. Консуэлла бесила его, по правде, доводила, она никогда, кажется, не пыталась даже делать вид, что любит. Да и он тоже.

Они никогда и не любили. Они просто жили друг другом, были, как новый элемент в воздухе, без которого совершенно невозможно. Но не давиться же этим воздухом? От переизбытка тоже умирают.

Так почему же она тогда так часто грешила передозом? Консуэлла вроде первая поняла, что это не любовь, а нечто другое, что-то нужное на биологическом уровне, как растениям свет солнца. Не обязательно же, что они любят эту круглую блямбу в небе, если, конечно, допустить, что цветы вообще могут испытывать такие чувства. Но им это нужно, для выживания. И он нужен ей только для выживания. Но хотелось, отчего-то, неприлично много, и она готова была платить непомерно своих абсолютно расшатанных нервов, после каждого даже не долгого раза. Короче, но больше. А потом, когда задыхалась, когда давилась и кричала внутри себя, на деле произносила лишь: « Сегодня не приду». Брала таймаут.

 — Ты нагулялся?

Консуэлле надо знать отчасти для того, чтоб сказать подруге, что ей придётся съехать с их квартиры и освободить полки, которые она давно приспособила под кучу своих мелочей. Ну и… может так, самую малость для того, чтобы просто услышать, что Альфред наконец-то вернулся. Потому что долго в этот раз. Он, кажется, уезжал в Англию… или только собирался. Ей всё равно. Они оба ужасно «истощали». Так сильно, что не преминули бы убить друг друга сейчас, лишь бы прийти в норму.

 — Нет, — потому что он просто никогда не сможет нагуляться по-настоящему. — Но зато ты снова дождалась того, что тебе нужно, чемпионка.

Он бросает ей в руки яблоко, вроде вместо золотой медали, за отважное ожидание. Такое гладкое от воска, мультяшно-красное, каких не должно быть в реальном мире вообще, потому что если в мультике есть магия поцелуя любви, то от красителей и консервантов в убийственных дозах тебя никто не спасёт. Поэтому Консуэлла не поймала, и плод пролетел за её спину. Тишина. Потом треск разбивающейся об асфальт «пенопластовой» мякоти.

Она не говорила "идём", он не спрашивал "куда?", и через тридцать две минуты десять секунд они  уже взбирались на крышу заброшенной высотки.

Под ногами строительный мусор, пыль, но они шли уверенно, наступали на острые осколки так, словно их нет. Хотя неверно сказано, они просто всегда-всегда на них наступают, и, кажется, эти серые камушки по-человечески обидятся, если их не пнёт белый носок кеда или маленький пробковый каблучок старых босоножек. Обувь у Консуэллы старая, а вот платье новое-новое, белое. Любимый цвет Альфреда. Она и сама не заметила, как много белых вещей стало в её жизни с его приходом. А с уходом и того больше.

 — Напой ту песню. Я хочу танцевать.
 — Иначе бы мы не пришли сюда?

Она кивает. Здесь они провели ночь после выпускного, глядя на звёзды через разбитую крышу. Ал пел все популярные на тот момент песни, а Консуэлла танцевала, закрыв глаза и отдавшись волнам музыки. Тогда он впервые сказал, что она прекрасна. Тогда она впервые позвала его на Белый танец. Именно тогда они поняли, что совсем-совсем не любят друг друга. И что чертовских друг другу нужны.

И Альфред отпустил бы Консуэллу легко на самом деле, так же просто, как и она столкнула бы его с крыши при удобной возможности. И это пугало их. И это заставило связать себя невидимой ниткой и колечками на безымянных пальцах. Дружба — не то, и родство не помогло бы тут от слова совсем. Нужно было что-то, что держало бы их рядом друг с другом до самой смерти, ведь каждому из них это так до физической боли необходимо. И пусть даже это было тем, что другие называют «любовью».

Альфред пел, Консуэлла танцевала, лишь по неосторожности едва касаясь разлетающейся юбкой его колен. Они по-настоящему любили друг друга раз в пять лет, до рассвета, а потом, ни слово не говоря, решали, что это их общий и глупый сон.